***
И почему только гудки скайпа такие бесячие? Не легче уж найти иной способ созвониться? Достоевский, скрючившись на стуле в три погибели, ждал, пока ему ответит Дазай. Они, бывало, созванивались, чтобы "проконсультировать" друг друга по каким-то вопросам. Они действительно никогда не называли друг друга друзьями, не просили совета и не жаловались. Всё в их общении было сухо, просто и гениально, и им действительно было комфортно так разговаривать. Не друг, а соперник, не совет, а консультация по волнующим вопросам, не комфортное общение, а удобное и полезное, не скучаю, а "давно не играли. Партейку?". Наконец-то Дазай ответил на видеозвонок. Лучезарная улыбка осветила зашторенную комнату Фёдора, где почти всегда царил полумрак, и парень поморщился, прижав ноги к себе поближе. Две пары тёплых носков немного сползли из-за трения о рабочее кресло. — Почему так долго? — Тебя же бесит звук гудков в скайпе. — отвечает Осаму, ухмыляясь. — Вот и не брал. — Но ты же тоже их слышишь в этот момент. — Фёдор приподнял бровь. — Моя ненависть не так сильна, как желание побесить те-.. Уй! — Дазай резко сгибается пополам, и Достоевский навостряет уши. Осаму жестом показывает подождать немного, выключает звук, а камеру оставляет включённой. Внезапно из-под стола вылезает рыжая макушка, и в следующую секунду Дазая трясут, схватив за домашнюю футболку. Фёдор наблюдает, склонив голову вбок. Он неплохо читает по губам, но японский – сложный язык, а Чуя стоит к нему спиной. Дазай, кажется, говорит "ну прости, Чиби, было жутко приятно, но я обещал ему, что позвоню в это время. Это Федя, ты знаешь, к нему нельзя опаздывать". Достоевский ухмыляется немного, а после улыбка исчезает с его лица, потому что, вообще-то, Осаму перенёс диалог на полчаса, и теперь, когда Фёдор знает по какой конкретно причине он это сделал, ему мерзко. Рыжий малый не зря обзывает Осаму скумбрией. Абсолютно такой же склизкий и противный. И, судя по происходящему, для Накахары ещё и вкусный... Чуя поворачивает голову к экрану и видит Фёдора, который, в свою очередь, приподнимает одну руку и слабо машет ей в знак приветствия. Накахара тут же краснеет и кричит что-то Дазаю. На этот раз Достоевский может прочесть. Кажется, там было "У тебя всё это время была включена камера?!". Осаму кивает, и в этот момент он выглядит как очень довольный кот, за что мгновенно получает пощёчину, и Накахара тут же удаляется. Дазай включает микрофон, нежно потирая ушибленную щеку. То, что у этого придурка фетиш на унижения и боль было понятно с самого начала. — Прости, просто он... — Я понял. Отвратительно. — Брезгливая русская принцесса. — Я не... Проехали. — Ага! Так о чем ты хотел со мной поговорить? Рука Фёдора, которой он тянулся к кружке с чёрным чаем, замерла в воздухе. Действительно, а зачем он позвонил Осаму? О чем он хотел с ним поговорить? Прошло чуть больше недели с того момента, как они с Колей переспали, и Фёдор неожиданно даже для самого себя решил с кем-то это обсудить. Кроме Дазая у него попросту никого не было, вот он и... Зачем он только это начал, господи боже... — Дост-кун, что-то с Колей? Вот оно. Причина, по которой Фёдору нравится общение с Осаму, совпадает слово в слово с причиной, почему он иногда его ненавидит. Он весьма умен и часто попадает "прямо в яблочко". Черт. — Вроде того. Но знаешь, я перехотел говорить. — Фёдор кутается в одеяло и отпивает чай. — Каково это, жить с ним вместе? — Осаму полностью игнорирует предыдущие слова Достоевского и вертит в руке карандаш. — Нормально. Я привык ко всем его бытовым особенностям. Когда пускал его сюда, думал будет хуже. — Например? Думал, будет приставать? —... — Ты чего молчишь, я же шу-.. Он пристаёт?! — глаза Осаму загораются. Фёдор готов поклясться, если бы Дазай был котом или лисом, он бы тут же навострил ушки. — Нет. Не надумывай лишнего. Коля бы не стал без моего одобрения. — То есть он уже получил это одобрение? — Осаму, прекрати. Не лезь в мою личную жизнь. — Ты не ответил "нет", а значит ответ "да". Вы спали вместе? —... — Чт-... — карандаш в руке Осаму замирает, и в следующую секунду он бьёт руками об стол. — Когда?! — Чуть больше недели назад. — Оу... Ого... И как тебе? — Дазай. — Фёдор одновременно готов и сквозь землю провалиться, и купить ближайшие билеты на самолёт в Японию просто для того, чтобы ударить Осаму прямо по лицу. Но Накахара Чуя и без него отлично справляется, так что Фёдор держит себя в руках. — Ладно-ладно, просто хотел знать, каково Коле было оказаться в таком положении с тобой. — В таком? Каком? — Ну знаешь... — Осаму делает характерные движения пальцами. — Два пальца в ж-.. — Осаму, ещё слово и я добьюсь твоего заключения в психиатрической клинике. — Ты сам спросил. — Не был он в таком положении. Осаму часто моргает. Два плюс два сложить легко, но когда перед тобой Достоевский, во-первых, это умножение, во-вторых, при определённом раскладе может выйти и пять. Но до Дазая всё же быстро доходит. — Ты был... пассивом? — Боже, не называй это так, Осаму. Давай вообще закончим этот диалог. Дазай заливисто смеётся. — Ну нихрена себе, Дост-кун! Теперь мне ещё больше интересно. — Побойся Бога. — Не буду. Нет его. Точно тебе говорю. Вот те крест! — Осаму... Фёдор всё же переводит тему, но Дазай время от времени к ней возвращается, выясняя подробности. И иногда, очень редко, Достоевский позволяет ему их разузнать. Пускай. Легче будет. Он сможет использовать мозг Осаму, когда своих выводов ему будет недостаточно. — Предложи ему встречаться. — Дазай зевает, потому что у него уже ночь. Разница во времени между Питером и Йокогамой – 6 часов. — Зачем? — Ты сам говоришь, что тебе с ним хорошо. Почему нет? — Я говорю не так, я-.. — Ты имеешь в виду именно это, как бы сильно ты не вуалировал. — Я не могу. — Дост-кун. Я хочу спать. Да и Чуя, кажется, уже готов выкинуть меня из окна за то, что я не иду в постель. Но прежде скажу тебе одну вещь: я тоже думал, что не имею права на чувства. Как оказалось, чувствам на это наплевать. — ... — Фёдор молчит, пораженный тем, насколько это в точку. — Ну, ты пока из ступора выходи, а я в кроооовааатку! Спокойной ночи, Дост-кун. — ... Оясуми, Осаму. Дазай, улыбнувшись, сбрасывает, а Фёдор крутится на стуле. Коля должен прийти с минуты на минуту. Может, поговорить с ним? Давно пора. Настенные часы тихонько тикали, пока Фёдор обдумывал, с чего лучше начать разговор. Он заходил в мессенджер пару раз. Странно. Коля ничего не пишет. Прошло полчаса абсолютной тишины. Фёдор поначалу думал, что Гоголь задержался с Сигмой или Ваней, и они зашли в какое-то кафе. Но прошёл час. Два. Три. Достоевский заволновался. Он позвонил Ване, а потом Сигме, но они оба сказали, что Коля ушёл после пары и вроде как собирался домой. Сам Гоголь не был в сети, не читал и не отвечал на сообщения. Фёдор начал думать о его матери и выдвигать предположения. По истечении пяти часов, Достоевский сгрыз ногти в кровь. В 11 вечера он собрался, надел пальто и сапоги и пошёл в сторону университета. По пути он заглядывал во все проулки и, кутаясь в шарф, старался обходить пьяниц и торчков, что ему встречались. Но Колю он так и не нашёл. Обойдя здание университета и заглянув на пост охраны, он отправился обратно домой. Фёдор позвонил Гоголю уже 8 раз, и звонил ещё, и ещё, и ещё. Вернувшись домой, Фёдор сполз по стене, даже не удосужившись снять пальто и шарф. Он лишь стянул с ног сапоги и теперь сидел на холодном полу, пытаясь отогреть замерзшие руки, ведь перчатки он забыл. Он ещё раз набрал номер. Гудки сменились на "вызываемый абонент недоступен или находится вне зоны действия сети". Черт. Говорил же ему Фёдор, надо заряжать телефон ночью. Но Коля каждый раз забывал. «Где ты, Никоша? Пожалуйста, ответь мне. Пожалуйста...» — но Бог не слышал его молитвы. Видимо, подумал Достоевский, его и правда нет.***
Блеск металла в свете закатного солнца не был страшен в этот момент Фёдору. Зато ему был отвратителен тот факт, что он не имеет никакого права уклониться от удара. "Побойся Бога" — говорила ему мать всякий раз перед тем, как шлепок металлической линейкой по руке оставлял на его кистях красные пятна, а если не повезёт, с кровоподтеками. И сейчас тоже. Шлепок раздаётся в комнате, и Фёдор рефлекторно царапает ногтями стол, но его лицо не выражает никаких эмоций. Он снова допустил ошибку только что. — Мало того, что тест завалил, так ещё и мебель в доме портишь? Мы, по-твоему, миллионеры? Новую купим? Завалил тест? Завалил? У него стоит пять с минусом по биологии за то, что он забыл отметить один из множества правильных ответов. Просто не заметил. Но для его матери это приравнивается к двойке. Ей, запершейся в своём маленьком идеальном, как она думает, мирке, кажется, что получив пять с минусом, Фёдор опозорил и себя самого, и, что страшнее, их семью, а значит, и её. Она не могла жить с мыслью о том, что какие-то мамаши, которые перешептываются на родительских собраниях, будут сплетничать о ней и её отпрыске. До чего же недалекая женщина. Фёдор давным-давно это понял. — Прошу прощения, матушка. — "Прости" в карман не положишь, Фёдор. — Спасибо. — ... Что? — В этом выражении говорят "спасибо". "Спасибо в карман не положишь". Звук шлепка снова раздаётся в комнате Фёдора. На этот раз это не линейка. Его голова повернулась влево. Его мать дала ему пощечину. На лице Достоевского всё так же нет никаких эмоций. Только бесконечная, давно поглотившая его, усталость и... скука. — Смеешь матери перечить?! Женщина продолжает орать. Фёдор не слушает. Она всегда говорит одно и то же. В этом просто нет никакого смысла. Ноль процентов коэффициента полезного действия. Он лучше подумает. Уйдёт с головой в свои мысли.«Мой разум – моя крепость»
Фёдор привык чувствовать себя защищенным только лишь там. Питер за окном, несмотря на божественной красоты алый закат, просто отвратителен. Как можно считать это место безопасным? Какой же он всё-таки омерзительный. В этом городе невозможно остаться здоровым, он душит и давит. И повсюду этот желтый цвет... Питер со своими охровыми стенами повсюду напоминал Фёдору о болезнях, нищете и убожестве этой жизни. Может, именно поэтому Достоевский начал ходить в церковь чаще, чем заставлял его отец. Потому что верить, что после этой омерзительной жизни будет другая, лучшая жизнь – легче. Жизнь в раю, где никто не будет сечь тебя линейкой по рукам за то, что у тебя ошибка в тесте. Однако со временем, Достоевский перестал хотеть попасть в рай. Он смотрел на огромную фреску в церкви неподалёку от дома, с изображением рая и ада, и с каждым разом ад казался ему всё более привлекательным. Эти странные души в раю с невероятно спокойными выражениями лиц и белый цвет напоминали Фёдору психиатрическую больницу. В аду же у чертей были столь разнообразные эмоции на лице, что Достоевский мог только мечтать почувствовать их когда-то. Фреска... Эта фреска... Фёдор, запершись в своём разуме и не слушая криков матери, вдруг почувствовал фантомное прикосновение к... паху. Он перевел взгляд влево и на секунду, всего на секунду, ему показалось, что он видит чьи-то белоснежные локоны. Нет, не яркий жёлтый блонд, а прямо-таки белый цвет. Настолько белый, что даже снег на фоне этих волос казался серым. И этот белый был совсем не таким как на фреске с раем. Он действительно наводил на мысль о спасении. Достоевский повернул голову, игнорируя орущую мать, из которой, казалось, бесы уже вылезали, и тут же пожалел об этом, потому что шею прострелило жуткой болью. Достоевский моментально проснулся. Кажется, он вскрикнул только что. Шея затекла. Где он? В коридоре? Да, это определённо точно коридор в его квартире. Как так вышло, что он здесь заснул? Фёдор потёр рукой затекшую шею и, игнорируя адскую боль в спине, поднял глаза к потолку, вспоминая. Точно, Никоша куда-то пропал. Он не спал всю ночь, и так и не нашёл в себе силы подняться с пола в коридоре. К часам семи утра, его организм настолько устал, что он, видимо, вырубился и проспал до... Фёдор смотрит в экран телефона... пяти часов вечера. Ужасно. Достоевский поднялся с пола и снял с себя наконец пальто и шарф. Несмотря на то, что он был укутан в зимнюю одежду всё это время, он очень сильно замёрз. Тц. Пальцы рук плохо двигаются. Но прежде чем пойти в ванную и подставить их под горячую воду, он зашёл в спальню. На всякий случай. Проверить. Кровать идеально заправлена и на ней никого. В любой другой день Фёдор был бы этому рад. Но не сегодня. Сейчас ему очень хотелось, чтобы она была снова смята и перевернута с ног на голову, чтобы на ней, как и всегда, сидел Коля и что-то делал. Совсем не важно что. Главное, живой и здоровый. «Пожалуйста, будь жив» — мысль красной строкой бежала в голове у Достоевского, когда он листал питерские новости за сегодня. Какое-то тело нашли в реке. Уже опознали. Нет, не Никоша. "Университет имени Герцена с радостью объявляет..." – Фёдор кликает мышкой уже в сотый раз. Последняя новость на каком-то сомнительном сайте. "Попугайчик по имени Серёжа научился напевать мелодию песен своей тёзки Сергея Лазарева"... Достоевский замахивается и со всей силы швыряет компьютерную мышку в стену. Та, разумеется, разбивается, но Фёдор не чувствует облегчения. Он зарывается руками в свои волосы и почти что выдирает пряди прямо из головы, но внезапно он слышит чужой голос... Голос, раздающийся в голове эхом тысячи колокольчиков. «Дость-кун, ты же совсем ничего не ел сегодня? Покушай, тебе будет плохо, если не поешь» Фёдор в исступлении смотрит в стену напротив и всё так же сжимает руками тёмные волосы, но через пару мгновений вдруг ослабляет хватку и, поднявшись со стула, идёт на кухню, шаркая ногами в тапочках по ламинату. «Клетчатка, белки, жиры, углеводы и побольше железа» — думает Фёдор, рыская в холодильнике в поисках правильной для его здоровья еды. Он ест через силу. Ему совсем не хочется есть, кусок просто встаёт поперёк горла, но он проглатывает раз за разом, морщась и запивая чаем. Даже его любимый чёрный чай совсем не вкусный без Никоши.«Ну где же ты... Где? Мне холодно, пожалуйста, вернись...»
Этой ночью Достоевский так и не уснул. Только лишь к утру он почувствовал, как тяжелеет его голова, и глаза стали закрываться сами. Сердце болело так сильно, что Фёдор свернулся в комочек на своей кровати и прикусил одеяло. На светлой подушке были видны небольшие пятна от слез. Они сами набирались и катились из глаз, стоило Фёдору моргнуть. Ему казалось, что он не чувствует ничего и одновременно ощущает самые сильные чувства из всех, что он в принципе когда-либо испытывал...***
На следующий день Фёдор также проснулся очень поздно. На этот раз он заснул на кровати, но смог провалиться в сон только к утру. Сегодня он проснулся не сам, а от звонка в дверь. Фёдор, ненавидевший вставать с кровати по утрам, подорвался и побежал к входной двери. Он распахнул её, даже не удосужившись посмотреть в дверной глазок. — Коля!... — на мгновение его глаза засияли, но когда он увидел, кто перед ним стоит, его рука тут же потянулась вперёд, захлопывая дверь прямо перед носом у гостей. Гончаров остановил дверь в последний момент, подставив ногу в зимнем ботинке в дверной проём. Сигма нервно икнул. — Федя, прости, что без предупреждения. Вас два дня не было в университете, и ни ты, ни Коля не брали трубку. Мы волновались, и потому пришли сюда. Что случилось? Вы заболели? — Уходите. — голос Фёдора очень холодный, но парней пугает, что он очень непривычно для Достоевского... дрожит. Чертовски сильно, блять, дрожит. — Фёдор... Где Коля? — Ваня заходит в квартиру и трогает Достоевского за плечо. — Я... Я не знаю. — Что значит "я не знаю"? — То и значит. Он исчез. Последнее сообщение от него было в 16:47 в понедельник, когда он ещё был на паре. После он не отвечал на звонки, а потом его телефон вырубился, скорее всего из-за того, что кончилась зарядка. — несмотря на ужасное состояние, Фёдор отчеканил всё это, словно он не человек, а умный компьютер. — Никаких зацепок? — Нет. Кроме того, что он точно был на пятой паре в понедельник. Кидал мне фотографию из аудитории. — Может, пройдёмся до универа и поищем что-нибудь? Вместе. — Я уже ходил. И ничего не нашёл. Ваня замолкает, но тогда в разговор очень робко вступает Сигма. — Федь, скажи... — М? — Когда ты ходил смотреть? — В понедельник. В 11 часов вечера. — Темно же... Вдруг ты чего-то не заметил? В любой другой ситуации Достоевский просто уничтожил бы того, кто позволил себе сказать такое. Он? Был невнимателен? Кто-то посмел сомневаться в его силах? Но сейчас он был на грани. На такой грани, что Фёдор, даже не посмотрев на Сигму, уставившись на свои ноги, ответил: — Ты прав. Пошли. В отличие от той ночи, когда Достоевский ходил сам, они заглядывали в каждый проулок и то и дело сворачивали во дворы, потому что Ваня настоял. — Я слишком хорошо знаю Колю. Вечно ему прямо не ходится, в жопе вентиль. Они дошли почти до самого универа, и Сигма, заглянув за очередной угол стены, выкрашенной в тот самый болезненно-жёлтый оттенок, наконец-то воскликнул: — Ребята! Это его куртка! Точно ведь его! Достоевский сорвался с места и, увидев куртку с уточками, почувствовал как огонёк надежды снова загорается в его душе. Он поднял вещь с земли и первым делом проверил карманы. Жвачка, пластыри с динозавриками, колода карт и... его телефон. Разряженный. Как Фёдор и думал. Он почувствовал, как тревога нарастает и комом подступает к горлу. Если раньше он был рад найти хоть что-то, то сейчас он был в ужасе от осознания, что с Колей действительно что-то случилось. Он никогда бы не стал сбрасывать с себя куртку просто так. Только не ту, которую подарил ему Фёдор. Парни обошли здание университета пару раз и пошли обратно в сторону дома, высказывая предположения по поводу того, почему Коле потребовалось снять куртку. — Коллекторы. — внезапно сказал Фёдор и остановился, а следом за ним остановились и Ваня с Сигмой. — Что? Какие коллекторы? — спросил Сигма, а Ваня тут же всё понял. — Да, точно! Колина мама же... — Проиграла большую сумму денег. — продолжил за Ваню Фёдор. — Потому-то она и продавала квартиру. Я знаю её совсем немного, но мне хватило одной встречи, чтобы сделать вывод, что она вряд ли отдала всю сумму, которую должна. Все согласились с этим, и они продолжили идти. Никому не хотелось останавливаться, потому что так, при разговоре на ходу, их мысли будут заняты хотя бы чем-то кроме переживаний за жизнь Коли. Для кого-то здесь этот шут был одним из немногих, кто серьёзно воспринимал его проблемы с общением и стал одним из первых друзей в новом университете. Для кого-то он был самым надоедливым и просто невыносимым, но при этом очень и очень близким другом детства. А для кого-то он был... возлюбленным. Фёдор всё ещё не всегда мог произнести это вслух, но он не так давно признался самому себе, что любит Колю. Признал даже то, что влюблен в него. Влюблен всем сердцем, которого, как думал раньше Достоевский, у него нет. Возле квартиры Фёдора они решили, что Ваня с Сигмой направятся в полицию писать заявление, а сам Достоевский настоял на том, что будет там бесполезен, поэтому он прошерстит новости ещё раз и выспится. Парни ушли, и когда Фёдор наконец остался один, очень нездоровая, даже болезненная улыбка сама появилась на его лице, исказив его до жуткой гримасы какого-то отчаяния, смешанного с невыносимой манией чего-то воистину ужасного. Фёдор нашёл новый адрес Марии в пару кликов, вплоть до номера квартиры. Он уже рыскал на своём балконе в поисках того самого небольшого топорика, который остался заточенным ещё с тех времен, как отец был жив. Он выбьет из этой твари всю информацию, если надо, он убьёт и её, и владельцев того казино, в котором она проиграла деньги, но он найдёт Никошу. Найдёт. Фёдору казалось, он способен на всё. Казалось, что ему всё дозволено. Даже убийство... Достоевский заметил блеск лезвия топора в углу и уже тянулся к нему рукой, как вдруг... Его телефон зазвонил. Кто это может быть? Фёдор резко пришёл в себя и поспешил взять трубку. Гончаров. Что ему нужно? Не успел Достоевский приложить смартфон к уху, из трубки послышался взволнованный голос: — Фёдор, быстрее собирайся и выходи! Коля, он...! Он в больнице, живой, и это точно он, потому что моя мама узнала его. Она работает там. Его везут в операционную, у него колотая рана в боку. Шансы высокие, но... — Адрес. Какая больница? — Я уже вызвал такси, мы с Сигмой на улице, ждём тебя. — Иду. Фёдор думать забыл о своих маниакальных идеях и, положив трубку, тут же сорвался с места. Спешно накинув на себя пальто и даже не удосужившись застегнуть сапоги, он выбежал на улицу и запрыгнул в такси. «Коля, пожалуйста, только будь жив. Будь жив, прошу тебя, Никоша. Если ты выживешь, я клянусь Богом, я всё скажу тебе. Я скажу, что влюблен в тебя, только, пожалуйста, Никоша, живи»