***
В первый день они с отцом почти не разговаривали. Коля просто лежал на диване, уставившись в потрескавшийся потолок. Трещины казались парню красивыми... Такие завораживающие, никогда не повторяющиеся. Будто часть огромной паутины. Их чернота казалась такой манящей... Словно это не трещина, а разлом в матрице вселенной. Колю иногда отвлекали от раздумий пустыми тупыми вопросами будет ли он есть или не хочет ли он выпить. Коля просто молчал, мотая головой, перебирая пряди волос и продолжая разглядывать потолок. Наконец ближе к четырём часам вечера он заставил себя подняться. Хотелось пить. И есть. Очень хотелось. Коля, шаркая ногами в старых тапочках, дошёл до кухни, толкнув спящего за столом отца в плечо. — Есть что поесть? — Мгм... Глянь в холодильнике. Ты как? — В норме. — Коля открыл холодильник и, достав оттуда какой-то шоколадный батончик, быстро его съел. На вкус как сладкий картон. Ещё и зубы свело от шоколада... — Откуда ты так вчера бежал? — Мама в долгах. Я на дно залягу тут у тебя. Ненадолго. — Устал? — усмехнулся отец, и Коля уже чувствовал, как мужчина смакует на губах "а вот в моё время", он ужасно не хотел слышать это, а потому перебил Гоголя-старшего. — А можно без тупых вопросов? Да. Коля оперся о кухонный стол, устало выдыхая и зарываясь пальцами в распущенные волосы, которые не очень аккуратными вьющимися волнами стекали по широким плечам. Василий подошёл к кухонным шкафчикам, достав из одного какую-то коробочку, и протянул Коле сигарету. — Ты куришь? — Курю. — кивнул Коля взяв сигарету и поджег её, чудом умудрившись не обжечь свои пальцы. Он медленно втянул в себя дым, так же медленно его выдохнув немного погодя, прикрыв глаза. Действительно успокаивало... — Пьешь? — Пью. Но эту дрянь пить не буду. Даже не предлагай. — Ишь какой привереда. Да я в твоём возрасте-... — Ты в моём возрасте оплачивал аборты залетевшим от тебя школьницам, одна из которых не согласилась и теперь из-за этой дуры мы сейчас разговариваем. Так что даже не начинай, я хотя бы с женщинами левыми не сплю. — А с кем тогда? — тупой вопрос. Тупой, но в точку. — С мужчинами. Это безопаснее. — усмехнулся Коля, вновь затянувшись едким дымом. — А... Так ты гей что ли? — Бисексуал. Но отдаю предпочтение парням. — увидев, как Василий открывает рот, Коля сразу же продолжил. — У меня уже есть любимый человек и если ты сейчас что-нибудь вякнешь про то, что это неправильно и всё такое, я разобью о твою голову бутылку. Так что налей себе выпить, успокойся и заткнись. — Ты весь в свою мать. — Меня воспитывала в основном она. — Ты ко мне даже в гости не хотел ходить. — Конечно. Ты пытался задушить меня несколько раз. С чего бы мне хотеть? — Тц. Это всё Маша. Это она тебя против меня настроила. — Мгм. Конечно. Она во всём виновата. Она же от святого духа залетела. — Коля докурил, потушив бычок о подоконник. — Я спать. — Опять? — Устал. — Коля выдохнул и удалился в гостиную, снова завалившись там на диван. Но он не спал. Сложно было уснуть, когда в груди словно что-то ломалось. Что-то больнее костей. А Гоголь как никто другой знал жуткую боль от перелома кости. И то, что он ощущал было в разы более мерзким, чем это. Коля ужасно отвык засыпать в одиночку. Ему так хотелось обратно, так сильно хотелось домой... Впервые за всю жизнь он почувствовал, что по-настоящему хочет возвращаться домой, только тогда, когда начал жить с Дость-куном. Он понял, что действительно чувствует свой дом домом. А теперь это маленькое счастье пропало из его жизни. И он даже не представляет, на какой срок. А что если... навсегда? На второй день Коля проснулся довольно рано для самого себя, в семь. Посчитав сколько уже прошло времени, он решил что переждёт ещё пару дней и можно будет возвращаться. А то долго в этой дыре и без Феди рядом он не протянет. Быстрее уж коньки отбросит. Он, кажется, уже начал потихоньку сходить здесь с ума. Младший Гоголь сел, уставившись в стену перед собой. Такая бело-серая... Словно сделана из питерского облака. Коля вдруг резко захотел сорваться с места, пойти на кухню и просто выпить целый литр терпкого крепкого чёрного чая. Лишь бы снова почувствовать этот вкус, этот запах, напоминающие Коле о нём. Он действительно ощущал себя запертым в клетке. В очень жёсткой клетке с острыми шипами на прутьях, которые ранили нежные крылья при каждом лишнем движении. Почему же они просто не могут пожить спокойно... Где-нибудь где отношения двух мужчин не будут чем-то странным или даже отвратительным для других. Где любовь не будет преступлением. Хотя стоп. Какие отношения? Разве они в отношениях? Разве хоть когда-нибудь они будут..? Коля был почти на 100% уверен, что Федя бы никогда на это не согласился. Даже с учётом того, что они буквально неделю назад переспали и часто проводят время вместе. Отношения это какая-никакая, а ответственность. Ответственность, а вместе с тем и ограничения. И Коля ужасно боялся не оправдать эту ответственность, не оправдать ожидания Фёдора, просто зря заковать их в этой красивой золотой клетке. Какими бы красивыми не были прутья и гравировка на них, это всё же клетка. Но для начала... по-хорошему сейчас Коле нужно хоть как-нибудь попытаться выбраться из этой сырой решётки на сомнительную свободу. А потом уже решать в какие золотые да серебряные клетки залетать. Второй день прошёл так же серо и скучно как первый. Гоголь-старший и его сын просто долго стояли у окна вдвоём и курили. Коля приготовил поесть. Сам он не ел. Не хотелось. Его выворачивало от одного лишь вида еды, не говоря уже про запах и всё остальное. Коля очень надеялся, что Дость-кун не забывает кушать... Потом они с отцом ещё чуть-чуть поговорили о том как у всех жизнь, а весь остальной день провели за просмотром телевизора. Ну, то есть... Смотрел Василий, а Коля просто пустым, почти что мёртвым взглядом смотрел в экран, даже не слушая. Он пытался отвлечь переполненный мыслями мозг хоть на что-то. Пускай даже на такую херню как российское телевидение. Так Коля и заснул, сидя на полу и свернувшись калачиком, обняв себя руками. Холодно. Впервые в жизни холод пробирал его насквозь, пронизываясь острыми иглами в мышцы, оседая инеем на костях. Противным мерзким инеем. На третий день стало только хуже. Обычные сигареты уже не отводили внимание, не успокаивали. Коля сидел на полу на кухне, оперевшись спиной о стену. Как же сильно гудело в голове... Словно кто-то кричит в обломки труб. Как когда в цирках объявляют начало выступления. Только этот не то звук, не то ощущение по сравнению с мычанием матерных песенок в старые трубы удваивалось, раздаваясь в голове оглушительно громким эхом, которое давило на мозг ещё сильнее, чем тиски. Рядом с Колей вдруг присел Василий, протянув сыну большую сигарету, немного похожую на те, что курили в былые времена. — Что это? — недоверчиво спросил Гоголь своего отца. — Сигареты покрепче. Попробуй. Легче станет. Коля согласно кивнул и взял одну, зажигая её и затягивая дым глубоко в легкие. В нос тут же ударил незнакомый ранее аромат. Слишком едкий... Или слишком сладкий..? Коля не очень понимал. Однако спустя пару затяжек мозг начал туманиться, а всё вокруг размываться. — Что это? — повторно спросил Коля. — Что за сигареты? — Марихуана. Нравится? Помогла? — А... Да. Помогла. Коля просто не мог нормально среагировать. Слишком сильно стало мутнеть его сознание. Дурман от наркотика постепенно захватывал мозг. Стены вдруг стали слишком узкими. Слишком. Они давили, запирая его в клетку. Перед глазами всё плыло. Коля чуть клюнул носом, обжигая о кончик сигареты пальцы. Боли не было. Забавно. Он оперся головой о стену, повернувшись в сторону и уставившись в серый холодильник... внезапно ставший приятно-розовым. Коля ещё несколько секунд туда смотрел, а после поднялся и подошёл к холодильнику, тронув его пальцами. Холодная поверхность показалась парню рыхлой как грязь. Хы, "грязь", смешное слово. Почему-то слишком-... Коля затрясся, нервно, почти что безумно, неконтролируемо смеясь. Смешное слово, смешная ситуация. — Хмх... Чего ты смеешься? — спросил Василий, напрягшись. — Над жизнью, папенька. Смешно ведь. Ситуация смешная, ты смешон, всё такое смешное! — Я смешон? — лицо мужчины моментально перекосилось. — Смешон. Ещё как!! Даже абсурден. — С чего бы? — спросил его отец, покручивая в руках нетронутый косяк. — Сам посуди, ты не полезнее, чем тумбочка. Тууумбочка аххаха! Хотя Федя сказал бы, что и у тумбочки есть какие-то важные функции. В отличие от тебя. Хаха! Тумбочки лучше хотя бы потому, что тумбочки не кончают в десятиклассниц, которые потом рожают белобрысых уродов вроде меня. Коля рассмеялся отцу прямо в лицо, но его смех тут же запихала обратно в глотку резкая боль. Резкая боль в боку почти сразу же отрезвила мозг. Коля опустил взгляд вниз, глядя на то, как по его одежде, чуть правее живота, расползается алое кровавое пятно. Он не дал отцу вытащить нож, всё ещё торчащий в теле. Коля тут же схватил его за запястье, потянув на себя, и локтем со всей силы ударил его по руке. Послышался неприятный хруст. За ним крик и ругательства. Надо бежать. Снова бежать. Это он умел. Коля моментально сорвался с места и вылетел из квартиры. Дальше всё было как в тумане. Лестничная клетка, улица, пожилая женщина, напуганная его видом, ноги не слушаются, Коля пешком идёт по улице, все оборачиваются, глазея на него. Один ребёнок, лет семи на вид, остановил Гоголя за рукав и что-то спросил. Коля его не слышал. Лишь слабо улыбнулся в ответ. Перед глазами всё поплыло, а потом резко потемнело. Он упал в обморок посреди улицы, напоследок услышав чей-то обеспокоенный возглас, Кажется, какая-то женщина звонила в скорую. Ещё никогда до этого Коля так сильно не хотел выжить.***
Фёдор, Ваня и Сигма втроём не могли вспомнить, как вылетели из такси и оказались в больнице на первом этаже у стойки медсестер. Гончаров тут же позвонил матери, и пока она шла к ним со второго этажа, Фёдор успел разузнать всё у девушек, что стояли на ночном дежурстве. Время было 21:47, ребята очень долго провозились с обходом улиц, да и дорога до больницы заняла немало времени, так что Колю с колотой раной вбоку, оперировали уже, по словам медсестер, минут двадцать. Предположительно, никакие органы не были задеты, Коля тот ещё везунчик, да и к тому же, подумал Достоевский, большой умница, что не стал вытаскивать нож из раны самостоятельно. Он знал, что нельзя, хуже будет. Однажды в одном из их абсурдных диалогов Фёдор вскользь упомянул, что то, что показывают в фильмах, кажется ему попросту нелепым, ведь после того, как ты вытаскиваешь нож или стрелу из тела, ты даёшь кровотечению открыться, а крови – возможность только сильнее хлестать из открытой раны. Гоголь всю жизнь говорил, что невнимателен и глуп, перед всеми играл образ вечного шута, недалекого клоуна, и отчасти это было правдой, но... Достоевский как никто другой знал, насколько Гоголь умный. Такие вещи, которые могли бы стать ему в теории полезными, он всегда запоминал. Какое ему будет дело до каких-то коннотации и денотации, если его пырнут ножом в живот? Фёдор такое отношение к жизни не поддерживал, он сам запоминал всё и обо всём, любые знания считая ценным ресурсом, но Коля всегда был другим: очень странным, непредсказуемым, вечно улыбающимся и тянущимся всеми правдами и неправдами к свободе. Разве мог Фёдор заточить в клетку того, кто всеми силами пытается из неё вылезти? Разве мог он посадить его на холодную цепь своего характера, словно пса, не давая даже в поле попрыгать среди колосьев золотой пшеницы? Не то, чтобы Фёдор беспокоился о ком-то кроме себя, ему всегда была важна лишь личная выгода. Он следовал своим целям, был предан своим убеждениям и доверял лишь своему разуму. И Коле. Потому что Коля Гоголь давным-давно стал чуть ли не его продолжением. Порой Фёдору казалось, что Коля дан ему Богом одновременно и за всё плохое, и за всё хорошее. К слову о Боге... Достоевский всем казался весьма набожным человеком, но в последние месяцы своей жизни он наконец начал задумываться над тем, стоит ли верить в бородатого мужика на облаке, который при условии, что ты будешь хорошо себя вести, отправит тебя в рай, если, как бы это вульгарно не прозвучало, в условный рай его мог отправить и Коля, просто крепко обняв его и согрев своим теплом в очередной холодный питерский вечер. Если другие люди, волнуясь в больничном коридоре за жизнь своих друзей, членов семьи или возлюбленных, обещали Богу, что поверят в него, если больной выживет, то Достоевский обещал, что более никогда не поставит ни одной свечки в церкви этому явно вымышленному существу, если Коля выкарабкается. Потому что единственным, кто по-настоящему спасал его от вечного холода, что преследовал Фёдора всю жизнь, был совсем не Бог, а Коля. Фёдор попытался пошевелить пальцами. Окоченели. Двигать ими было совсем не приятно. Когда это ощущение перестало быть ему привычным? Достоевский и думать забыл об этом чувстве последний месяц или два, несмотря на холодную зиму. А всё потому, что, как ни странно, рядом всё время был его личный белобрысый обогреватель. Коля заставлял его есть, иногда так много и по три раза в день, что Фёдор даже почти набрал недостающий вес, много обнимал и кутал в тонну одеялок, лишь бы его ненаглядный Дость-кун не мёрз по ночам. Размышления Фёдора были прерваны Ваней и Сигмой, которые, поговорив с Ваниной мамой, тоже узнали все подробности. Кажется, их, в отличие от Достоевского, новости успокоили, и уже подходя к нему, они говорили между собой столь непринужденным тоном, что Фёдор моментально разозлился. — Фёдор... Ты в порядке? — интересуется Сигма. — Нет. — отрезает Достоевский и устремляет взгляд в стену. Он не станет пылить только потому, что кто-то не разделяет его настроения. Он всегда был сдержан. — Ванина мама сказала, что внутренние органы не повреждены. А значит, врачи быстро справятся, и ты снова его увидишь... — начал было Сигма, но Фёдор перебил его. — Если вас двоих устраивает слепая вера в чужие слова, то меня, блять, нет. Сигма опешил, а Ваня загородил его собой. Поначалу он был готов вступиться за Сигму, даже если ему придётся поссориться с Достоевским, но прочитав в его сердитом холодном взгляде невероятное волнение, он всё же смягчился. — Фёдор... Пожалуйста, успокойся. Если бы мы с Сигмой могли сделать что-то ещё, мы бы сделали. Я тоже его друг, помнишь? — Он мне не друг. — отрезал Достоевский и только лишь потом понял, что сказал. Он тут же продолжил, не давая парням возможности заговорить. — Прошу прощения, мне нужно уединиться. Фёдор, сорвав с головы белую шапку, устремился по коридору в сторону туалета. Закрывшись там на замок, он облокотился руками о старую раковину и опустил голову. Сжимая в одной ладони холодный керамический обод, а в другой – мягкий искусственный мех ушанки, он тихонько засмеялся. Смех этот был настолько нездоровым, что даже Достоевский, слыша себя из-за небольшого эхо, насторожился. С ним явно что-то не так. Руки тряслись. Колени тоже. Фёдор определённо точно смеялся, но вдруг на раковину упала небольшая капля. Достоевский хотел бы верить, что это протекает старый кран, но глаза его горели, и на щеках тоже чувствовалась влага. Фёдор не позволил этому продолжаться долго. Едва следующая слезинка набралась и, казалось, была готова упасть вниз, Достоевский вытер лицо своей шапкой и наконец посмотрел в зеркало. Глядя прямо в свои же аметистовые глаза, ранее пустые, но сейчас полные непривычной для Фёдора боли, он сказал, обращаясь к самому себе: — Ты точно скажешь ему, когда он очнется. Или... Тебе слабó? Буря в душе тут же утихла, и Фёдор успокоился, вызвав в себе самом, такой знакомый, что даже родной, огонёк азарта. Когда он вышел в коридор, прошло совсем немного времени, пока Ванина мама не вышла к ним, чтобы объявить хорошие новости. С Колей всё будет в порядке и через пару минут его привезут в палату, но пока что он спит. Фёдор уверил Ваню и Сигму, что с ним всё будет хорошо, а когда те отправились по домам, он залетел в палату, ударившись плечом о дверной косяк. Белоснежные распущенные волосы рекой лились вниз с подушки, свисая с койки. Колина грудь вздымалась от размеренного дыхания. Фёдор осторожно подошёл к нему и, придвинув стул, сел рядом с ним. Достоевский взял Колину ладонь в свою и, поглаживая её, еле заметно улыбнулся. Живой. Правда непривычно тихий, но совсем скоро Гоголь исправит это недоразумение. Всю ночь Достоевский провел, держа Колю за руку, опасаясь, что тот дернется во сне, и швы на животе разойдутся. Ближе к утру Фёдор всё же заснул, положив голову на больничную койку рядом с Колей. Проснулся он через несколько часов оттого, что тёплая ладонь гладила его по голове. Фёдор дёрнулся и с трудом раскрыл веки. — Никоша... — Фёдор сонно потёр глаза. — Ты очнулся... — Да, Дость-кун, я здесь... А что произошло?