Одной любви недостаточно

– На абордаж! – Эд кричал это десятки, сотни раз. Настолько много, что его голос перестал быть способен вкладывать в эту короткую фразу ту побуждающую энергию, которой она должна сочиться, как сжатый в пальцах перезрелый персик. Ему повиновались не потому, что его голос вел за собой – по привычке служения Черной Бороде. Поэтому теперь кричит Стид. С отчаянным задором, с блеском в глазах, как ребенок, стремящийся победить соседских мальчишек в битве на деревянных мечах – Эд любуется им со стороны. Кожа вокруг его глаз покрыта углем, подбородок – отросшей щетиной, и ему, может, надоело быть Черной Бородой, но ему пока нравится быть тем, чей голос растворяется в общем нечленораздельном крике, чьи сапоги рвутся приземлиться на палубу чужого корабля, чьи руки тянутся к ножу, пистолету или шпаге в жажде напоить их по приказу своего со-капитана кровью. И ему нравится эту жажду утолять. Он не хороший человек, и теперь он не заботится о том, чтобы не убивать своими руками, но ему теперь быть хорошим и не нужно: Стид ведь не хороший тоже. Эд орошает древесину алым, вспарывая зазевавшуюся глотку. Меняет цвет одежды с не различимого в темноте на бурый, протыкая шпагой насквозь. Становится последним воспоминанием, выпуская пулю в блестящий от всполохов огня лоб. Эд рассыпает яркие красные ягоды направо и налево, славит ими не свое имя – имя своего со-капитана, устилает бездыханные тела ковром к его ногам. Откройте свои застывшие глаза, ничтожные, распахните замершие рты в немом крике – здесь Кракен и приручивший его Джентльмен, и они заберут у вас всё. Им очень нужно это «всё». Весь их порох и ядра, и провизия, и любые товары, которые они пытались перевезти: хоть табак, хоть шелк, хоть специи, хоть ебучие фарфоровые статуэтки. Они потратили неоправданно много боеприпасов на обстрел небольшого торгового судна, на палубе которого оказались пушки, абсолютно не различимые при заходе на атаку слева. «Месть» все еще на ходу, но без ремонта и пополнения трюма долго не выстоит против любого боевого корабля. Поэтому они заберут все, абсолютно все, даже фотографию чьей-нибудь матушки и скулящего пса, прижимающего задницу к фальшборту (захуя этим идиотам вообще пес на корабле). Оставят одного калеку в живых, и те, кто наткнется на обчищенный снизу доверху корабль, усеянный трупами, пропитанный кровью и присыпанный сажей, разнесут весть о Черной Бороде и Джентльмене-пирате, с которыми, блять, лучше не связываться. Иззи все это бесконечно бесит: этот корабль и скрывшие звезды тучи, и то, как чертов Стид Боннет раздает команды, и «Месть», и то, что он все еще на «Мести», и фрики из команды чертова Стида Боннета, и скулящий пес, прижимающий задницу к фальшборту (захуя этим идиотам вообще пес на корабле). Это раздражение, перешедшее на различимый невооруженным глазом физический уровень. Это тремор в руках, это сбиваемые в крошку зубы, это рваные, карикатурные движения шпагой – это его взгляд и выражение его лица, в котором вряд ли не выражается то, насколько и куда бы ебал он это всё. Возможно, сильнее мышц его ладони, сжимающейся вокруг эфеса шпаги до боли, чтобы вернуть хоть какую-то адекватную степень контроля над движениями руки, напрягаются как раз его мимические мышцы, бессильные избавиться от гримасы ультимативной неприязни к каждому атому окружающего пространства. Во всеобщей суматохе, в звуке лязгающего железа, в криках боли и атаки, в звуках сходящихся в битве и падающих на палубу тел, в потрескивании огня и шуме волн Иззи некстати, невовремя и неуместно замечает, как какой-то сердобольный матрос из экипажа, что вскоре прекратит свое существование, пытается успокоить напуганного скулящего пса. Как гладит его по голове, чешет за ухом, как говорит ему что-то – конечно, Иззи не слышит, что, но ему кажется, что это должно быть что-то успокаивающее – как обнимает его, едва ли не обоссавшегося от страха. И Иззи выпадает из реальности на несколько мгновений, застывает, жадно впитывая эту картину, что притягивает его взгляд магнитом. Его глаза распахиваются, разрывают презрительный прищур, словно желая увидеть больше, а рот приоткрывается, чтобы затем закрыться в необходимости сглотнуть слюну. Иззи выпадает из реальности на несколько мгновений, достаточных, чтобы пронзить его сердце острым клинком. Достаточных, чтобы прекратить уже его существование, избавить от необходимости находиться в вызывающем неприязнь пространстве, как и в каком бы то ни было пространстве в принципе. Но Эд оказывается быстрее. – Да ёб твою мать, соберись, Из! – это первое за многие дни, что Эд говорит конкретно ему, глядя ему в глаза, пока его несостоявшийся убийца пускает бордовые ручейки крови изо рта и медленно сползает вниз по перилам фальшборта. Иззи хватает только на то, чтобы кивнуть головой, и следующее лезвие, намеревающееся проткнуть ему сердце, уже встретить лязгом клинка собственной шпаги. – Босс, вы же хотели оставить одного, чтобы он рассказал кому-нибудь… – Клык неуверенно примеряется топором к шее последнего выжившего из экипажа торгового судна, как будто хочет разрезать торт и все никак не определится, как лучше сделать, чтобы получилось нужное количество частей. – Похуй! Пусть сдохнут все! И сожжем тут все к чертям, эти идиоты бесполезны настолько, что не годятся даже на корм акулам. Клык замахивается и отрубает закрывшему глаза и тараторящему молитву пареньку голову. Стид по привычке отводит взгляд, но уже хотя бы не зажмуривается. – И в самом деле очень досадно вышло, – запал, с которым он бросился в бой, закончился и унес с собой много энергии, как и все это неэффективное противостояние в принципе; сил на бурное негодование у него не осталось. Трюм захваченного судна оказался практически девственно пуст, нечем было поживиться даже в капитанской каюте. Эта атака не отобьет и стоимость медикаментов, которые им придется потратить, чтобы вылечить раненых – что уж там об остальных потерях. – Возвращаемся на «Месть» и отплываем, – Стид похлопывает Эда по плечу и встает с полупустого рундука, послужившего ему стулом. Эд раздраженно добавляет: – Айван, Швед – уйдете последними. Позаботитесь о том, чтобы этот корабль сгорел дотла. Они влетают в капитанскую каюту, сталкиваясь зубами в беспорядочных поцелуях, хаотично обшаривая друг друга за одежду в поисках пуговиц и застежек, не глядя, куда движутся ополоумевшим крабом, не проверяя, достаточно ли плотно закрыли дверь. Стид упирается задницей в край письменного стола. Эд не любит, когда план летит к херам. – Я пиздец как зол, – Эд падает на колени, забивая на больное колено, тянется руками к широкому поясу поверх черных брюк, заменивших Стиду шелковые кюлоты разнообразных расцветок. Стид медлит, немного подтормаживает с обработкой информации, но Эд не успевает расправиться с его поясом, когда он возвращает себе возможность ориентироваться в пространстве и ситуации и говорит голосом, не допускающим возражений – дарованной природой вместе с модусом разновидностью тембра: – Убери руки, любимый. Эд рычит в неудовольствии, своей спешкой и злостью давится, переступает с колена на колено в неспособности тела оставаться спокойным. Но, подняв голову и словив взгляд Стида, заводит руки за спину и переплетает их друг с другом, обхватывая ладонями под локтями. А его старпом, по случайному стечению обстоятельств проходивший мимо приоткрытой двери, замирает в тени, пораженный видом его такого, отчаянно желающий забыть это сразу же и не находящий в себе силы, чтобы сдвинуться с места.