Одной любви недостаточно

Если бы это был кто угодно кроме Эда – Стид бы чувствовал себя неуверенно изначально. Он не привык думать о себе как о доминанте, как о ком-то, кто может отдавать команды бескомпромиссные настолько же, насколько несомненна необходимость в дыхании. Как о том, кто способен держать чужое сердце в своей ладони и предельно точно контролировать степень сжатия, чтобы оно билось чаще, но не замирало в посмертном оцепенении. Он владел огромным поместьем, землями, зданиями, вещами, деньгами, но никто из живущих никогда не был у него во власти. О том, каково это, он мог лишь читать, слушать в кулуарных беседах, изредка наблюдать со стороны. Если бы это был кто угодно кроме Эда – Стид не решился бы разрезать воздух этим первым непреклонным «разденься», с которого все началось. Если бы тогда Эд не замер на месте на мгновение, а затем не начал поспешно скидывать с себя одежду. Если бы не смотрел, голый за исключением полоски черного шелка на шее, на него так, как будто следующие указания для него были не просто приемлемы – необходимы, может, Стид не был бы сейчас настолько, несмотря возбуждение и обострение чувств, спокоен и уверен по поводу всего, что произойдет дальше. Эд привык смотреть на Стида, изучая и запоминая его образ со всех ракурсов, с момента их первой встречи. Отпечатывать в памяти каждую морщинку, отблеск глаз в различных вариантах настроения и освещения, то, как локоны его волос ложатся в штиль и раздуваются ветром, оттенок их цвета в солнечную и пасмурную погоду, на улице и в помещении. Мимику, движения рук, походку – он начал возводить свой внутренний алтарь этому «забавному маленькому человечку» неосознанно, а когда осознал – уже не смог остановиться. Его образ обернулся кошмаром, когда Эд счел себя мимолетным увлечением, и вновь приобрел богоподобные черты, когда выяснилось, что Эд таковым не был. Он бы счел это помешательством, если бы не понимал, что у этого есть гораздо более простое и логичное объяснение. То, что делало Стида безоблачным островком безопасности, ломающим правила маяком, к которому можно приближаться, согревающим ориентиром; то, что делало его родным. В хорошем смысле, а не в том, в каком ему был родным его отец-сучий потрох. – Руки… Пожалуйста, – Эду неймется, пальцы нервно сжимают предплечья, и он просит связать, просит избавить от необходимости удерживать усилием воли. Стид выполняет просьбу лишь наполовину. Присаживаясь на корточки, подцепляет пальцами нижний край его черной, перепачканной чужой кровью сорочки. Эд поднимает руки, позволяя себя раздеть, и тут же сцепляет их, слегка подрагивающие в нетерпении, снова. Стид развязывает и стягивает с его шеи длинную полоску черного шелка, и Эд разочарованно скулит, утыкаясь лбом ему в плечо. Он хотел ремень или веревку, что-то крепкое настолько, чтобы о руках можно было забыть. Стид обвязывает их мягкой тонкой тканью, украшая композицию кокетливым бантом, и, запустив руку Эду в волосы, мягко оттягивает его голову от своего плеча, чтобы посмотреть в глаза. – Я позабочусь о тебе, котёнок. Эд прикрывает глаза и шумно выдыхает, чуть оседает перенапряженным до этого телом, плавится в любви и нежности с коротким: – Ладно, – за секунду до того, как Стид вовлекает его в неторопливый глубокий поцелуй. Не сумевший отлипнуть от темного угла, как замершая в страхе перед огромным рыжим котом крыса, Иззи непроизвольно касается своих губ пальцами той руки, что не затянута в черную перчатку. Эд никогда не целовал его. Иззи, собственно, и не думал раньше, что ему бы чего-то подобного хотелось. Но сейчас, когда он исподтишка смотрит, как целуются размякший Эд и блядский Боннет, его бьет под дых резкой горечью утраты – утраты того, чего у него никогда и не было. Он ощущает невероятно остро, что вот они друг друга – любят, а Эд его – никогда не. И с каждой минутой, с каждым новым движением двух тел в приглушенно освещенной комнате, которая, в противовес темному углу Иззи, субъективно кажется невероятно светлой и теплой, ощущение утраты становится лишь острее. Боннет раздевает Эда – Эд никогда его не раздевал. Раздевая Эда, Боннет целует и гладит его повсюду, и шепчет что-то, чего Иззи не расслышать, а Эд дрожит, скулит и стонет, и, может, тоже шепчет что-то в ответ – никогда, никогда, никогда, ничего даже близко похожего у них не было и, как Иззи сейчас отчетливо понимает, не могло быть никогда. Ненужный. Нежеланный. Нелюбимый. Иззи эту горечь глотает большими кусками вместе с воздухом, как бочка набирает дождевую воду во время ливня, и ему кажется, что еще чуть-чуть – и перельется за край, глотать уже просто будет некуда, дышать уже просто станет невозможно. Стид скидывает со стола карту, книги, бумаги – аккуратно переставляет на пол лишь чернильницу – в который раз с момента своего возвращения. У него была идея складывать это все в какую-нибудь коробку, чтобы не устраивать каждый раз беспорядок, который впоследствии нужно будет убирать – Эд ответил, что ему так больше нравится. Ему нравится, когда Стид скидывает со стола свои обожаемые книжки, чтобы разложить на этом столе его, и нравится прибираться и складывать их обратно в ровные стопки. Теплые руки укладывают его на стол спиной – поясница изгибается дугой над связанными руками, разведенные ноги повисают в воздухе с напряженными приводящими мышцами бедер. Это н е у д о б н о; было бы гораздо проще, если бы Стид уткнул его грудью в стол и выпорол. Стид делает такой выбор намеренно, хочет вышибить клин клином: снять напряжение напряжением, доведенным до крайности. Очень кстати замечает покатившееся по полу яблоко со стола, приседает на мгновение, подхватывает его быстрым движением и командует: – Открой рот, дорогой. Широко, как будто хочешь в него мой член. Эд подчиняется моментально. Стид проводит пальцем по его нижней губе – Эд тут же касается его пальца языком – и Стид несдержанно выдыхает, радуясь, что пояс поверх его штанов повязан на талии, а то, что ниже – достаточно просторное, чтобы вмещать его набухающий стояк без дискомфорта. Он вкладывает яблоко Эду между челюстей и поясняет сразу же: – Чтобы ни одного следа от зубов. Эд сокрушенно мычит и откидывает голову, бьется затылком о стол, и Стид тут же успокаивающе гладит его по волосам и, наклонившись, целует в щеку. Целует в растянутые вокруг красно-желтого яблока губы. Шепчет: – Шшш, мой хороший, все в порядке, ты со всем справишься. Эд прикрывает глаза и старается обернуть губы вокруг зубов, как если бы вместо яблока у него во рту и в самом деле был член Стида. С трудом, но сглатывает, и кивает головой. Стид, поднимаясь над ним, оглаживая его повсюду, любуется им с неприкрытым восхищением. – Боже, ты такой красивый… Иззи не слышит ни слова. Шум с палубы, где все никак не прекратятся бурные обсуждения сегодняшнего провала, потому что оба капитана заняты не укреплением дисциплины в своей команде, а друг другом, не оставляет ему ни шанса. Но он уверен – нет, он чувствует – Боннет говорит Эду что-то о том, какой он красивый и как он его любит. Ванильное сопливое дерьмо. Сам Эд, разложенный на столе под Боннетом с пошло разведенными ногами, с таким же пошло заткнутым ртом, с раскрасневшимся, прижатым к животу членом вызывает у Иззи ужас. Отвращение. Зависть. Похоть. Он бы не поверил в возможность существования такой картины, если бы не увидел ее собственными глазами. Но вот она, как на ладони, и у него удобный ракурс, практически место в первом ряду. Иззи наблюдает за тем, как Боннет закатывает рукава рубашки, как открывает ключом верхний ящик своего стола, как достает оттуда небольшую баночку, как лезет Эду в задницу измазанным в масле пальцем, как Эд поджимает пальцы на ногах и извивается под ним. Эд никогда не трахал его в задницу. Иззи наблюдает за тем, как из того же ящика Боннет достает небольшой черный стек с резной ручкой – при всей ненависти к нему и тому, что происходит между ним и Эдом, Иззи не может не отметить, что в его руках он смотрится изысканно, смотрится изящно. Как поглаживает этим стеком грудь Эда, продолжая насаживать его на свои пальцы, и всем понятно, что произойдет дальше, но все равно Эд дергается и прогибается в пояснице, как кажется Иззи, до хруста, когда на его сосок обрушивается первый прицельный удар. Может, он вскрикивает. Может, нет. Иззи кажется, что он находится где-то за пределами. За пределами мира, в серости и пустоте, куда свет проникает только через одно грязное окно, и он смотрит в это окно: смотрит на мир, смотрит на жизнь – оставаясь без возможности туда попасть. Он смотрит еще какое-то время, а потом уходит. Тихо, осторожно, не касаясь тростью пола и из-за того сильнее хромая, потому что если эти двое узнают о его присутствии – он станет первым человеком в истории, который по-настоящему сгорит от стыда. Стид бьет и бьет туда же, и Эд какое-то время пытается выворачиваться, приподниматься другим боком: мол, смотри, у меня еще один сосок есть – пока не отчаивается принять участие в контроле процесса и не понимает окончательно, что Стид решил до невыносимого истерзать один небольшой участок на поверхности его тела. Сосок и кожа вокруг него горят огнем, Эд уже не чувствует оттенки ощущений – только боль, боль, сосредоточенную в одном маленьком клочке кожи, но расползающуюся от него по всему телу. Левый сосок становится местом сосредоточения его ощущений и мыслей, и его едва хватает на то, чтобы не прокусить засунутое ему в рот яблоко и не дернуть слишком сильно руками, рискуя испортить обвязку. Ноги уже практически не держатся, дрожат, и хочется кончить, но хочется и следующего удара, особенно если Стид одновременно с этим надавит на сладкое местечко внутри него. Эд дрейфует на волнах подступающего и оттягиваемого болью оргазма, из его рта на волосы и прекрасный Стидов стол течет слюна, из уголков глаз – слезы, и он уже не вскрикивает, а разъебано мычит в ответ на каждый удар, когда Стид говорит: – Осталось всего три, малыш. Ты такой молодец, – и на каждый из «всего трех» Эд кричит снова. Когда Стид достает яблоко из его рта, к нему от губ Эда тянется тонкая ниточка слюны, но ни одного следа от зубов на нем нет. – Ты невероятный, – Стид видит разложенное на столе совершенство: само по себе и как творение его рук – и ничего кроме, и ничего вокруг. Та судорожная тяжесть в его руках, что помогала держать стек и бить в одно чувствительное место снова и снова, упиваясь тем, как тело Эда реагирует на это прикосновение, на любовь, выраженную в форме обжигающего пламени, сменяется благодарностью. Стид кидает яблоко в сторону вместе со стянутой с себя не до конца расстегнутой рубашкой, подхватывает Эда за талию и поднимает к себе, прижимает к себе, опустившего босые ступни на пол. Чувствует своей грудью, как горит небольшой участок кожи на его груди: ярко-алый, с проступившими кое-где маленькими капельками крови. У него скоро взорвутся яйца, как хочется ему вставить, но Стид тратит эти мгновения на то, чтобы обнимать, гладить, целовать, шептать: – Ты так прекрасно справился, ты такой замечательный, я так люблю тебя, я так хочу тебя, ты сводишь меня с ума… Эд держится на ногах только за счет того, что Стид его крепко прижимает к себе, хотя это же создает дополнительное трение измученным соском об его грудь, это же вдавливает его член в его живот, и, кажется, Эду хватило бы просто немного потереться об него, чтобы довести себя до оргазма. Эд чувствует себя под его прикосновениями, шепотом и поцелуями таким нужным, таким желанным, таким любимым, как под легким теплым одеялом, как никогда не чувствовал себя ни с кем: Джеку и в голову не пришло бы обращаться с ним так и говорить ему такие вещи. В руках Стида Эд чувствует себя драгоценностью. Но слов и затекших челюстей ему хватает только на то, чтобы сказать: – Стид… Ноги не держат… И Стид подхватывает его под задницу и утаскивает на кровать, и не успевает снять с себя штаны, прежде чем начать в него вдалбливаться – хватает лишь развязать и швырнуть куда-то на пол пояс, и он даже развязывает ему руки, и Эд обхватывает его за шею, царапает короткими ногтями кожу между лопаток, и, глядя друг другу в глаза, они скорее не стонут – кричат. – Так охуенно… Я сейчас… Можно?.. Можно?... – Эд в который раз за сегодняшнюю ночь выгибается дугой – на этот раз в реализованном желании потереться о кожу Стида хотя бы головкой. – Можно, – Стид обхватывает его член рукой, и Эду хватает всего нескольких торопливых движений, чтобы излиться на их животы и практически отключиться. Стид рычит ему в плечо от того, как сладко он сжимается вокруг его члена в оргазме, но ему хватает такта выйти и довести себя до точки той же рукой. Израэль Хэндс в эту ночь тоже кончает от своей руки – один в своей небольшой каюте, и он даже не заботится о том, чтобы зажечь свет. Разрядка не приносит ему удовольствия как такового, ощущается примерно так же, как если бы он хотел в туалет – а тут сходил и поссал. Банальное освобождение какой-то части телесного напряжения, как от верхушки айсберга, но при этом колоссальное, пугающее количество другого напряжения не девается никуда. Как и горечь. И, видимо, одинокая дрочка в темной каюте становится той последней каплей в бочке с дождевой водой, после которой она начинает переливаться за край. Ненавидя за это сам себя, Иззи беззвучно рыдает в сжатую в руке подушку, пока его любимый капитан нежится под прикосновениями своего любимого, что обрабатывает заживляющей мазью его грудь, смывает с него сперму и покрывает его тело поцелуями.