Одной любви недостаточно

Те редкие случаи, когда Эдвард Боннет ненадолго забывал о провозглашенной им же никчемности собственного сына, всегда сочетались с чрезмерным количеством выпитого им алкоголя. Его щеки краснели, взгляд становился влажным, маслянистым и рассеянным. Он расплывался грузной тучей в своем любимом кресле у камина, вытягивал вперед прямые ноги, свешивал руки с подлокотников и начинал извергать в воздух нравоучительные речи. Ему самому они казались до невозможного мудрыми, а те несчастные, кому не повезло быть застигнутыми его речами врасплох, послушно поддакивали и кивали головами – лишь бы только не вызвать его гнев. Как-то раз один слуга, которому было велено принести лед для его виски, и которому Эдвард Боннет не давал этот лед в свой стакан положить, пока тот не выслушает очень важную мысль, и еще одну очень важную мысль, и еще одну… В общем, бедняга посмел сказать, что лед практически растаял – посмел звуку своего голоса вторгнуться в помещение – и шрамы от ожогов, нанесенных ему раскаленной кочергой, остались на его спине до конца его жизни. Не стоило тянуться к такому отцу – сейчас Стид прекрасно понимает это. Но тогда, будучи ребенком, он отчаянно желал его признания и хоть какого-то внимания, не окрашенного оскорблениями, уничижением и порицанием. И он добровольно приходил к нему временами. – Мы, доминанты, – начал старший Боннет в один из таких вечеров, и Стиду стало так тепло и радостно от этого «мы», что он с выражением искреннего восторга на лице попытался поймать отцовский взгляд. Показать ему, что готов внимательно его выслушать. Взгляд же Эдварда Боннета хаотично блуждал по гостиной, и на лицо его сына всё никак не попадал. – Мы созданы управлять. Созданы брать, что захотим. Все эти, – он сморщился в презрительной гримасе, – любовные романы, которые читает твоя мать – чушь собачья. Всё это нытье о чувствах, о моногамии, о том, что мы якобы должны заботиться о сабах и чуть ли ни жопы им подтирать, а не то их хватит сердечный удар – просто попытка оправдать слабость. Не жалей их, ударил один раз – ударь второй, третий, десятый. Пусть скулят и уползают в свои норы, а когда возвращаются – бей их снова. Наша сила – благословение, слабые не достойны жалости… – голос Эдварда Боннета становился все громче, мысли все путанее, пока его взгляд, наконец, не наткнулся на лицо сына и он, потеряв ход мысли, не прыснул от пьяного смеха. – Ты меня понял? – Да, отец, – поймав его взгляд, Стид моментально почувствовал себя запуганным маленьким кроликом перед огромной змеей и опустил взгляд в пол. Его ответ вышел глухим и тихим. – Я не услышал, ты понял? – рявкнул его отец тем тоном, которым он мог заставить сабмиссива засунуть дуло револьвера себе в рот и нажать на курок. Невероятная сила в невероятно жестоких руках. – Да, отец! – То-то же. На самом деле Стид не понял тогда и не понимает поныне, и вряд ли стоило бы. Но ему очень не хватает сейчас хоть каких-то ориентиров, правил, подсказок, как действовать – видимо, поэтому память решила подбросить ему это далекое детское воспоминание. Сейчас, когда он, опершись на перила на капитанском мостике, невольно из всех людей, собравшихся на палубе, цепляется взглядом именно за Иззи Хэндса. – Мы решили взять курс на Сент-Люсию, – объявляет Эд, стоящий по другую сторону от штурвала. На палубе тут же раздаются шепотки: «Сент-Люсия? Там же сейчас французы? Почему не Нассау? Почему бы нам просто не напасть еще на кого-нибудь?». Иззи Хэндс выглядит безразличным. Почему он выглядит безразличным? Ему же вечно нужно засунуть свой поганый недовольный нос буквально во все. – С нынешним количеством припасов мы можем не успеть добраться до Нассау, а корабль не в лучшем состоянии для сражения, – Стид объясняет их решение и очень старается не ловить взглядом Иззи снова. Не думать о том, почему он так равнодушен к спорному с тактической точки зрения выбору. – А французы… Возможно, не так отчаянно желают смерти мне и моему со-капитану, как испанцы и англичане. В любом случае, мы зайдем не в главный порт и не при свете дня. – За дело! У нас много работы! – Эд обрубает все потенциальные уточняющие вопросы на корню и спускается на палубу. То тут, то там становится слышен его голос, отдающий команды: Стид держит его в фокусе своего внимания. Он всегда держит Эда в фокусе своего внимания, но сейчас, помимо этого, он не может не наблюдать за тем, как потерянно и неуместно посреди пестрой расшумевшейся толпы выглядит опирающаяся на трость фигурка его старпома. Стид так и не рассказал Эду про то утро, не нашел подходящих слов. Между ними с Эдом что-то совсем не похожее на рассказы отца – что-то, где важны чувства, забота, любовь. Принадлежность. Это кажется проявлением самолюбия, но Стид не думает, что рассказ о нескольких минутах недавним утром, когда Эд, по сути, делил его с другим, придется ему по вкусу. Что он скажет: «Да забей. Все в порядке, любимый». И все же он не может перестать думать об Иззи. О том, каким голодным и нуждающимся ощущался он через те прикосновения, как тянулось к нему что-то глубоко изнутри, как невыносимо хотелось взаимодействия хоть какого-либо – настолько сильно, что он себе те прикосновения позволил. Не смог не. Это тоже так противно-самовлюбленно, так отдает несвежим душком отцовских поучений, но Стид ощущал себя таким необходимым в те несколько минут. Таким великодушным, снизошедшим до своего врага в момент нужды. Таким грандиозным. И это, к его стыду, так сильно ему понравилось. Он чувствует себя необходимым Эду каждую секунду, любящим и любимым Эдом каждую секунду – но ему, неразумному и жадному, как будто этого мало, как будто нужно еще. Другое, гораздо более невзрачное сердце, ободранная вечно лающая дворняга вдобавок к породистому псу, кто-то настолько отчаявшийся, что каждое прикосновение будет для него снизошедшей с небес милостью, кто-то, с кем принадлежность будет не про любовь, а про благословение силы... – Черт, черт, черт! – Стид чертыхается сам на себя, запускает руки в волосы и устраивает в них бедлам в попытке сильным нажимом на кожу головы добиться прояснения в мозгу, выдавить из него неправильные мысли. Мечется туда-сюда по капитанской каюте. Спустя несколько мгновений к нему, постучавшись и не дождавшись вразумительного ответа, заходит Люциус с журналом и пером. – Я не вовремя? – он делает шаг назад, готовый в любой момент закрыть за собой дверь с той стороны. – Нет. Нет, – Стид приглаживает волосы и бухается на кушетку. – Что там? Записи. Давай продолжим наши записи. Организм Иззи то ли окончательно обессилел после недавнего выворачивания кишок за борт, то слишком долго не получал ни нормального сна, ни необходимого обращения. Его существование по ощущениям становится чем-то между сном и бодрствованием: он шатается по кораблю неприкаянным призраком самого себя, не находя, куда себя деть, и отчаявшись добиться успеха в этих поисках. Как когда тебе скучно, нестерпимо скучно, или тоскливо, или тревожно, и ты пробуешь какое-то одно занятие, чтобы с этим справиться, потом другое, третье – но ничего не помогает. И с разочарованным «Ааа...» на тебя, наконец, снисходит озарение: тебе ничего не поможет. И вместо того, чтобы пробовать, ты просто укладываешься поудобнее, чтобы смотреть в стену. Наверное, он мог бы решиться покинуть этот корабль в Сент-Люсии, если бы ему уже не было настолько похрен абсолютно на всё. Ему похрен настолько, что в завершение практически каждой бессонной ночи, незадолго до рассвета, он поднимается на палубу. В угасающей постыдной надежде на повторение недавних прикосновений – Иззи бы бесился от этого, ненавидел Боннета ещё сильнее из-за этого, но он уже просто не в состоянии. Стид не находит ответов на свои вопросы – точнее, те ответы, что кажутся ему правильными, ему же не видятся выполнимыми. Он не может. Он не может перестать об этом думать. Он не может перестать этого хотеть. Ему. Больше. Не. Достаточно. И когда он просыпается ни свет ни заря, целует спящего Эда, тихо пробирается на палубу и видит замершего у фальшборта Иззи, он не может сделать ничего другого, кроме как подойти к нему со спины. Иззи едва слышно вздыхает, не поворачивая головы, и опускает приподнятые плечи – Стид кладет ладонь на одно из них с ощущением такой привычности этого жеста, как будто он делал это сотни раз.