Двенадцать лун и две недели

      - Я не могу оставить её, пока не спадет лихорадка! С Ванцзи ты больше ничем не поможешь - ей нужна Лебин, чтобы спасти зрение и речь, иначе все наши усилия окажутся напрасными.       - Но, сюнчжан...       - Уходи, Ванцзи. Я вылечу её.       Второй голос после этого умолкает, а первый растворяется в более мягкой музыке, как ветер в глубинах горной пещеры. Даочжану всегда нравилось, когда А-Цин вела его гулять по холмам, и они вдвоём сидели вместе и ели мягкие булочки, пока ветерок играл у них в ушах, пока...       - Даочжан, Слепышка! Слишком голодны, чтобы ждать меня, не так ли?       А-Цин ненавидела этот голос даже тогда, но потом он тоже стихает - и она вспоминает живой город, погрязший в тумане. Цзянцзай пронзает её тело, но чьи-то мягкие руки останавливают её падение, поднимают вверх и несут прочь.       - А-Цин! - Кто-то кричит. - Убери его. Цзинь Лин, Сычжуй, помогите мне!       И хотя она знает, что не может видеть, знает, что ничего не видела годами, с тех пор, как Сюэ Ян ослепил её облаком отравленного порошка - она каким-то образом может сказать, что человек, держащий её на руках, с головы до пят одет в красное.       * * *       Когда А-Цин просыпается, всё, что она видит, белое. Ей требуется секунда или две, чтобы понять, что она на самом деле видит. Белый цвет буквально пропитывает унылую обстановку комнаты, в которой она лежит: полы из белого дерева, стены тоже, и она сама одета в платье из бледного серебристо-серого шёлка. Даже солнечный свет, струящийся в распахнутое настежь окно, кажется молочным, а что касается кровати и одеял... Дыхание перехватывает в горле, и А-Цин издает удивлённый писк - потому что в изножье её кровати лежит мужчина. Его ноги скрещены на полу, а щека прижата к одеялу. В правой руке он держит белую бамбуковую флейту.       Губы мужчины слабо заляпаны кровью, а мундштук флейты окрашен в розовый цвет - словно он каким-то образом прикусил внутреннюю часть щеки, но всё равно продолжал играть, а затем несколько часов бодрствовал у её постели, прежде чем, наконец, упасть и уснуть. Что касается остальной части его лица, ну... Он напоминает А-Цин её даочжана. Она сидит на кровати почти час, глядя на незнакомца в замешательстве и с долей жалости. Потому что на его лице такое же потерянное выражение, как и у даочжана, вплоть до меланхоличного изгиба губ и опухших век, которые говорят о недавно пролитых слезах (потому что её даочжан плакал, часто плакал, хотя у него больше не было глаз, чтобы рыдать).       А потом мужчина перед ней шевелится, морщится, удивленно оглядывается - и обнаруживает, что она смотрит на него, сжимая свои маленькие изящные пальцы на подушке, которую выставила перед собой, словно щит.       - Дева Цин! - восклицает он, выпрямляясь и кланяясь, как будто она действительно леди, а не слепая нищенка - хотя, конечно, она больше не слепая и не немая, потому что её язык лежит за зубами во рту, как будто никогда и не пропадал. - Ты в порядке? Твои глаза всё ещё болят или твой язык? Ты слышишь меня?       А-Цин кивает:       - Слышу. И ничего не болит. Что… что случилось? Почему я снова вижу, и мой язык...       - Твои глаза и язык исцелились, - мягко объясняет мужчина. - На восстановление ушло три месяца сна, девяносто дней и ночей укрепляющей музыки, но теперь тебе лучше. Я мало что знаю об остальном, так как не я забирал тебя из Города И, но, будь уверена, теперь с тобой будет всё в порядке. Сейчас я попрошу слуг принести тебе обед. И ещё: несколько посетителей жаждут увидеться с тобой, и как только ты подкрепишься, они расскажут, что случилось после того, как ты пострадала.       Еду приносят через полчаса, и она куда более мягкая и элегантная, чем простая пища, которую они с даочжаном покупали в городе И. Каждое блюдо подано в отдельной маленькой фарфоровой мисочке, но на деле еда оказывается странно безвкусной. Если бы не крошечные порции сладкой каши и мармелада, А-Цин подумала бы, что её чувство вкуса всё ещё отсутствует. Пока девушка ест, её добрый благодетель представляется как лидер Ордена Гусу Лань - Лань Сичэнь - и говорит, что молодые практикующие ждут снаружи. Те, кто оттащили её от Сюэ Яна и поделились своей духовной энергией, тем самым выиграв время, чтобы спасти ей жизнь.       - Они ждали встречи с тобой несколько недель, - смеётся Лань Сичэнь. - Двое из них - мой племянник и его лучший друг - часто приходили составить тебе компанию, а однажды даже пронесли кролика. Я не знаю, о чём они думали, но медики отослали их и заставили делать стойку на руках как наказание за беспокойство бедняги.       А-Цин тоже смеётся, потому что помнит кролика, хотя и очень слабо; мальчики дождались, пока кролик задремал, а затем уложили его на кровать рядом с девушкой, где тот оставался, пока целитель не обнаружил его и не приказал отнести обратно.       - Буду ли я здесь в безопасности? - спрашивает, наконец, А-Цин, и голос её дрожит при мысли о последнем воспоминании, которое у неё есть. - Сюэ Ян… Ты не представляешь, на что он способен. Он заставил моего даочжана убить его собственного друга, а потом...       - Ты в безопасности, дева Цин, - заверяет глава Лань, взяв её маленькие ладони в свои и тихонько сжимая их. - Я клянусь: тебе больше никогда не придётся ничего бояться. Сюэ Ян мёртв, а Облачные Глубины будут отныне твоим домом столько, сколько ты этого пожелаешь.       Услышав его слова, А-Цин склоняет голову и плачет, охваченная печалью, гневом и облегчением, столь великим, что, кажется, она вот-вот умрёт. А затем она бросается в объятия лидера Ордена Лань, всхлипывая в его руках, утыкается лицом в чистые белые одежды и рыдает снова и снова, до тех пор, пока не засыпает.       * * *       А-Яо, это пятнадцатое письмо, которое я сжег за последние два месяца. Я до сих пор не могу до конца осознать, что ты ушёл, или что это я убил тебя, или что ты так долго страдал у меня на глазах, а я не заметил этого вовремя и не помог. Помнишь, первые недели я злился на тебя... Что ты можешь пытать, обманывать и убивать с этим спокойным сладким взглядом в твоих глазах, и называть меня эрге, как если бы не ты был тем, кто убил своего отца и двадцать невинных женщин накануне вечером. Но у меня больше не осталось сил, чтобы негодовать, и сомневаюсь, что они когда-нибудь снова появятся.       Какая от этого польза, А-Яо? Ничто не изменит того факта, что твоя кровь на моих руках. Мог бы я, зная, что ты действительно воплощение зла, пощадить тебя? Зная, что ты сжёг бордель, в котором родила тебя мать, что играл убийственную мелодию для дагэ, что убил своего собственного сына, что мой племянник из-за твоих интриг был вынужден жить в Могильных курганах?       Я заботился о Сычжуе, когда Ванцзи только-только усыновил его, помнишь? В те далёкие дни, когда раны моего брата были ещё свежи, и он рыдал по молодому мастеру Вэю во сне, когда Сычжуй наклонялся к нему, чтобы цепляться за его шею, и возвращался к себе весь в крови. Я носил Сычжуя с собой повсюду и потворствовал каждому его желанию, что бы ни говорили дядя и старейшины. А-Яо, мой племянник просил Ванцзи обнимать его ночь за ночью, а когда он не плакал из-за Ванцзи, он плакал из-за молодого мастера Вэя и Вэнь Цин, а также из-за бабушки, тётушек и двоюродных сестёр, которых он потерял из-за тебя. И вот я стою, самый бесполезный дядя, когда-либо ходивший по этой земле, и оплакиваю того самого человека, который забрал у него всё. Человека, который забрал всё и у моего брата тоже.       Мой диди потерял любовь своей жизни, свою волю и свою репутацию из-за твоих заговоров, и я не мог остановить это. Из-за тебя он вынёс тридцать три удара кнутом, в то время как старейшины запечатали мои меридианы и удерживали меня в ханьши по приказу моего дяди, и я не мог остановить это. Его губы и язык были прокушены от боли, потому что он не мог позволить мне страдать, слыша его крик, и я не мог остановить это. А-Яо, он провёл следующие три года в постели и в трауре, и я не мог остановить это. Он заклеймил себя в своём горе, А-Яо, и я не мог остановить это. А-Яо, когда он вышел снова в мир, все Облачные Глубины презирали его и называли Сычжуя плодом его грешной любви - и он ни разу не опроверг слухи, даже нашему дяде правды не сказал, потому что, если Сычжуй был Ванцзи по крови, то он не мог быть Вэнем. И поэтому, чтобы защитить моего брата и моего племянника от того, что ваш клан Цзинь сделал бы, если б стало известно о родной семье Сычжуя, мои руки снова оказались связаны.       А-Яо, ты помнишь, я позволил тебе думать, что Сычжуй был ребёнком Ванцзи? Ты помнишь, я сказал тебе, что брат носит белые траурные одежды с тех пор, как Сычжуй был доставлен в Гусу - как если бы он потерял жену и в то же время получил сына? Ты помнишь, как однажды я упомянул, что у Сычжуя нос Ванцзи, и ты сказал, что Ванцзи был намного лучшим отцом, чем любой из тех, кого ты знал? Что в том, чтобы родить незаконнорождённого ребенка нет ничего постыдного, если есть кому присмотреть и за матерью, и за ребёнком после? Я позволил тебе подержать Сычжуя на коленях, а ты подарил ему игрушки из Ланьлина. Но ты бы убил его, если б узнал правду, как убил своего собственного сына, как едва не убил Цзинь Лина? Это чуть не убило меня тогда, ведь я солгал тебе, но если бы Цзинь Гуаншань когда-либо узнал о Сычжуе, он бы желал его смерти, и меня пугает то, что я не уверен, что ты бы отказался убивать его.       Но виноват не только ты, и я цепляюсь за эту мысль, как утопающий за спасательную шлюпку. Ты никогда не смог бы возглавить осаду Могильных курганов, или засаду на тропе Цюнци, или битву в Безночном городе - но их бы не случилось, если б не ты, и я не могу этого забыть.       Ничего из этого не случилось бы, если бы я только не был слеп, и я никогда этого не забуду.