Pt. 3
13 ноября 2022 г. в 16:08
Ему часто снятся собственные воспоминания вместо красочных причудливых снов. Эймонд видит в своих грезах то, что хотел бы прожить снова и, возможно, поступить иначе, и то, что хотел бы забыть навсегда.
Этой ночью принц видел во сне себя на месте Джекейриса Велариона и брата его, Люцериса, на своем собственном. Он так явственно видел нависшего над ним племянника с зажатым в руке кинжалом, подобающим королю — из валирийской стали, что, проснувшись, он решил, будто так все было и наяву.
«Ты хотел мой глаз, но забрал у меня больше, теперь я заберу твою жизнь».
Эймонд уже не в том возрасте, чтобы в холодном поту вскакивать с постели и дрожать перед образом из бредового сновидения. Но смотря в зеркало на заполненную сапфиром глазницу, он чувствует, как вдоль его позвоночника пробегают мелкие мурашки, а постриженные под корень ногти, несмотря на это, впиваются в грубую от бесконечных тренировок кожу ладоней.
Он и правда забрал больше, чем мог себе позволить.
Вода была горяча в наполненной для него тогда ванне, но Эймонд чувствовал себя впервые на своем месте с тех пор, как перебрался в спальню побольше. Матушка велела подготовить новые покои для ее детей — все они выросли, и всем им требовалось больше пространства, чтобы уместить их вещи, гордыню и неисчерпаемые амбиции. Разве что последние были присущи лишь Эймонду, в то время как его старший брат, не говоря уж о сестре, были готовы довольствоваться старыми спальнями и старыми жизнями.
Вода была горяча, а размышления принца — беспорядочны, когда сам он отличался особым нетерпением в последнее время. Известие о прибытии в столицу принцессы Рейниры и всего ее семейства ворон принес несколькими днями ранее. Они тянулись так долго, как патока, которую добавляют в любимые сладости Хелейны, но все равно смешивались в единое пятно однообразных событий. Эймонд все также не складывал меча, все свободное от учебы время уделяя фехтованию. Все также корпел над разваливающимися, как здоровье короля, старыми книгами. Все также вел бессмысленные беседы с Эйгоном, заверяя того, что никакой публичный дом не заменит ему вечера за изучением валирийского или тренировки с сиром Кристоном. Все также встречал в саду свою сестру, заставая ее за созиданием детской игры или наблюдением пчелиной работы — пчелы, все также, неизменно опыляли цветы.
Но Эймонд не смог бы ответить на один простой вопрос: сколько дней прошло с тех пор, как он узнал, что ему вновь предстоит взглянуть в глаза своему племяннику с одним лишь отличием — теперь его собственный взгляд стал вдвое уже. Он много лет представлял себе новую встречу и никак не мог сойтись с самим же собой в том, как она должна пройти. И желанна ли эта самая встреча, или же принц предпочел бы ее избежать?
Теперь он сделался юношей. Высоким, статным и почти прекрасным, если бы не досадный изъян на его молодом вытянутом лице с острыми, каким стал и его язык, чертами. Но детская обида и ребяческая жажда мести по-прежнему делали его всего лишь мальцом, желающим поквитаться с тем, кто даже не выучился в те годы держать кинжал и действовал лишь из собственного страха.
Эймонд не был бесчувственным глупцом и прекрасно его понимал. Но вместо глаза в дыре черепа, предполагающей его наличие, теперь драгоценный камень — синий и совсем ему неподходящий.
Он был уродлив. И только боги знали, думал он так о камне или себе.
Эти дни отличались особой серостью, и даже его собственная спальня, отделанная в теплых оттенках слоновой кости и искусственного злата, казалась темной и унылой, как состояние самого принца на первый взгляд. Только он в самом деле не мог сказать, что чувствовал себя подавленным из-за предстоящей встречи, напротив, Эймонд был нетерпелив и жаждал поскорее взглянуть в лицо своему палачу. Ему, когда он был еще совсем ребенком, рассказывали о тех зверствах, которые на улицах столицы устраивал принц Деймон Таргариен, самовольно вынося приговоры крестьянам и порой даже более знатным подданным короля. Он находил эти рассказы, как и сами действия дяди, неоправданно жестокими, а его самого — изувером. Но шли годы, и он сам теперь был не прочь со своей легкой руки вынести приговор родному племяннику и немедля привести его в исполнение.
Теплая ванна согревала его худое тело, а несбыточные мечтания о свершившейся мести — его худые мысли.
Теперь матушка восседала на троне, уступая его иногда старому деснице — Эймонд никогда не видел, чтобы после приемов и прошений, которые они могли выслушивать часами, беря на себя тяжкое бремя ответственности, пока королю не здоровилось, на их руках, плечах или ребрах появлялись порезы. Король же не единожды выходил из тронного зала, пустив себе кровь. И принц находил это насмешкой богов особого сорта — специально для Таргариенов, возомнивших себя равными им.
Но восседающая на троне Алисента Хайтауэр и ее отец, принимающий окончательное решение, давали малую надежду на то, что Дрифтмарк и дом Веларионов не увидят у себя во главе бастарда, никакого к ним отношения не имевшего. Амбиции Морского Змея были крепче и важнее, нежели гордость всего его рода, но не все были с ним согласны.
Судьба великого дома, берущего начало со времен самой Валирии, как и королевский род, и судьба одного темноволосого мальчишки оказались в руках его матушки. Хотел бы Эймонд узнать, каково ей с таким грузом на плечах, и кто помогает с ним справиться?
Тренировочная площадка казалась еще более тусклой, чем улицы столицы из окна собственной спальни, но принца прельщала возможность выпустить пар и скопившееся внутри напряжение — или же это было возбуждение от томительного ожидания? Ему нужно встретить юных принцев как подобает, ему нужно быть в своей самой беспристрастной, как судья на слушанье по важному делу, форме. Он не мог дать себе сорваться с цепи, словно бешеный пес. Он хотел поиграть со своей жертвой, ослабить петлю, чтобы мальчишка даже не заметил, как она уже затянулась вокруг его тоненькой шейки.
Пока мысли его вращались вокруг Люцериса, ошибочно носящего фамилию Веларион, его тренированное тело само собой уворачивалось от оружия сира Кристона. Его удары были грубее и сильнее, но не так точны, как плавные движения королевского отпрыска. За годы, проведенные в этом угрюмом месте с этим угрюмым рыцарем, Эймонд привык к его манере сражения, к резкости его движений с едва заметной сменой эмоций на лице перед нанесением того или иного удара. Он привык, и потому, идя с ним на бой, уже заведомо знал, что выйдет из него победителем.
То же он чувствовал, предвкушая расправу над Люком.
Щит разлетелся едва ли не в щепки, а принц все продолжал атаковать королевского гвардейца и смотреть прямо на него, иногда сводя взгляд лишь на рыцарский моргенштерн. Как тогда он успел заметить две лишние в этом представлении фигуры?
«Я вижу, как ты смотришь. И что же ты видишь, племянник? Как я изменился? Да, я совсем не такой, каким был раньше. Теперь у меня на один глаз меньше», — крутилось в его голове.
Приставив меч к горлу Коля и получив желанную похвалу, Эймонд снизошел до скупой, но искренней улыбки. Если бы только он заручился его поддержкой тогда, десять лет назад, быть может, теперь все было бы иначе. Но Эймонд не мог держать зла на верного слугу матери лишь за то, что тот поставил не на того принца — все допускают досадные ошибки.
А Люцерис вырос, пускай и несильно. Эймонд узнал его сразу, даже пока тот был лишь мелькающим пятном за пределами боя, но его глуповатое выражение лица и копна каштановых — почти черных — волос не терпели уступок. Это точно был Люк. Он продолжал прятаться за кем-то выше, значимее, сильнее себя даже по прошествии стольких лет. Эймонду даже стало омерзительно от мысли, что этот сопляк смог его покалечить.
А чего стоил его взгляд, когда умелый воин, в котором он явно не признал дядю, обратил на него свой одноглазый взор. На что надеялся этот юнец, когда сопровождал свою мать в поездке, когда приближался к Королевской Гавани, когда ступал через эти врата и, веселясь, исследовал заново с братом Красный Замок? Что на его долю не выпадет такого несчастья, как ожившее чувство вины, как страх встречи, принявший живое обличье в виде Эймонда? Он смешон. И теперь ему не до веселья.
— Племянники. Решили размяться?
Он обращался к обоим, но взгляда не сводил именно с Люка. У Эйгона надуманные счеты с Джейсом, и Эймонд совсем не против предоставить ему право омрачить пребывание старшего бастарда в их родном доме.
Его глаза такие же большие, какими их запомнил Эймонд. Большие зеленые — ничего общего с его отцом или матерью, но Таргариену все равно хотелось в них посмотреть, оставшись наедине, чтобы увидеть всю полноту его чувств в отражении темных глаз. Юношеская припухлость не сошла с его лица, и выглядел мальчишка совсем уж безобидным невинным дитем. Когда-то и сам Эймонд был таким, но у него отняли право оставаться ребенком. И он хотел, потакая своему личному представлению о справедливости, ответить мальчику тем же.
Он должен узнать, каким болезненным может быть взросление.
«Открыть ворота», — и на лице Люка, если до того и оставалось хоть что-то живое и светлое, теперь была только мрачная напряженность, которая читалась и во всем его по-прежнему совсем не королевском стане. Веймонд Веларион пугал его сейчас едва ли не больше призрака прошлого в лице родного дяди и обращал на него столько же внимания, сколько и сам Эймонд.
Каково тебе, Люк, когда все взоры обращены только на тебя? Посильна ли вам такая ноша, милорд?
Лишенный геральдики Таргариенов тронный зал выглядел пусть не таким угрожающим, но по-прежнему мрачным, как и лица королевской четы по ту сторону зала. Так называемые Веларионы словно бы показывали, что заслуживают большего, чем соседство со своей родной кровью даже во время прошения, озвученного сиром Веймондом.
Родная кровь.
Именно эту тему поднимал дальний родственник и косо смотрел в сторону непохожих на него юношей. Лейнор Веларион, насколько помнил его Эймонд, который не имел чести быть с ним близко знаком — слишком часто тот пропадал в компании молодых рыцарей и еще более молодых оруженосцев, — был похож на нынешнего просителя. Он был таким же темнокожим и таким же светловолосым. Во что верил Люцерис, полагая, что он, будучи полной его противоположностью, является его родной кровью? В жестокую шутку богов? В россказни своей матери? Принцу хотелось бы взять его за грудки и хорошенько встряхнуть, заставив смотреть правде в глаза. Наверняка это было бы для него тяжело — признавать, что родная мать — не только шлюха, но еще и виртуозная лгунья. Но разве не все должны пройти через болезненный опыт в своей короткой, как вспышка, жизни?
А быть может, Люк был подстать своей матери — таким же умелым лжецом.
Его загнанный взгляд так и метался от принцессы Рейниры к сиру Веймонду. Иногда он обращал большие глаза на своего брата, ища в нем поддержки, иногда — на десницу короля. И в этой серой зале становилось немного теплее от потерянности племянника.
Эймонд слушал честолюбивые речи рыцаря лишь из положенного уважения — большее удовольствие ему доставляло наблюдение за Люцерисом. В какой-то момент дрожащий племянник оказался настолько запуган тяжелым взором родственника, что во избежание с ним зрительного контакта взглянул на Эймонда. Искал ли он в нем поддержки? Это было бы просто смешно.
«Ты можешь не смотреть в эту сторону, мальчик, здесь тебе никто не поможет. Тем более, я», — думал Эймонд Таргариен.
И даже не видя взгляда брата, даже стоя позади матери, он чувствовал, что Эйгона наверняка веселит все это представление, подобно столичному крестьянскому театру, а мать, напряженно выпрямив плечи, выжидает вердикта отца. Все по эту сторону залы знали, каким должен быть приговор. И Эймонд готов поклясться, что на противоположной стороне тоже стояли, вопреки насмешкам Эйгона, неглупые люди, осознающие всю безнадежность своего положения.
Ворота, ведущие в зал, открылись с величавым скрипом: просто скрипеть — удел дверей, ведущих в бордель. В огромном проеме показалась мелкая сухая и скрюченная фигура короля Визериса, именуемого первым. Отец шел, вглядываясь в лица своих титулованных подданных и перебирая слабыми ногами по каменному полу. Эймонд никогда не видел его полностью здоровым, но никогда он и не видел его таким больным, стоящим на ногах.
Появление короля перевернуло все вверх дном, заставив возрадоваться одних, и огорчиться — иных, коим и был сам Эймонд. Теперь же все понимали, что бастард наверняка сядет на Плавниковый трон — разве это было справедливо?
Его голос был тих, а сам он — сух. Но король восседал на троне и молвил. И Эймонд слушал его, как и все в том зале.
Визерис всегда был для него больше королем, нежели отцом. Даже в тот момент, когда он лишился глаза. А потому и относился к нему Эймонд как к королю, а не отцу — с должным уважением, но без особой сыновьей любви. Как можно любить человека, который никогда не бывал на твоей стороне?
Как и теперь.
— Надеюсь, вы довольны решением короля, лорд Веларион? — спросил мальчика Эймонд, когда вышел на самое безопасное, самое умиротворяющего — таким оно было прежде — для него место в этом замке, на излюбленную веранду.
— Я не могу зваться лордом, пока жив Морской Змей, дядя. — Вздернув мальчишеский нос, — это Эймонд увидел лишь потому, как резко подернулась его макушка, ведь стоял он позади юноши, — без сомнений в голосе, но с отлично различимым старанием произнес Люцерис.
— Ваша правда, будущий милорд, — он издевался над ним, и это понимал даже ребенок, с которым он теперь поравнялся, прильнув к холодному камню веранды.
— Чего ты добиваешься своими словами? Хочешь отомстить?
Люк избегал смотреть на него, и Эймонда это устраивало. Он хотел, чтобы племянник чувствовал вину, он хотел, чтобы тот не мог поднять на него взора, он хотел, чтобы тот жаждал его прощения. Нужно ли оно ему? Хотел бы тот извиниться? Чувствовал ли он себя повинным в уродстве Эймонда? Он бы осыпал его всеми этими вопросами, чтобы успокоить растревоженное сердце и роящиеся мысли, но гордыня не позволяла ему: он не хотел примиряться.
— Какое невысокое мнение о родном дяде, Люк. Я не жажду отомстить тому, кто был еще меньшим ребенком, чем я сам. Я повзрослел. Мне это не нужно.
Он врал. Также виртуозно, как принцесса Рейнира — они ведь одной крови. И ему также никто, даже сам он, наверняка не верил. Люцерис даже не смог найтись с ответом на такую вопиющую, наглую ложь. И Эймонд этой паузой воспользовался, пряча угрозу под слоями наигранной вежливости.
— Мне нравится это место. Такое открытое, но едва ли не единственное в замке, которое можно назвать уединенным. Я бы очень хотел, чтобы таким оно и оставалось впредь, — тон его голоса ровный и холодный, как цвет единственного глаза, взор которого был устремлен куда-то вперед, на еще менее приветливый, чем прежде, серый вид.
— Я бы тоже этого хотел, — в момент, когда Эймонду показалось, что Люцерис так просто отступил, ему стало даже досадно: как все оказалось просто. Но племянник продолжил: — Но боги не всегда потакают нашим желаниям.
— Отчего же? Дрифтмарк теперь твой. С нареченной вдовесок, — он прощупывал слабые места своего противника.
— Я слышу в твоих словах зависть, дядя?
Глупый мальчишка. Разве мог Высокий Прилив и равный ему высокий титул лорда вызывать в нем, отпрыске короля, зависть? Бесконечные сражения с непреклонным противником, море и красавица-жена — все это только звучит, как красивое начало легенды или сложенной бардом песни. И все это совсем не для него. Тщеславному, честолюбивому Эймонду было бы мало лишь Плавникового трона. Пускай им довольствуется Люк. Сначала лишь пусть вернет глаз.
— Не смею завидовать нескончаемой войне на Ступенях и жене, которой тебя продали в обмен на верность принцессы Рейнис. Можешь любоваться своим замком и своей девчонкой своими глазами, — он сказал лишнего, но чтобы звучать тверже и увереннее, он повернулся к Люцерису и продолжил: — и спать ночами спокойно. Прошлое должно оставаться в прошлом.
Взгляд племянника метался от уцелевшего глаза к повязке и обратно, из раза в раз становясь все более и более осознанным. Как будто он для себя понял что-то важное и невыносимо тяжелое: Эймонд так просто его не оставит.