the power and the glory

      День этот был унылый и бесцветный. Исключением стало только безумное деяние дяди, ярким пятном цвета крови Веймонда Велариона окрасившее серую залу и серое утро. О Деймоне юный принц слыхал всякое еще с самого своего детства и думал прежде о том, каким ненормальным сумасбродом нужно быть, и как до такого можно докатиться, чтобы рубить руки, головы и мужские естества на улицах столицы? Теперь он думал о том, каким ненормальным сумасбродом нужно быть, чтобы рубить головы вельможам в тронном зале на глазах у короля?       Эймонд был уверен, что отец, вопреки своим угрозам, никакого вреда не причинил бы своему дальнему родственнику — он был слишком стар и немощен, а еще он был слаб — телом и своим духом. Юный принц еще тогда, много лун назад, сам поклялся себе — он все еще помнил то обещание о страхе перед тварями, — что не станет таким же слабаком, каким его отец был всю свою жизнь и каким оставался на своем собственном троне. Лучше быть безумцем.       А ведь он даже не произнес нарочито вежливых слов сожаления и не оказал племяннику должной при его положении поддержки — тоже, разумеется, только на словах. Он был слишком ослеплен новой волной зависти.       Новым ее приливом.       «Стоило бы исправиться», — возникла окрашенная неизвестными чувствами мысль в голове принца. Как тогда, в детстве, после смерти Харвина Стронга. Даже повзрослев, Эймонд не всегда понимал, движет ли им жажда добавить щепоть соли на свежую рану или искреннее желание выразить сочувствие, тех его крох, на которые был способен отпрыск Таргариенов.       Покой и уединение — вот чем для него была веранда, продуваемая ветрами и нескончаемыми сквозняками, на которую теперь он смотрел из королевского сада. Эймонд не видел на ней никого, но не хотел лишний раз ступать на светлый камень, чтобы не увидеть там юного принца — будущего лорда.       Юноша составлял компанию своей сестре. Он увидел ее еще из большого окна в спальне матушки. Тогда Эймонду показалось, что ей необходимо чье-то присутствие, но он не нашел ее достаточно опечаленной исходом недавнего прошения. Словно она знала, чувствовала, предвидела — кто знает, на что она способна, — чем все окончится. Королева Алисента только была шокирована поведением принца Деймона. Как и все остальные вельможи, присутствовавшие в том зале, заметил юноша, но вслух не произнес и слова возражения. Лишь утешил матушку легким касанием рук к ее холодным, шероховатым из-за ободранной кожи пальцам. Хотел он сказать, что стоило ей привыкнуть к выходкам Деймона, но оставил нравоучения при себе.       Сестра же больше нуждалась в компании.       Она сидела одна, такая печальная и почти скорбящая о своих несбывшихся надеждах. На что надеялась она после всех событий, которые закрутились по приезде принцессы Рейниры? Ей нравилась та зыбкая тишина и тот покой, который дарил ей ненаполненный гостями Красный Замок. Она довольствовалась вниманием Эйгона, лишь когда тот снисходил до выпивки в своем доме, а не вне его. Это бывало не так часто, чтобы нагонять на Хелейну тоску. Но теперь Эйгон был рядом почти все то время, что раньше проводил бы в компании шлюх. И это не могло не удручать отвыкшую от его компании сестру.       — Ты необычно задумчив. Тебя что-то гложет?       Если бы только Эймонд мог кратко ответить на этот вопрос, он несомненно удовлетворил бы любопытство сестры и избавил ее от волнений. Но он не мог позволить себе врать, а потому только переводил ничего не обозначающий взгляд в сторону потерянного места для уединения. И, казалось, даже этого было достаточно, чтобы Хелейна поняла его и все его горести.       — Разве не там ты должен быть сейчас в таком настроении?       — Общество дорогого племянника мне уже приелось.       Он не врал, насколько мог не врать говорящий о своем полном здоровье незнающий о смертельной болезни крестьянин. Эймонд чувствовал, как поднимается внутри клокочущее желание немедленно сделать что-то вот этими самыми руками — будто в попытке доказать, он раскрыл свои ладони и взглянул на мозолистые пальцы. Он не медля хотел расквитаться, но убеждал и себя и юного принца Люцериса в том, что все давно в прошлом. Так отчего даже короткий разговор, полнящийся неловкими колкостями, заставлял его сейчас сидеть в саду, в компании сестры?       — Пока тебя не было, я наблюдала за пчелами, — Хелейна развернулась к пышному кусту с еще не увядшими цветами, и Эймонд последовал ее примеру. — У пчел всегда есть свои семьи, свои ульи. А цветы так близко друг к другу, но все равно без пчел они не могут, — когда сестра говорила о чем-то своем, она всегда казалась Эймонду едва ли не зловещей, но она также всегда быстро возвращалась к нему: — Понаблюдаешь со мной? Если тебе не за кем.       Скажи ему нечто подобное Эйгон, он воспринял бы слова как издевку. Но когда эти же слова произнесла сестра, он только взглянул еще раз на пустующую веранду едва ли не печально, словно надеялся провести сражение хотя бы неоднозначными взглядами, но, никого на ней не увидев, и впрямь обратил свой взор к рабочим пчелам — крестьянам в мире пчелиного улья. Сам он, наверное, тоже из них.       Теплое прикосновение пальцев Хелейны вернуло его к серому дню, который пока скрашивала лишь она.       — Смотри, — на другой руке ее, которая Эймонда не касалась, сидела пчела.       Эймонд потянулся к насекомому, и оно неожиданно для него самого охотно переползло на костяшку его пальца и замерло. Нечто такое простое и наверняка обыденное для его сестры вызвало в юноше почти детский восторг. Хоть кто-то его не боялся: сестра и ее мания — самая безобидная из всех таргариеновых ненормальных пристрастий.       — Только не делай резких движений, — пролепетала нараспев девушка свое предостережение. Оно точно касалось лишь пчелы, отчего же Эймонд подумал не о ней?       — Если сделаю — спугну, — на выдохе прошептал принц, — но и бездействовать долго — непосильная ноша.       О ком тогда говорил он сам?       Отец настоял на семейном ужине, совсем не понимая, что за столом соберется не одна — множество различных семей. А своей Эймонд мог считать лишь нескольких сидящих там человек. Ему хотелось бы избежать участия в этом спектакле, только выбора ему не оставили вновь. Он был принцем, но был обучен исполнять приказы не хуже, чем королевские драконы или гвардейцы. Как-то он читал в одной старой книге о Безупречных — войске рабов за Узким морем. Они описывались как воины дисциплинированные, отважные и необычайно верные. Но если случалось им переменить хозяина, Безупречные беспрекословно убивали и тех, кому доселе служили, по приказу новых господ. Также беспрекословно теперь и он, как рабы-евнухи падают на свои мечи и убивают младенцев по одному лишь приказу, должен был идти на равносильный падению на свой меч ужин.        Эймонда с самого приезда родственников терзало неясное предчувствие, которое до сих пор он старательно в себе подавлял.       Подавлял он его и теперь, застегивая лаконичный черный дублет, украшенный лишь двумя небольшими посеребряными трехглавыми драконами на вороте. Он не желал видеть слуг при приготовлениях к ужину, а потому всех их прогнал еще днем — они всегда снуют, как надоедливые мелкие насекомые, которых он не замечал бы обычно, но теперь в возбужденном своем настрое он обращал внимание на любое движение. Даже колыхнувший занавеску сквозняк заставил принца нервно подернуть плечами. Но он только снова взглянул на себя в зеркало и поправил повязку, скрывающую уродливый шрам и утраченный глаз.       Жаль, не все его уродства так легко было спрятать за куском черной кожи.       По дворцу он отчего-то петлял, исследуя коридоры, как любил делать в детстве. Ему нравилось обходить стороной спальни брата и младших принцев-бастардов, потому он никогда не ходил напрямик, даже если ему нужно было попасть не в столь далекую от его собственной спальню матушки.       И теперь он снова, как когда был мальцом, не шел в обеденный зал по прямой, оправдывая себя тем, что портить отцовский ужин еще до его начала было бы крайней степени неуважением.       Приглашенные гости выглядели такими же деревянными, как тот стол, за которым все они собрались. Натянутые на тела платья и дублеты были несравнимы с натянутыми на их лица хоть мало-мальски дружелюбными выражениями. Эймонду не хотелось на них смотреть, а потому он быстро нашел себе компанию в лице еще трезвого брата. Трезвым он был куда более сносным, чем после нескольких кубков вина, на что Эймонд посчитал необходимым указать. Иногда старший принц вел себя как неразумное дитя. Особенно, когда дело касалось мирских удовольствий — вина и девиц.       Стоявшее в воздухе напряжение не смягчило даже появление короля. Напротив, он, внесенный в обеденную залу на собственном царственном стуле, казалось, только предавал никчемности всему этому представлению, нагнетал своей немощностью обстановку, и краски дня становились все серее, несмотря на желтый свет, исходивший от зажженных свеч.       Ужин по обыкновению начался с молитвы.       Эймонд слышал голос матери, монотонно читавшей заученную молитву, слышал и тихие ехидные смешки дяди Деймона на той части, где предлагалось почтить память умершего в этот день сира Веймонда. А еще, помимо прочего, он чувствовал на себе чей-то потерянный и невозможно любопытный взгляд. Только один человек мог проявлять к нему такой нездоровый интерес. Только одному юнцу из присутствовавших он мог не давать покоя.       «Я чувствую твой взгляд даже с закрытыми глазами. С закрытым глазом. Молишься ли ты за что-то, племянник? Нет? За что ты помолился бы, если бы сумел?»       Неловкие улыбки Люцериса и Рейны, адресованные друг другу после произнесенного за них первого тоста, забавляли Эймонда, и своего веселья он не скрывал, когда поднимал кубок с насмешливой улыбкой, в коей растянулись его губы. Такой же мерзкой она была, как и весь этот неправильный вечер. Только на едва протянутой к центру стола руки с зажатой в ней чашей все и закончилось. Отчего-то помолвка Эймонда не только не радовала, а искренне и невыносимо раздражала. Даже пригубить вина из уважения он за будущую свадьбу племянника не смог.       Тосты поднимались за племянников вместе и за Люка — в особенности. Эймонд пил, когда за Люцериса пили и все. Отец как будто нарочно не обходил вниманием свое несправедливое решение, как будто ему нравилось сыпать на рану Эймонда соль. Соль и море неразлучны также, как презрительные взгляды Эймонда и Люка, направленные друг на друга.       Король говорил. Говорил много, размеренно и тихо, но принц слышал слова своего отца, видел его лицо, видел гнившую когда-то, а сейчас покрывшуюся лишь уродливым рубцом рану на месте, где некогда был его глаз. Хотел ли он, когда лишился своего собственного, просить у сына прощения за его? Хотел ли он вернуть справедливость, которую когда-то у него забрал? Какой простой и неугодный для принца ответ: Люцерис назван будущим лордом приливов, а значит король так и остался слеп.       Тосты продолжали литься за столом, как вино из графина и песни из музыкантских арф. Эймонд чувствовал, как хмелеет и как тело его расслабляется. Но он продолжал упрямо смотреть в противоположную сторону стола, где сидели Люк и его нареченная. Племянник удостаивал своего дядю взглядами чаще, чем будущую супругу, и Эймонда это устраивало. Его забавляло внимание и, по правде сказать, льстило ему.       Еще одна речь. Джекейрис пил за дядьев, лгал о том, какая добрая память у него осталась о детстве, и Эймонд закипал еще быстрее от того, как быстро разливалось в крови вино.       «Да, у меня тоже осталась добрая память о нашем совместном детстве, племянник. И я с гордостью ношу повязку в знак этой памяти», — думал Эймонд, пока каменное лицо не выражало никаких чувств. Он был неприлично хорошо обучен манерам. Так он полагал, пока одно место за столом не опустело — королевское место. Его отец покинул собственный ужин, а блюда все продолжали вносить в окутанный хмелем зал.       Эймонд не пытался докучать племянникам в отличие от родного брата, отчего-то поникшего после тоста супруги — неужели ему все же важно мнение Хелейны о нем? Но перед ним поставили блюдо, вызвавшее у Люцериса смех, который скрыть ему было не под силу.       Розовым ужасом тогда назвали они свинью, на которую нацепили крылья и подали Эймонду в качестве его дракона. И запеченный «розовый ужас» теперь стоял перед одноглазым юношей, вызывая лишь насмешки. Как тогда — в том самом добром детстве.       Смех Люка по-прежнему его раздражал, улыбку с тупого лица хотелось стереть, и Эймонд вскочил, ударив по столу кулаком и заставив тем самым лязгнуть столовые приборы.       «Смотришь на меня. Смеешься надо мной. Неужели тебе смешно? А будет ли тебе также смешно, если мне дадут слово?»       Этого слова Эймонду не давали — он взял его сам. Он произнес тост за трех черноволосых и статных мальчиков — сильных мальчиков. Таких же, как их отец. Люцерис этот тост не оценил, ровно как и его брат, ударивший принца по лицу. Но Эймонд совсем не злился тогда, он был безмерно счастлив, что смог вызвать столько злости в юных принцах, в своих дражайших племянниках.       На ужине для королевской семьи каждому ее члену должна была найтись своя отрада. И свою он нашел сам.       Завершился ужин также поспешно и спонтанно, как и был устроен. Эймонд хотел удалиться и оставить лишь для себя одного эти смешавшиеся воедино чувства, из которых так отчетливо выделялось ликование, омраченное лишь замечанием матери и бессловесной угрозой принца Деймона. Как отрадно видеть, что еще один названый отец так охотно встает на защиту не-своих детей! А ведь ему, Эймонду, самому незнакомо покровительство даже родного отца.       Принцу хотелось уединения. Он жаждал сделать глоток свежего воздуха, вдохнуть полной грудью и почувствовать себя хоть немного менее пьяным. Он пил не так много, не так быстро наполнялась его чаша, как чаша его брата. Который теперь, едва удерживаясь на ногах, шел к Эймонду, так рьяно искавшему покоя.       — Это был ужасный вечер. Надеюсь, Его Величество остались довольны, — слишком пренебрежительно для выказанного уважения проворчал Эйгон заплетавшимся от вина языком.       — Не таким ужасным, как прошлый совместный вечер с нашей семьей, — а Эйгон был одинаково пьян вусмерть что тогда, что теперь.       Он отмахнулся, потрясывая кистью и побрякивая стукающимися друг о друга кольцами, плотно сидящими на соседних его пальцах. Эйгон любил цепи и кольца больше, чем его брат, и слишком сильно для того, кто редко заботился о своей наружности.       — Мне нужно расслабиться, Эймонд, я хочу отдохнуть, — словно на ужине он не пытался лишь спровоцировать сидевшего рядом Джекейриса, а по меньшей мере подносил ему чашу, отчего и устал. — Ты можешь пойти со мной, если хочешь, — он не хотел, а брат его об этом несомненно знал. — Ты же помнишь наше любимое место?       Он помнил и место, и старую шлюху, бывшую едва ли не старше их родной матери. Но Эйгон тогда настаивал, что ему лучше познать опытную женщину в свой первый раз, нежели глупо смотреть на молодую и такую же неумелую девчонку — подстать самому Эймонду.       От общества брата он избавился не так изящно, как следовало бы. Эймонд грубо отказался, сославшись на головную боль, разыгравшуюся от вина, и на нужду в отдыхе, только не таком, какой предлагал ему брат. А после ушел в излюбленное место — самое уединенное во всем Красном Замке, словно позабыл о том, как ранее, когда еще солнце стояло в небе, прячась за облаками, он сам лишил его этого звания.       Промедление стоило слишком дорого — во всей одноцветной картине серо-белого камня веранды уже имелось лишнее пятно. Юный принц не осилил того вина, что ему подливали услужливые чашницы? Или хотел остудить свой разум и свои чувства? Отчего Люцерис Веларион стоял сейчас, вызывая бурю негодования своим стройным и непоколебимым станом? Вино в крови Эймонда делало племянника в его глазах более царственным. Если бы глаза у него было, разумеется, два.       — Вам следовало бы пройти в свою спальню, милорд. Ваша матушка была бы недовольна, узнай она, что вы еще не в постели в столь поздний час.       Эймонд продолжал насмехаться, но тон его был ледяным. И Люк словно почувствовал холод, подернув хрупкими плечами, скрытыми под объемом дублета. Но он взял себя в руки — его усилия были так трогательны и заметны даже слепцу, не говоря уже об одноглазом, — и повернулся на слова дяди, смотря на него уже не так смешливо, как на ужине.       — Я не лорд.       — Да, мы говорили об этом, — Эймонд приблизился, но Люк стоять на месте в ожидании участи не стал и отошел незаметными шажками к стене. — Я помню.       Он видел, что Люцерис чувствует исходящую от него угрозу. Наверняка даже глупый мальчишка понимал, что разгоряченный вином безумец еще опаснее, чем безумец трезвый. Особенно опасно было оставаться с ним наедине. Но Люк оправдывал все доводы дяди на его счет — он все еще был наивным глупцом и оставался с ним на этой веранде — в пекло ее.       — Прошу меня извинить, я был так поражен, — решением короля, — тем, что случилось в тронном зале, что совсем забыл принести вам мои соболезнования.       — Прекрати, — настаивал Люк, но Эймонд лишь продолжал.       — Выслушай, — дав волю эмоциям, принц снова натянул мнимую доброжелательную улыбку на свое острое лицо и молвил почти что с почтением: — Мне так жаль, что это случилось с вашим… вашим дедушкой, надо полагать. Или как бы вы назвали сира Веймонда, лорд Стронг? Прошу прощения, лорд Веларион. В наши дни титулы раздают едва ли не каждому, скоро и дворовая собака станет именовать себя леди.       — Как ты смеешь повторять эту гнусную ложь из раза в раз? — его тон почти срывался на крик, но Люк словно боялся повысить голос. Он был не так глуп, как считал его дядя, он понимал, по лезвию насколько острого ножа он ступал. — Разве король не нарек все слова, ставящие под сомнение мое происхождение, изменой?       — В таком случае, я изменник. Что терять изменнику?       Эймонд снова приблизился к племяннику, а голос стал его холодным, таким же, какими становились его пальцы, которые сжимал он так сильно, так рьяно, что кровь переставала приливать к ним. Таргариен пытался успокоиться, но его хищные шаги то и дело приближали его к мальчишке, самолично загнавшему себя в угол.       — И правда, дядя, что терять тому, у кого ничего нет? Так цепляешься к моему происхождению, моим родственникам, к моему отцу. Отчего же? Даже неродной, по твоим словам, отец, сир Лейнор Веларион, ставал на мою сторону чаще, чем твой, верно? Тебе и раньше приходилось когтями вырывать то, что другим доставалось задаром. Так было и с Вхагар?       Маленький и глупый — таким Люк ему нравился больше. Но говорил он теперь совсем не детскими фразами и разбрасывался совсем не детскими суждениями. В одном он оставался глуп и наивен — настоящий взрослый не стал бы всего этого говорить, но Люцерис еще не знал, когда стоит молчать.       Эймонд ему покажет.       Он безумно улыбнулся в ответ на его тираду и схватил племянника за горло раньше, чем успел сообразить. Вжал его в стену и стал бесконтрольно сдавливать дрожащее под пальцами горло, не переставая растягивать губы в сумасшедшей усмешке.       Он испытывал это и раньше. Он помнил это чувство слишком хорошо.       Еще тогда, в детстве, во время драки, окончившейся утратой чего-то очень важного для него самого, он схватил мальчишку за горло на какое-то недолгое мгновение, но то, как пальцы вдавливались в нежную кожу, тогда произвело впечатление на уже нездорового ребенка. И теперь, когда тощие длинные пальцы, будто созданные для того, чтобы обхватывать тонкую шейку племянника, вырывали из груди его рваные хрипы, Эймонд понял, что и для него пришло время потерять что-то важное.       — Отчего ты теперь так молчалив, дорогой племянник? Ты ведь был так красноречив. В тебе взыграло вино или бесстрашие — наследие твоего отца? — но Люцерис упрямо молчал, когда до этого, не разбирая слов, бросался обвинениями. — Ответь мне, Люк.       Вместо ответа следовали лишь хрипы и тщетные попытки откашляться, освободиться. Люк чувствовал себя пойманным, и это касалось не только его тела. Эймонд словно поймал его в ловушку, которую так долго для него подготавливал. Эта мысль веселила принца — он не хотел от него ничего. Он не хотел драки, не хотел склок и Люцериса он тоже не хотел. Видеть. Находиться рядом с ним. Чувствовать под пальцами ядовитую бастардову плоть. Но как и многие яды, этот тоже вызывал пристрастие, действовал как маковое молоко, туманя разум и затмевая рассудок, которым Эймонд похвастаться не мог уже очень давно, если и вовсе когда-то мог.       Люк упрямо молчал, но не этого добивался принц.       — Ответь, — враз изменившимся тоном — на леденящий почти по-зимнему — приказывал Эймонд, но в его таком не царственном племяннике не было и покорности слуги, он продолжал молчать. — Отвечай!       Люк дернулся от звука хлопнувшей по стене ладони или же от страха, но его пугало состояние дяди, только сам он ничего не мог ему противопоставить или только думал так. Эймонд показал ему все, на что он способен, еще тогда, в тренировочном бою с сиром Кристоном, и теперь племянник вряд ли мог отделаться от мысли, что он несомненно слабее.       Эймонд вспыхивал также быстро, как вспыхивает пожар от одной лишь искры, — он был подобен огню. Люк же был тих, как бывает тихо море во время штиля. Таргариены — порождения огня, Веларионы же правят морями. Люк не был Веларионом, но иногда сильно на них походил. И эта разница между ними раздражала и раззадоривала принца в равной мере.       — Хорошо, Люк, — смягчившимся голосом прошелестел Эймонд, а пальцы на горле племянника перестали так сильно сжиматься, напротив, начали скользить вверх, к подбородку, едва ли не бережно, почти ласково. И от этой нежности исходила еще большая опасность. — Молчи.       Эймонд пресекал попытки юного принца сбежать, он уже бесстыдно прижимал его мальчишеское тело к стене, пока жилистыми пальцами оглаживал его подбородок и шею, очерчивал вздрагивающий кадык и опускался ниже. В темном взгляде Люцериса застыл немой вопрос, его грудь вздымалась и опадала так быстро, что это движение почти невозможно было уловить, создавалось впечатление, что Люк совсем не дышит. Он все равно не осмеливался спросить.       — Ты хочешь мне что-то сказать? Теперь?       Он чувствовал мелкую дрожь не смевшего возразить племянника, он наслаждался его уязвимостью и давил на свою жертву самопровозглашенным величием. Эймонд бесцеремонно поднял лицо мальчика, грубо схватив его подбородок и заглянул в большие глаза, полные презрения и молчаливого неповиновения. Он, оставаясь недвижимым, все равно не желал покоряться ему. Но принц упивался вседозволенностью, упивался слабостью его давнего неприятеля. Разница в росте только добавляла Люку неудобств, а Эймонду доставляло извращенное удовлетворение это наблюдать.       Теперь он не понимал, как когда-то давно такой слабый мальчишка мог лишить его глаза. Нет, неверно, он понимал. Тогда он был не один. Но сейчас Люку не посчастливилось остаться с дядей наедине, и никто ему не поможет. Никто его не услышит.       Это было так. Принцесса Рейнира собственноручно отослала своих детей в постель и сама наверняка отправилась в свою. Матушка редко выбиралась из кровати, что уж говорить об отце. А Эйгон и вовсе направился в публичный дом, утолять другую свою жажду — не вина. Даже слуги переставали сновать по дворцу с таким рвением в столь позднее время.       Племянник остался совсем один.       И эта мысль опьянила принца. Он отогнул ворот дублета Люцериса, расстегнул несколько мелких пуговиц и, желая утолить собственную ненормальную жажду, снова взглянул на мальчишку, когда коснулся его ключиц и груди свои теплыми пальцами — они согрелись о горячую кожу Люка.       — Дядя… Эймонд, что ты…       — Заговорил, когда не просили, — только и ответил принц, прежде, чем заставил его молчать вновь.       Эймонд целовал шею племянника, распаляясь от того, сколько неудовольствия касания чужих губ приносили Люцерису. Он, смотревший только через призму полоумных представлений обучившего его брата на любовные ласки, теперь использовал их как средство унижения и подчинения своей безумной воле. Люк дрожал от страха или же гнева и ладонями, бывшими несколько меньше, чем те, что ласкали его кожу под дублетом, пытался оттолкнуть от себя Эймонда.       Каждый раз, когда принц отстранялся, на изуродованном лице виднелось выражение торжества — торжества победителя. Люк безуспешно пытался освободиться из его рук, но каждый раз дядя только снова возвращался к его шее. И каждый раз простое касание губ сменялось укусом, а укус — еще более сильным. И пока Эймонд не убеждался, что на этом участке кожи останется след, выше он не поднимался.       — Прекрати, ты сошел с ума…       Мольбы и обвинения. Он ждал именно этого. Чтобы Люцерис метался и молил, чтобы продолжал брыкаться, но не оставлял попыток достучаться до него. Достучаться до того, кого только что заклеймил сумасшедшим.       Как спросить с безумца?       — Сошел с ума? Это еще не сумасшествие.       Вот, что сумасшествие, подумал Эймонд, когда опустил шарившую под дублетом ладонь ниже, минуя пуговицы и застежки штанов Люцериса. Это — истинное безумие. Касаться племянника там, где ничья рука, кроме его собственной, его касаться была не должна.       — Прошу…       Эймонд остался удовлетворен застывшим на лице мальчишки выражением ужаса, его тихой отчаянной просьбой. И руки свои от него сразу убрал, посчитав, что с него пока хватит.       Это место снова стало для него уединенным.