the power and the glory

      Его постель так холодна.       Эймонд только недавно вернулся в свою опочивальню. Солнце уже давно зашло, лишив света порочную столицу. И, как грязный преступник, он вынужден был пробираться во дворец по слабо освещенным догорающими огарками свеч коридорам, в темной мрачной одежде и в настроении ей подстать — таком же темном и мрачном. Если для одного из принцев публичный дом всегда значил свободу от своих обязательств, спокойствие — если может дарить его место, полное гомона, разврата и боли — и удовольствие, то для младшего принца Таргариена бордель был местом, которое надламывало что-то внутри него всякий раз, когда он позволял своему брату взять над ним верх.       Лежа на своем пустующем ложе в свете одиноко тлеющей свечи и далекого огня очага, Эймонд протягивает руку вперед и смотрит на жилистые пальцы с вычурными узлами суставов так, словно эта ладонь принадлежит не ему. Он не может вспомнить наверняка, какой рукой хватал продажную девчонку за шею, но по прибытии в Красный Замок, запершись в своей спальне, он стал оттирать их обе с таким остервенением, словно он касался не шлюхи, а больного серой хворью. Принц выворачивает запястье чуть вбок в неизящной попытке придушить если не девку, то тяжелый воздух, повисший в покоях. Он сжимает своими пальцами пустоту, но его больной разум рисует такие явственные картины.       На нем, лежащим и хватающим за горло кого-то невидимого, как будто сидит его племянник и подставляется под тощие, но сильные руки, позволяя лишить себя воздуха.       Эймонд помнит, как вернулся в тот клятый вечер к себе. Как захлопнул грузную дверь и велел слугам убраться. Он помнит, как скинул с себя тяжелые черные одежды и рухнул в большую и оттого еще более ощущающуюся пустой кровать. Он помнит, как позволил этому дикому воспоминанию завладеть своими мыслями.       И помнит, как касался своей кожи, своей разгоряченной плоти.       Принц отгоняет мысли о Люке, старается представить девчонку, и не чувствует ничего. Не отзывается разрозненное нутро и не трогается член в тесных штанах.       Всю ночь, ему так кажется, он не смыкает глаз, только наутро его будит унылое пение птиц. Едва пробивающийся сквозь плотные серые облака луч солнца ослепляет единственный глаз, и принц устало ворочается в постели, пытаясь скрыться если не от своего ночного полоумия, то от света нового дня. Утомленное тело поднимается с ложа неохотно, но ведомый безумной идеей Эймонд садится за письменный стол, даже не удосужившись провести утренний туалет.       Пергамент, обычно успокаивающий взор своим теплым цветом слоновой кости, теперь кажется блеклым и бесцветным. Он лишь раздражает своей пустотой.       Вскоре на нем появляются строки.       «Мой принц, будущий лорд Люцерис, лорд приливов и владыка Дрифтмарка. Не могу не упомянуть всех твоих титулов, дорогой племянник. Это было бы недостойно с моей стороны.       Прошло уже с неделю с того момента, как ты в сопровождении своей матушки отправился в Драконий Камень. Надеюсь, вы добрались в полном здравии и в полном составе.       Меня не покидает чувство, что мы расстались не в самых добрых отношениях. Должен сказать, что надеюсь, ты понимаешь мое поведение, племянник, и не держишь зла. Вино…»       Вино ударило мне в голову из-за того, что, как говорит Эйгон, я мало пью, и потому я залез к тебе в штаны, прошу, пойми это и не держи зла? Надеюсь, ты понимаешь мое поведение?       Эймонд и сам его не понимает.       Строки неотправленного письма разрываются вслед за пергаментом.       Удел Стронгов — гореть. И такой же удел у писем, им предназначавшихся. Бумага чернеет, и такие же черные письмена на ней уже не разобрать. А после даже от нее остается лишь пепел.       Эймонд всматривается в зажженный в очаге огонь и сжимает в тонких пальцах перо. От его усердия еще чистый пергамент сминается с жалобным шелестом, но принц совсем не обращает внимания на посторонние звуки. Только треск поленьев в очаге сопровождает его размышления. Что собирается сказать он в своем письме? И что собирается сказать своим письмом? Он не хочет выразить свое сожаление, он не хочет просить прощения, он не считает себя виноватым.       Но чувства глодают его изнутри, и принц в гневе швыряет перо, хватается за светлые пряди волос и сжимает их, чтобы почувствовать хоть что-то. Хоть что-то кроме обреченности загнанного в угол раненого хищника, которому остается лишь выть в безысходности. Как давно хищники стали жалеть своих жертв?       Эйгон заходит в его покои в тот момент, когда юноша устало потирает переносицу двумя пальцами, иногда надавливая на тяжелые веки. Эта ночь все же выдалась для него как будто бы бессонной. Он не помнит, как уснул, и не чувствует, что спал. Вино, разбавившее его кровь, все еще заставляет его видеть перед закрытыми глазами нежеланные образы. И собственного брата он сначала тоже принимает лишь за иллюзию, когда тот оказывается пред ним.       — Кажется, твоя ночь была насыщенной, — довольно тянет еще пьяный Эйгон — вот кто наверняка не торопился покинуть дом удовольствий. Ровно как и вряд ли пытался задушить, а после и зарезать тамошнюю девку.       Юноша ничего не хочет отвечать своему брату, он лишь комкает пальцами чистый пергамент. Любопытство витает в воздухе вместе с запахом вина, но Эймонд не спешит его удовлетворить. Ему противна сама мысль о том, что брат может спрашивать о столь интимных вещах. Ему даже более противна мысль о том, что он, при всем своем нежелании, все равно расскажет ему. Ведь как бы ему ни чудилось, что от влияния Эйгона он избавился многими летами ранее, когда сам обрел власть над Вхагар, это — чистая, как пергамент в его пальцах, ложь. Иначе он не пошел бы с ним к шлюхам.       — Не расскажешь, чем все закончилось, когда ты так поспешно удалился?       Эйгон проходится своими пальцами по лакированной деревянной поверхности письменного стола. Подушечки пальцев — не таких изящных и тонких, как у самого Эймонда, — скользят вверх и выхватывают из рук принца пергамент. Теперь Эймонд почти благодарен богам, в которых так отчаянно верит его матушка, за то, что те заставили его сжечь недописанное письмо.       Эйгон долго бы развлекался прочитанным после.       — А чем все закончилось для тебя, брат? Неужто мы будем говорить только обо мне? — осипшим голосом парирует принц и следит за сменившимся на разочарованное выражением лица брата — он не нашел в содержании пергамента ничего, удовлетворившего бы его любопытство, или же проще — совсем ничего.       — Для меня все закончилось еще одним бастардом. Если той шлюхе, конечно, повезет, — Эймонд ни слова не произносит в ответ, но его хоть и пьяный, но далеко не такой глупый, каким часто хочет казаться, брат должен прочесть в его одноглазом взгляде омерзение. — Но мы говорили не об этом, Эймонд. Кто-то сказал, насколько я теперь припоминаю, что слышал крики оттуда, где ты уединился с девицей. Не понравилась, и ты решил ее прирезать? Довел бы дело до конца, был бы повод тобой гордиться.       Нет для младшего принца большего позора, чем гордый им Эйгон. Значит, он все сделал верно, если гордости брат не испытывает.       — Кажется, излишества взяли верх над моими манерами. Не стоило так налегать на вино, — расплывчато отвечает юноша, прибирая длинные несобранные волосы за уши на привычный манер его старшего брата. Смотрит как будто сквозь Эйгона одним глазом и синим камнем, теперь не прикрытым повязкой.       — Как раз стоило, — расплывшись в хмельной улыбке, воодушевленно произносит принц, — это происходит потому, что ты мало пьешь, Эймонд.       Разговор видится юноше до боли знакомым — перед отцовским ужином Эйгон тоже пытался донести до него мысль, что нужно лишь больше пить и чаще себя отпускать. Кажется, сам он теперь даже не вспомнит, что нечто подобное говорил уже младшему брату. Как и сказал тогда Эймонд, его брат пьет слишком много, а потому теперь даже не помнит собственных слов.       Шум отворившейся двери избавляет Эймонда от необходимости удостаивать Эйгона ответом. Но ему искренне интересно, если бы он ответил то же, что и во время их прошлого разговора: «Это ты пьешь слишком много, а я — ровно столько, сколько нужно», — заметил бы его брат хоть что-то? Иногда юноше кажется, что он слишком невысокого мнения о своей родной крови, иногда же — напротив, словно он переоценивает способности этого пьяницы.       Оказавшаяся аккурат напротив Эйгона матушка выглядит необычайно разъяренной и словно не замечает своего младшего сына, ворвавшись к нему в спальню. И Эймонд только остается молчаливым наблюдателем этой сцены, которую, кажется, он видел уже слишком много раз за все то время, что он растет рядом с этим человеком, которого ему скорее не повезло, нежели да, называть своим братом. Впрочем, матери повезло еще меньше — он ее сын.       — Что, позволь спросить, ты снова вытворяешь?       У его брата неизменно виноватое лицо. Он словно понимает, что делает что-то неверно. Или, выражаясь точнее, он только чувствует это на каком-то неосязаемом уровне, на уровне видений или всплесков проясненного сознания. Но тем чаще он теряется во тьме собственной неясной болезни — от здорового юноши в нем едва ли больше, чем в их умирающем отце. Эйгон, только что державшийся дерзким и почти непобедимым, будто в спальне его брата могли предостерегать враги, теперь только тупит глуповатый взгляд в пол, иногда обращая бегающие глаза на разгневанную матушку.       — Я не понимаю…       — Ты все прекрасно понимаешь, но даже не собираешься оправдываться, — наседает Алисента и истерично заламывает руки. Теперь Эймонд может видеть на ее пальцах свежие кровоточащие ранки. Иногда он даже думает о том, что матушка больше себя не калечит, но после, как сейчас, замечает новые ссадины.       — Мне нужно знать, в чем ты меня обвиняешь, матушка. Чтобы я мог…       Эйгон выглядит, как провинившееся дитя, и вызывает в родном брате лишь отвращение, которое раньше он испытывал всякий раз, когда слышал о его гнусных похождениях и отвратительном обращении к собственной жене — их сестре, но не более того. Сейчас Эйгон словно не вызывает в нем ничего, кроме жалости и отвращения. Ведь он жалок и отвратителен.       — Твоему отцу и твоему королю, если ты забыл, с каждым днем становится все хуже после его сумасбродного желания устроить семейный ужин. А ты! — Алисента восклицает, до конца не удосужившись продумать свое обвинение. — Почему тебя ищут по домам удовольствий? И почему ты, — теперь матушка обращается к Эймонду, немедля сделавшемуся участником этой склоки, — сопровождаешь его в этих похождениях? Как ты мог, Эймонд?       На мгновение Эйгон словно снова становится прежним: ухмыляется и взглядом исподлобья передает свое злорадство. И Эймонд более не чувствует к нему отвращения, пускай и недолго. Теперь он увязает в отвращении к себе самому.       Правильно, как мог он коснуться простой шлюхи после того, как его руки касались кого-то, равного ему самому? После того, как его пальцы сжимались на шее такого же высокородного юноши, каким является и он сам? Как мог он? И как давно он считал ублюдка Люцериса равным себе? Роящиеся в голове вопросы только сильнее надламывают стену, отделяющую его самого от безумия. Нет, Люк, этот маленький подонок, всего лишь грязный бастард.       Но отвращение к себе его не оставляет. Он позволил себе коснуться его, а значит — замарал свои руки и свою честь.       — А что такого, матушка? — бесцветно спрашивает Эймонд, стараясь не выдать своих метаний. Он знает, что у него наверняка получится. Никто никогда не понимает, что у него на уме, и в этом заключается особая сладость его собственного безрассудства.       — От вас обоих требуется лишь не порочить честь королевской семьи и всего нашего дома. А ты, — она тычет пальцем в грудь Эйгона, — не смей порочить свою жену, — мать беспокойно поправляет платье, как будто за время разговора оно могло смяться. — Приведи себя в порядок и навести отца. У тебя еще есть время побыть для него сыном, а не удавкой на шее.       Эймонд не чувствует себя спокойнее даже после того, как брат, гонимый матерью, убирается из его покоев. Он не знает, сколько проходит времени с тех пор, как он остался в своей спальне наедине лишь со своим стыдом, который зреет внутри принца, но совсем не за то, что он сотворил со своим племянником, нет. Он чувствует себя неправильно лишь потому, что вообще когда-то — лишь парой мгновений назад — хотел написать те скудные слова сочувствия, на которые был способен. И чтобы искупить вину перед самим собой за эту недостойную попытку примирения, принц встает из-за стола, дабы поднять брошенное ненужным грузом перо и написать новое, не такое унизительное, письмо. Только взгляд цепляется за отражение в зеркале, стоит Эймонду пройти мимо него.       Вот он — обладатель истинной валирийской внешности. Его серебряные волосы ниспадают на плечи, а не вьются черными кудрями, его светлый с фиалковым отливом глаз видит в отражении калеку, урода, которого таким сделал его родной племянник. А сапфир, заменяющий ему утраченный глаз, не видит и никогда ничего не увидит.       Эймонд срывается в опочивальню отца.       Король Визерис I Таргариен сейчас походит лишь на умирающего старика, каким он, впрочем, и является. Весь покрытый струпьями и гниющими ранами отец лежит в своей постели и только хрипит, не способный более ни на что. Когда в покои входит младший его сын, Эйгона и королевы уже нет. Нет совсем никого, и в темном помещении стоит гробовая тишина, которую Эймонд долго решается прервать.       Веки короля опущены, и лишь пустая глазница смотрит на сына внимательно и почти выжидающе. «Его поят маковым молоком», — в наивной попытке себя приободрить держит в голове Эймонд и начинает свою тираду.       — Теперь и ты знаешь, каково это — видеть мир лишь наполовину. Верно, отец? Или мне стоит обращаться к тебе «Ваше Величество»? «Государь», быть может, тебя устроит? Или, может, ты хотя бы теперь станешь мне отцом? — Эймонд смотрит на бессознательное лицо короля, и только потому продолжает: — Виноват ли ты также в потере своего глаза, как был виноват я в потере своего? Кого вообще ты винил в этом? Меня? Или Эйгона? А может и матушку, которая, как ты точно считал, науськивала нас на ненависть к твоим внукам? Иначе почему тогда ты вступился за Рейниру? Почему был отцом ей, но не мне? И даже не Эйгону, которого прочили тебе в наследники? Ты встал на сторону Рейниры, Люка и почившего сира Харвина Стронга. Но не на сторону своего сына и своей жены. Был ли хоть кто-то, кого ты не разочаровал бы, пытаясь угодить кому-то еще?       Эймонд остается даже рад тому, что отец продолжает только хрипеть и, кажется, спать.       В следующий раз свои покои принц покидает уже для того, чтобы в подобающем виде войти в тронный зал. Его волосы по обыкновению собраны, как и он сам, черным шнуром, а незрячий синий камень скрывает черная повязка.       Алисента Хайтауэр тоже как будто пришла в себя — мать всегда близко к сердцу воспринимала похождения своего старшего сына, но стоило Эйгону удалиться с ее глаз, как она становилась немного спокойнее. Потому при Железном троне, где собрались лишь некоторые высокопоставленные члены королевского двора, Эйгону места не нашлось. Он теперь, должно быть, в своей постели.       — Во дворец прилетел ворон с посланием из Дрифтмарка, — принцесса Рейнис, только сейчас услышавшая об этой вести, как и большинство присутствующих, замирает, и даже грудь ее перестает вздыматься от дыхания — она готовится к худшему. Лорда Корлиса уже давно одолевает лихорадка. Неужели она побеждает? Мальчишка, этот ублюдок Люцерис, займет Плавниковый трон уже сейчас?       Письмо в руках королевы не совсем расстраивает ее. Неужто благая весть?       — Лорд Корлис одержал победу не только на Ступенях, но и в борьбе с лихорадкой. Теперь он направляется в Дрифтмарк, — Эймонд испытывает едва ли не такое же облегчение, как супруга Морского Змея. Значит, у него еще есть время поквитаться с бастардом.       — Я незамедлительно полечу туда на Мелеис.       — Принцесса, надвигается шторм, и я не позволю вам лететь в непогоду одной, — опасения королевы иные, но она не озвучивает их прямо. Состояние отца пугает ее, а потому она не хочет так легко отпускать принцессу Рейнис.       — Тогда предложите мне эскорт, моя королева, но не удерживайте в Королевской Гавани. Я хочу дождаться дома мужа, которого не видела уже шесть лет. Вы как никто должны понять меня.       — Я сопровожу принцессу, матушка, — тоном, не терпящим отговорок, отрезает Эймонд и покидает тронный зал в ту же минуту.