the power and the glory

      И снова дождь.       Эймонду более по душе жар, исходящий от огня, яркий его свет, который порой слепит единственный глаз. Но не вода, норовящая залиться в нос и глотку, заполонить уши и застелить взгляд. Он ненавидит воду. Ведь море — это вода.       Но он вынужден лететь сквозь грозовые тучи и подниматься столь высоко, что дышать становится тяжелее, и воздух приходится хватать ртом, чтобы не задохнуться так скоро. Над облаками невозможно свободно дышать, а под ними — видеть.       Когда принц опускается вновь, правя своим драконом как прирожденный наездник, он изредка видит всполохи багрового цвета. Мелеис стремительна и резва для дракона, немногим младше Вхагар. Розовые перепонки на ее крыльях в тени от серых туч кажутся устрашающе-мрачными, красными, как и она сама. Стараясь скорее доставить свою наездницу к ее едва не погибшему мужу, силясь преодолеть грозу и шторм, эта драконица походит на настоящее чудовище.       Вхагар же раздражающе расслаблена. И без того медленнее Мелеис, она даже не стремится за ней поспеть, как будто ей нет никакого дела до людской спешки и людских тревог. Или, быть может, она чувствует сомнения своего всадника, что теперь уверен в поспешности своего решения. Не было необходимости вызываться. Не было необходимости и вовсе сопровождать эту женщину. Она может справиться сейчас даже со стихией, если та посмеет помешать ей снова увидеть своего супруга.       А что Эймонд, который теперь восседает в седле дракона и размышляет о том, как бы ему поскорее вернуться в Красный Замок? Он пошел на эту авантюру, лишь бы не оставаться во дворце, где не осталось зримого присутствия племянника, где остались лишь воспоминания о нем, терзающие мысли принца и его нутро. Он хотел сбежать от гнетущего одиночества, но нет более одинокого во всем свете места, чем верхом на драконе в мрачном море облаков.       Принц чувствует, что больше не может оставаться в этой сырости и вместе с тем в своем уме. Дорога до Дрифтмарка запомнилась ему не такой утомительной и неприятной, но то было очень давно. И терпения в те дни у него было несколько больше, чем теперь. С возрастом мужчины утрачивают юношеский пыл и становятся предусмотрительнее, осторожнее. Или, по меньшей мере, должны таковыми становиться. Но нельзя сказать такого о принце. Он выглядит собранным и важным, каким и выглядел десятью годами ранее, и особенно эти качества выделялись на фоне старшего его брата. Но глаза его, один из которых, однако, был вычищен мейстером, пока принц был напоен хоть мало-мальски безопасной порцией макового молока, сделались более озлобленными и нетерпимыми. С каждым новым годом, прожитым в частичной слепоте, ему все труднее сохранять самообладание.       Он хочет взять свое, как это было с драконом. Он хочет вернуть то, чего был лишен.       Из-за огромных крыльев Вхагар показывается остров, с этой высоты кажущийся таким маленьким и незначительным, так робко выглядывающим из-за внушительного тела дракона. Он помнил Дрифтмарк другим.       Замок, названный также, как и сам остров, сер и уныл. Из него, угрюмого, правили своими владениями наверняка такие же угрюмые лорды приливов. Но не он одним своим видом вызывает теперь в Эймонде приступ ярости, ненависти и боли. Не он заставляет сердце, о себе давно не дававшее знать, замирать и колоть, отдаваясь резью во всей груди.       Высокий Прилив с виду внушает покой. Его светлый облик кажется самой противоположностью Дрифтмарка — сырого и мрачного. Кровли его башен увенчаны драгоценным металлом — не золотом, но серебром, однако ничуть не делающим ему такого же мрачного ареола, каким опоясан Дрифтмарк. Но именно в этом замке когда-то давно Эймонд что-то приобрел, а что-то — потерял. Раньше он считал, что чаши весов выравнены, но сейчас боль, кольями отдающаяся в заполненной камнем глазнице, словно перевешивает громадное чудовище, которое теперь сам он седлает.       Вхагар размещают там же, где и прежде.       Эймонд помнит, как подошел к старому и разъяренному из-за гибели прежней наездницы дракону. Ему тогда не раз почудилось, что вот-вот — и этот его вдох точно станет последним. Он помнит, как на несколько мгновений разгорелся огонь в глотке чудища, помнит, как велел ему служить. И драконица повиновалась на удивление и облегчение юного принца. Пустынные берега и серое море тогда менее всего тревожили мальчика, но теперь, когда он сделался юношей, ему здесь совсем неуютно — сыро, промозгло и мрачно. Впрочем, в родном отчем доме ему ничуть не лучше. Дело не в месте, где он находится, а в его собственном настрое.       И все же с высоты полета Дрифтмарк немногим терпимее — такой же, каким запомнился ему тогда, много лет назад, когда он впервые оседлал дракона, теперь вернувшегося на то же самое место. Разница лишь в том, что более ему не нужно что-либо доказывать — обладание, если это вовсе возможно, драконом само по себе является весомым доказательством. Даже для самого этого дракона.       Принцесса велит разместить гостя, а сама в сторону Эймонда даже не смотрит, когда благодарит его за сопровождение, которое ей не было нужно. Но юноша не держит зла, ему нет никакого дела до забот принцессы Рейнис, до ее внимания и благодарностей. Место, некогда даровавшее ему власть и лишившее наполовину зрения, теперь поглощает его воспоминания и, кажется, сам его разум.       Иначе как объяснить, что даже не добравшись до отведенных ему покоев, он видит в мрачных коридорах образы детей, вступивших в неравный бой? Видит также явственно, словно переживает то же вновь. И вот снова его пальцы — только на сей раз детские и несколько неловкие — сжимают тонкую шейку кудрявого черноволосого мальчика. И вот снова он торжествующе заносит руку с зажатым в тех самых пальцах тяжелым камнем над другим темненьким бастардом.       И вот снова ублюдок проходится острием кинжала по его лицу.       Если пальцы детского его образа сжимались на горле лорда Стронга, то его осязаемые — настоящие — пальцы сжимаются до тупой боли в кулаки. Не будь на его руках перчаток, ладони обзавелись бы свежими ранками от ногтей.       Огонь в очаге только развели, но Эймонд уже пытается отогреть заледенелые персты, сняв заведомо с них черные перчатки и вытянув руки к тусклому, еще совсем слабому пламени. Даже столь не обжигающее тепло, исходящее от этого огня, греет разрозненное нутро принца. Но эта витающая вокруг в самом воздухе сырость не дает ему дышать. Он задыхается и сам, как стоящая перед глазами иллюзия юного племянника.       Пламя очага — единственное, что греет его тело и разум те дни, которые проходят за ожиданием вестей о лорде Корлисе Веларионе, о его прибытии и его состоянии.       Эймонд держится отстраненно на совместных ужинах, проводит время в отведенной ему спальне, словно затворник, ест мало, говорит — еще меньше. Впрочем, принцесса Рейнис в этом мало от него отличается. Юный принц плохо знает свою родственницу, но хорошо помнит ту историю, свидетелем которой быть даже не мог. Он не раз читал и слышал подтверждения мейстеров; того, что он слышал, ему всегда было достаточно, ровно как и сейчас. Эта женщина едва не стала королевой еще тогда, когда даже его матушка если и была на этом свете, то была совсем еще мала — но, вероятнее всего, принц точно не помнит, ее не было даже в помине, что говорить о нем самом.       Надо отдать должное, держится Рейнис Таргариен — в девичестве, Веларион — теперь и до самой смерти, куда более величаво и царственно, чем его коронованный отец, сделавшийся и вовсе дряхлым, разваливающимся на части стариком. Что ждало бы Вестерос, если бы трон заняла она? Помимо междоусобной войны, разумеется, неизбежно вспыхнувшей бы из-за правления женщины.       Принц обзавелся знакомствами. В Высоком Приливе нет столь знатных лордов и леди, которые порой наведываются в Красный Замок, а потому он чувствует собственную важность более явственно, нежели дома, и оттого ощущает себя, как рыба в воде. Если подобное выражение можно употребить на этом клятом острове.       В замке Веларионов есть несколько воспитанников и выходцев из вассальных домов, которые служат оруженосцами и виночерпиями у своих сюзеренов. Ведя с ними вежливые беседы, Эймонд чувствует себя значимым более, чем когда на его незавидный статус указывают в столичном дворце. Он лишь второй сын государства, второй сын короля и даже не второй претендент на трон. Но здесь он кто-то, кто наконец имеет вес в глазах окружающих.       Впрочем, не только знатные обитатели дома выказывают ему уважение и уделяют свое бесценное время. Слуги и служанки находят Эймонда достаточно учтивым, а сам принц на этот счет думает лишь, как повезло девушкам, что сопровождает принцессу Рейнис в поездке именно он, а не Эйгон. Хотя его брат никогда на такое бы не пошел — слишком много чести.       В какой-то из тех однообразных дней, проведенных в ожидании на Дрифтмарке, Эймонд устроил себе ознакомительную прогулку по коридорам и залам Высокого Прилива. Это решение могло стать одним из самых неудачных во время его пребывания там, потому как скитание по пустынному — в сравнении с Красным Замком — дворцу могло оказаться необычайно скучным и унылым, как весь этот остров. Если бы за одной из колонн он не обнаружил пару предающихся любовным ласкам слуг — двоих низкородных юношей, которых до того случая принц даже не замечал.       Ему тогда стало до отвратительного любопытно, проделывал ли нечто подобное за одной из этих серых колонн рыцарь, которого его наивный племянник до сей поры считал своим отцом? Был ли здесь с кем-то из своих мужчин и мальчиков-любовников сир Лейнор Веларион, чье имя теперь по ошибке носит стронговский бастард?       Бастард. Ублюдок. Порочное дитя порочной любви, если это чувство и вовсе имело место быть. Почему теперь королевский сын вынужден снова смотреть на него единственным глазом?       Погода Дрифтмарка, должно быть, всегда промозглая, сырая и неприятная. Как и теперь. Она располагает лишь к тому, чтобы придвинуть обитый мягкой бархатистой тканью пуф поближе к растопленному очагу и заняться чтением какой-нибудь ученой книги, написанной рукой древнего валирийского мудреца, который жил задолго до Рока. И совершенно точно эта непогода не благоприятствует встрече мальчишки-наследника, высадившегося на остров. Он только-только прилетел верхом на белоснежном — цвета морского жемчуга — драконе, переливающимся алой чешуей в немногих местах и сияющим красной кожей на тонких с виду перепонках крыльев и гребня. Процессия во главе с принцессой Рейнис уже встречала его у главного входа во дворец.       Все это время после клятого отцовского пиршества Эймонд просто надеялся хотя бы немногим вернуть себе здравый и трезвый рассудок. Он не хотел видеть племянника вновь. И не должен был.       Разговор с матушкой состоялся накануне его отбытия на Дрифтмарк.       — Я не хочу, чтобы ты летел, Эймонд, — без прелюдий и расшаркиваний высказала королева Алисента свое мнение насчет выходки сына. Но поделать ничего более она уже не могла, ей оставалось только дать наставления юному принцу.       — Ты не можешь запереть меня в Красном Замке, ровно как и принцессу Рейнис, матушка. Я уже вызвался и не отступлю от своего решения, — он всегда знал, как его мать нуждается в тепле рук и касаниях близкого собеседника, а потому взял женские руки в свои собственные, чтобы расположить королеву к себе.       — Я и не заметила, как ты повзрослел, — отвлеченно, словно в трансе, молвила женщина, но, взяв себя в руки, продолжила: — Тогда тебе следует остаться в качестве почетного гостя на некоторое время в Высоком Приливе. Когда ты станешь возвращаться, постарайся вернуть и принцессу Рейнис ко двору. Если же нет, то ты в любом случае из первых уст сможешь поведать мне и Малому совету о состоянии лорда Корлиса.       Задание казалось и было пустяковым. До той поры, пока Вхагар не взревела, завидев чужака — еще одного дракона в небе, тогда бывшего для не столь зоркого, как у его драконицы, взора принца лишь темной точкой не более ворона. Когда Арракс стал снижаться, всадника разглядеть еще было невозможно, но все уже знали, кого следует ожидать.       Чуть позднее Эймонд узнал из разговора принцессы и мейстера, что Морской Змей послал ворона не только в Королевскую Гавань, но и в Драконий Камень, приглашая ко двору своего наследника. Этот случай, эта лихорадка и близость собственной смерти, мол, показали ему, насколько хрупка человеческая жизнь, а его дом и границы государства будут нуждаться в защите и после его смерти. Потому он, как высказался мейстер, вызвался взять на некоторое время на свое попечение Люцериса Велариона, дабы обучить его морскому делу.       Знал ли старый болван на тот момент, что очередной отец Люка лишил жизни его родного брата?       Впрочем, теперь это неважно. Теперь, когда принцесса стоит по одну сторону ворот, а по другую — сам Эймонд, сложив за спиной руки и распрямив свои плечи настолько, что кажется каменным изваянием — одним из тех, которые разбросаны по территории замка из сомнительных представлений о красоте его владельца.       Будущего лорда пристало встречать, как должно.       Эймонд смотрит не на племянника, а лишь прямо перед собой, смущая отсутствующим взглядом какую-то молоденькую леди, имени которой он уже не припомнит. Зато взор зеленых глаз он ощущает на себе в полной мере. Но не смеет ответить тем же — не при всех.       Этот ужин отличается немногим от всех тех, на которых ему довелось побывать за прошедшие дни. Разве что разнообразием блюд и настроением временной правительницы Дрифтмарка. Эймонду никак не удается понять, что принцесса думает насчет наследника своего мужа, или же своего внука, если ей вдруг так угодно. Держится она с холодной вежливостью, но не такой леденящей, коей одаривала королевского отпрыска в те редкие их разговоры, которые принц мог бы счесть по пальцам одной своей руки.       За столом Эймонд уделяет вину в своей чаше большее внимание, нежели Люцерису. Ему доставляет извращенное удовольствие ловить его взгляд, но отвечать лишь учтивым безразличием. Он удостаивает его своим одноглазым взором лишь тогда, когда во время поднятого за будущего лорда тоста, наклоняет в его сторону свой кубок, наполненный до краев багряной жидкостью. И опустошает его, не сводя с мальчика светлого глаза, до самого дна.       Он видит, как храбрится мальчишка, он видит, как подбирается этот бастард. И видит страх в темных зрачках.       После трапезы Люцерис подходит к своей бабушке по ее просьбе, но озирается по сторонам так, словно ждет нападения исподтишка. Он не может расслабиться, пока находится в одном помещении со своим обидчиком, не может успокоить разыгравшееся беспокойство и не может унять дрожь, охватившую его плечи и все его мальчишеское тело.       Эймонд видит, как он хватается за рукоять кинжала — порой движение выходит резким, а порой мальчик и сам не замечает, как ладонь снова накрывает эфес и как подернутые тремором пальцы начинают боязливо скользить по ножнам.       После того случая он ни на миг не оставляет висящий на поясе кинжал в зыбкой надежде на то, что кусок металла спасет его от дяди.       Вдоволь насладившись видом перепуганного до смерти юнца, Эймонд все же покидает трапезную, но из его головы никак не идет страх, которым теперь окутан Люцерис. Он вспоминает, как удовлетворился тогда в публичном доме видом испуганной девчонки. Но тупая шлюха приняла за игру то, что было чистой монетой. Люк же никакой игрой себя не обманывает — он наверняка убежден в сумасшествии своего дяди.       В следующий раз Люцерис застает дядю в одном из общих залов, который к его несчастью оказывается пустым. Даже слуги, которые частенько снуют в суете своего маленького незначительного мирка, не спасают его от приватной встречи с Эймондом. Надо сказать, что они оба точно заранее знали, что этой встречи избежать не выйдет, пока им положено жить под одной крышей, но юный принц не думал, что мальчишка решится спровоцировать их столкновение сам. Особенно после того… после той ночи.       — Кажется, я не поприветствовал тебя должным образом, дядя.       Его голос звучит также неуверенно, как и его шаги. Он ступает по каменному полу настолько тихо, насколько может себе позволить быть бесшумным не рожденное хищником безобидное животное. Мальчик подбирается к нему неспеша, опасливо поглядывая на темную фигуру, кажущуюся черной в огненном освещении очага. Эймонд представляет себе это слишком отчетливо.       — Я лишь нежеланный гость в доме, когда-то должным стать твоим. Рассчитывать на радушное приветствие было бы по-детски наивно с моей стороны, — своими словами он будто подчеркивает разницу в их возрасте и статусе. И если первое играет в его пользу, то статус второго сына короля может ли сравниться лордством? И все же Эймонд держится смирно и прямо — тверже, чем его младший родственник.       Губы принца расплываются в усмешке от мысли, что он удержался от обращения, указавшего бы на незаконное происхождение мальчика — ничего, в следующий раз он не упустит возможность. Или же и вовсе создаст ее сам.       — Я не хочу ссор, — теперь Эймонд не улыбается, а бесстыдно разражается шероховатым смехом. Он все еще не видит племянника, но представляет себе, как тот держит свою маленькую ладонь на таком же маленьком клинке — подстать ему самому. Он хочет увидеть его, но дразнит себя. — Принцесса Рейнис сказала мне, что ты останешься здесь до возвращения лорда Корлиса. Я не хочу повторения, — только боги знают, имел ли в виду мальчуган то, что было здесь много лет назад, или то, что произошло в столице, — потому давай просто не будем…       Эймонд его словно не слышит. Как в забытье он выставляет вперед собственную руку и чувствует только легкое покалывание в кончиках своих пальцев — там, где кожа соприкасается с оранжевым пламенем. Огонь в очаге сильно разгорелся, но и он не способен обжечь Таргариена.       — Подойди, племянник, — его голос шелестит тихо, как осенняя листва, но в то же время твердо и уверенно в окружающей тишине.       Он прекрасно знает, как ненормально выглядит в глазах мальчика и как опасно звучит его приказ — иначе назвать его слова просто нельзя. Но он слышит неуклюжие шаги ведомого то ли любопытством, то ли собственной глупостью юнца, и только улыбается полоумно, смотрит перед собой выжидающе и более ничего не говорит. Скосив взгляд единственного глаза в сторону Люка, Эймонд удовлетворяется тем, что видит. Тот смотрит ошарашенно и едва не порывается отнять руку дяди от огня, чтобы оградить от новых шрамов. Вероятно, под повторением он все же имел в виду то событие многолетней давности. Он не хочет становиться причиной и свидетелем новых отметин на теле Эймонда, не хочет видеть новых его уродств.       — Прекрати, — почему его голос звучит так же, как и тогда, но теперь Люк умоляет его прекратить ранить не его, а самого себя. — Ты обожжешься.       — Разве? — племянник приблизился, а потому голос Эймонда становится еще тише и еще более, наверняка, тревожит страх в груди Люцериса. — В детстве я видел, как отец касался пламени, но огонь не обжигал его, — он смотрит на молодого принца, и безумная опасная улыбка уродует и без того утратившее после ранения красоту лицо. — Может, огонь щадит только истинных Таргариенов, истинных потомков Старой Валирии. Как ты думаешь, мальчик? — последнее слово выходит грубым из-за того, что произносит его юноша на резком валирийском.       Словно почувствовав исходящую от дяди угрозу, Люцерис делает отчаянный шаг назад, вовсе позабыв о кинжале, висящем на его поясе, забыв о привычке, которую заимел. Но Эймонд не дает ему отойти, схватив тощее запястье и сжав светлую — совсем не как у Лейнора Велариона — кожу до еще большего побеления.       — Давай проверим, сколько в тебе крови валирийцев, — издав мелодичный шелестящий смешок, произносит принц, подтаскивая своего племянника к очагу так близко, что мог бы сжечь его заживо, если бы пожелал.       — Нет, отпусти. Прекрати, дядя, это безумие!       Тонкие и цепкие пальцы Эймонда держат запястье так крепко, что на коже наверняка останутся заметные кровоподтеки. Но принц не думает ни об этом, ни о том, что ожоги тоже останутся на руке племянника, если устойчивости к пламени у него нет, подобно Таргариенам. Веларионы — это вода, это море, это соль, а Стронгов погорело уже слишком много.       Ты должен отпустить мальчишку, вопит что-то внутри принца, но он держит руку Люка над пламенем и чувствует, как дрожит все его обмякшее тело. Эймонд понимает остатками разума, что переходит черту, ощущает жар, опустив обе их руки достаточно низко, чтобы обжечь и себя, и Люка. Но вместо того, чтобы оставить его, он лишь спрашивает.       — После смерти твой труп сожгут или предадут воде?       А жар пламени он словно чувствует не своей кожей, а кожей племянника.