the power and the glory

      — Что стряслось с вашей рукой?       Эймонд, следуя инстинктам, опускает взгляд на искалеченную руку Люцериса, который тут же прячет ее за спину и лишь неуклюже переминается с ноги на ногу, стараясь скрыть собственный страх за неуверенной улыбкой. Он выглядит как нашкодивший ребенок, который боязливо отводит взгляд и опасается сознаться в своем проступке строгому родителю, или же будто член Малого совета, который допустил оплошность и теперь мужается, дабы сообщить государю о своем деянии. Иными словами, вид у племянника такой, словно он сделал нечто ужасное. Впрочем, можно сказать и так — он сам подошел к дяде, которого стоило опасаться. Он сам виноват в своем увечье, как и Эймонд всю свою недолгую жизнь был виноват в своем.       — Мне следовало быть осторожнее со свечами, — глупо оправдывается Люк. Любой дурак, даже тот, что задал этот вопрос, раскусит ложь мальчишки.       Однако рыцарь, проявивший это неуместное любопытство, ограничивается недоверчивым взглядом, вперив его сначала в своего будущего сюзерена, а после — переведя на почетного гостя Высокого Прилива — Эймонда Таргариена. Принцу этот взгляд сильно не нравится. Если даже какой-то вассал смог разглядеть суть взаимоотношений юношей, а вернее — их взаимную неприязнь, если не ненависть, значит стоит принцессе Рейнис, бывшей когда-то свидетельницей становления Эймонда одноглазым, увидеть этот досадный ожог, она сразу смекнет, в чем же дело.       Ожог вышел уродливым.       Пришел в чувства Эймонд лишь тогда, когда племянник уже не мог подавить в себе болезненные вопли, а потому кусал свои губы и колотил плечо своего дяди по чем зря. Плечо после этого и спина его покрылись темными синяками и багряными кровоподтеками — мальчишка не сдерживал своих кулаков, — но тогда он не чувствовал боли. Принц видел перед собой лишь огонь, тыча в него рукой племянника, словно палкой для лучшего розжига костра. Только теперь Эймонд понимает, что не отдавал себе в тот момент отчета о том, что делает. Разум его был застлан необъяснимой ненавистью, а обуявшая его злость слепила один сохранившийся глаз.       Тогда он откинул от себя руку Люцериса и отшатнулся от него, словно это его конечность только что опустили в пламя так непринужденно, словно она была неуязвимой. Взглянул он не на его руки — на свои, так и не тронутые жаром, лишь покрасневшие, как раскаленная в печи сталь. На ладонь Люка он долго посмотреть не осмеливался, лишь слушая стоны и стенания освободившегося из его рук мальчишки.       Эймонд даже не сразу заметил, что, вырвавшись, Люк так рьяно попытался от него оградиться, что упал в своем устремлении на застеленный тростником пол и отполз, едва ли не забившись в угол. Первым порывом, когда разум отпустило то безумие, что окутало его, стало подойти к Люцерису, взять покрывшуюся бугристыми ранами руку и спрятать ее в своих ладонях — будто это могло вернуть ей целостность.       Мог ли тогда, много лет назад, Люк, в силу своего юного возраста, испытывать то же извращенное желание по отношению к Эймонду? Или после, когда спустя годы, вновь увидел лишенного им же самим глаза дядю? Испытывал ли племянник хоть что-то похожее?       Все эти вопросы так быстро заполонили собой его нездоровую голову, что напрочь вытеснили из нее мягкосердечные желания и порывы. Потому Эймонд смог сдержать себя и, взяв в руки то достоинство, которым он все еще обладал в собственных глазах, подошел к Люку с самым непроницаемым выражением лица, на которое был способен. Губы, поджатые в немом ужасе, и безумный взгляд выдавали его, но все же голос юноши оставался тих и властен.       — Тебе нужно к мейстеру, племянник.       А после, уже у мейстера, принц, наконец, смог заставить себя взглянуть на нанесенное им же увечье. И смотрел он с нескрываемым отвращением на покрытую волдырями кожу. Вся ладонь племянника была изрыта болезненными на вид неровностями, и рытвины эти переходили на запястье мальчишки. Только отчетливый след от пальцев остался нетронутым — часть его руки защитили от ожога цепкие пальцы ненавистного дядюшки.       Эймонд не считал себя лжецом большим, чем любой или, по меньшей мере, каждый второй придворный Королевской Гавани, но он знал главные правила, которых необходимо придерживаться, когда хочешь соврать. И два из них он нарушил. Когда он стальным голосом рассказывал мейстеру о трагической случайности, свидетелем которой он стал, когда делал вид, что не замечает напряженного молчания племянника, Эймонд был ужасным лжецом. Он не верил в свою ложь — первое нарушение.       А теперь своей лжи он даже не вспомнит — вот и второе. Кажется, он сказал что-то вроде той чепухи, которую выдал Люк за чистую монету любопытному рыцарю.       Свечи.       Если так и было, то в глазах мейстера он даже сейчас, не помня ничего больше из той ночи после сопровождения племянника к лекарю, читал немой и совершенно справедливый вопрос: «Это сколько же свечей должно нанести такое увечье?»       — Играть с огнем — себе дороже, Люк. Надеюсь, ты усвоишь урок и впредь будешь аккуратнее.       Эймонд не может долго находиться в одном зале с Люцерисом, как не может смотреть на тканевую повязку, скрывающую уродливый ожог и уходящую под рукав красно-черного дублета, который тот теперь стал носить, вопреки цветам своего дома. Не должно ли ему облачаться в одежды цвета морской волны и серебра, коим увенчан его будущий родовой замок? Сам же принц продолжает отдавать свое предпочтение лишь черному. Если Таргариены — это пламя и кровь, красный и черный, то сам Эймонд — лишь черный пепел.       Уходя от общества юнца, перевязанной его руки и демонов, терзающих остатки его совести, принц оказывается за пределами стен замка.       Арракс слишком мал, заключает Эймонд, увидев дракона на побережье. Настолько мал, что, кажется, еще и вовсе не должен носить на себе наездника, даже если это совсем легкий мальчишка. Но все же он здесь, соседствует с величайшим из ныне живущих драконов и ждет, пока ему и его всаднику позволят отбыть обратно домой. В этом желания всех их: и людей, прибывших в Дрифтмарк не по своей воле, и их драконов — схожи.       Его чешуя отливает белизной. Он будто покрыт жемчужинами, которые вынули из раковинок, выловленных из Узкого моря близ острова. И пробивающиеся сквозь облака лучи солнца заставляют его почти сиять. Арракс хоть и юн, все же красив и норовист — он даже глядит на Эймонда своими золотыми глазами так, словно знает, что тот сделал с его наездником, и словно готов сжечь его без заветного приказа на валирийском языке.       — Я тебе не по нраву? — ухмыляется Эймонд, минуя чужого дракона и отмечая, что перепонки на его крыльях такие же багряные, как дублет его всадника. — Весь в хозяина.       Если у драконов вообще могут быть хозяева.       Минуя молодого дракона, принц направляется к его противоположности — к старейшему дракону, к огромнейшему из всех. Он видел Вхагар и из-за Арракса, но теперь он видит свою драконицу во всю ее величину. И на ее фоне, на фоне громадной болотно-зеленой горы, не иначе, виднеется хрупкая человеческая фигура. Эймонд приглядывается, но различает лишь длинные белые волосы, пока не подходит достаточно близко.       — Леди Рейна.       Если эта девчонка и была здесь, в этом замке, прежде, она привлекла внимание Эймонда не более, чем любая служанка и судомойка Высокого Прилива. Но теперь ему кажется, что он только сейчас придал значение ее присутствию, — лишь после того, как в замке появился юнец, которому она обещана.       У Эймонда нет и никогда не было никаких суждений насчет этой девицы, но именно она годы назад явилась зачинщицей потасовки, закончившейся для него потерей глаза, для Люка, как он слышал, — сломанным носом, для матушки его — новыми шрамами. Но девчонка, хотя, наверное, не стоит так звать леди, потеряла тогда больше всех — она потеряла Вхагар, против которой сейчас стоит. И Эймонд не знает, что чувствует больше: собственное превосходство или настороженность, вызванную воспоминаниями о событиях прошлых лет.       — Когда стало ясно, что мой дракон не вылупится, матушка не раз утешала меня тем, что и ей не суждено было иметь дракона до той поры, пока она не стала наездницей Вхагар, — драконица, понимая, что говорят о ней, повела мордой в сторону говорящей девицы. — Она отзывалась о ней так тепло, и я поняла, что матушка была горда быть ее всадницей. Гордитесь ли вы, принц Эймонд?       О чем она болтает?       — Надо же, а я полагал, что беседу должно начинать с приветствия, — отзывается отстраненно принц, подходя ближе и равняясь с девушкой, взгляд которой по-прежнему обращен к дракону, но не к нему.       Принц же позволяет себе окинуть невольную собеседницу беспристрастным взглядом. Она совсем еще ребенок, если судить только по виду, и он не дал бы ей больше четырнадцати, но точного возраста девушки он и не вспомнит теперь — зачем забивать голову ненужными цифрами, если можно выучить несколько новых валирийских слов? В силу юного возраста она все еще немного угловата, но уже становится по-женски изящной. Через несколько лет, а может и раньше, она наверняка станет красавицей, какой слыла ее мать.       Несмотря на принадлежность к дому Таргариенов, внешность ее истинно Веларионовская — темная кожа и серебряные волосы. Полная противоположность ее жениху, носящему, вопреки этому, имя Веларион. Но все же она, как и Люк, подчеркивает свое происхождение выбором цветов в одеждах — красный и черный. Пламя и кровь.       — Доброго тебе дня, — ловко же она перескочила с вежливых обращений. — Однако, должна заметить, что ты и сам воздержался от приветствий.       Эймонд лишь хмыкает достаточно громко и отчетливо, чтобы Рейна могла счесть это за ответ.       Он запомнил ее прямодушной и такой же бесхитростной, каким теперь представал в его глазах — одном глазе, надо заметить, — Люк. Эймонд помнил прекрасно то чувство, когда из всех твоих родичей ты остаешься единственным недостойным дракона, помнил и желал испытать его всем, кто насмехался над ним. И если на какие-то полмгновения тогда, лишив Рейну дракона, которого она уже считала своим, он посочувствовал ей теми уголками своей черной души, которыми был на это способен, то после это внутри у него осталось лишь липкое, мерзкое, достойное его самого чувство — злорадство. Он стремился задеть ее еще сильнее и справился с этим. Рейна так глупо и отважно бросилась на него, за что и поплатилась.       И он поплатился.       Теперь же она кажется ему более острой на язык и менее по-детски, по-наивному глупой. Но вместе с тем она растеряла все свое отважное дикарство. Что ж, все они что-то потеряли в ту ночь.       — День и правда добрый, пока на улицу можно выйти без угрозы промокнуть до нитки. Я пришел проведать своего дракона, — он неумышленно выделяет принадлежность Вхагар только лишь ему одному — не Рейне. — Это все, что мне остается, пока твоя дорогая бабушка не позволяет мне свободно летать. А какова твоя причина визита Вхагар?       — Мне было любопытно, покажется ли она мне такой же огромной, какой казалась в детстве, — непринужденно отвечает девица и наконец обращает свое внимание на Эймонда.       — И как же, твои ожидания оправдались? — в его голосе сквозит самодовольное ехидство, а взгляд одинокого глаза по-прежнему смотрит на дракона.       — Раньше казалась больше, — краем взгляда Эймонд замечает движение — это Рейна небрежно подернула плечами.       — Тебе стоит получше присмотреться к Арраксу. В сравнении с ним Вхагар снова станет видеться тебе больше.       — Не стоит беспокоиться на этот счет, я уже как следует присмотрелась к Арраксу. Все-таки это дракон моего будущего супруга, — спокойно и, будто заранее подготовив ответ, молвит девушка голоском столь мягким, что Эймонду должно было бы усомниться в ее намерении уколоть. Но он упрямо его разглядел — это намерение. Только вот в чем заключается укол?       Будущий лорд, будущий супруг. Люцерис как будто не существует сейчас, а только в будущем, которого никто еще не видел и, может, никогда даже не увидит. Кем представляется его юный племянник в этот самый день, в это самое мгновение, когда Эймонд его даже не видит? Он не лорд, жены у него нет, ровно как и титулов, кроме ничего не значащего — «принц». У него нет земель и как будто нет своих желаний и стремлений. Эймонд почти уверен, что даже в злополучную ночь, закончившуюся новой травмой — стоило наречь Дрифтмарк проклятым замком, а не Харренхолл, — Люк пришел к нему не по собственной воле, а следуя наставлению бабушки.       Сейчас Люк — всего лишь Люк. Всего лишь мальчишка, который седлает молодого дракона, который на валирийском может отдать лишь этому самому дракону приказ и который едва ли знает, как верно держать в руках то оружие, что он теперь носит на поясе не снимая. Для него Люк сейчас не лорд и не владетель морей, он только объект его необузданной ненависти, которая поднимается всполохами пожара в груди принца.       А девчонка считает Люцериса своим также, как и считала своей Вхагар, когда Эймонд вдребезги разбил ее наивные девчачьи надежды. Ей бы научиться хоть чему-то, ей бы вынести хоть какой-то урок из прошлых ошибок. Но Рейна нацелена на будущее. «Будешь великим», — сказала она тогда на пиршестве короля во время тоста за ее будущего супруга. Она смотрит только вперед, совсем не оборачиваясь назад.       В отличие от Эймонда, одноглазый взор которого устремлен все также в те дни, когда взгляд его был еще полным.       Погода же и правда достаточно хороша для того, чтобы посвятить этот день не бессмысленной болтовне и такому же не имеющему никакой цели обмену колкостями с девицей, а чему-то более значимому.       К примеру, тренировке на мечах с каким-то местным рыцарем во внутреннем дворе замка на отведенной специально для этого территории.       Эймонду нравится орудовать мечом или же кинжалом, в случае потери первого. Он никогда не понимал, каким образом сир Кристон Коль управляется с моргенштерном, как и не понять ему и дорнийских воинов, предпочитающих копья. Меч для него — самый надежный помощник в тренировочном бою, но это только пока. Молодая горячая кровь заставляет его искренно верить в то, что он уже теперь готов к сражению на мечах в пылу настоящего боя.       Но сейчас ему приходится довольствоваться сиром-каким-то-там, имени которого Эймонд даже не запомнил, когда тот представился перед тем, как пообещать составить принцу достойную конкуренцию. Достойным этот дрифтмаркский рыцарь оказался лишь на словах: Эймонду понадобилось немногим более полудюжины ударов, чтобы заставить молодого мужчину сдаться.       Он снова видит темную макушку среди наблюдающих за завершением боя зевак. Он снова, упоенный победой, цепляется взором за черноволосого юношу в толпе и сначала даже цепенеет, решив, что это лишь призрак из его воспоминаний о первой встрече в Королевской Гавани. Но Люцерис смотрит на своего дядю в упор, как будто ждет, что его заметят, как будто специально на это напрашивается.       Огнем он ранил левую его руку.       — Это был достойный бой, — произносит тихим твердым голосом Эймонд, лишь из желания вызвать злость в Люке — даже вассальный рыцарь может быть равным королевскому отпрыску, а он — нет. — Но, быть может, мой племянник сможет превзойти вас, сир?       Поначалу рыцарь не видит среди мелькающих перед его глазами лиц своего сюзерена — будущего, как и все титулы Люцериса. Но после он улыбается мальчику и принцу, побившему его, и кивает, вежливо соглашаясь. Похоже, он один из немногих придворных в замке, кто не слыхивал о напряженных отношениях царственных дяди и племянника.       — Что скажешь, Люк? — шелестит голос Эймонда едва ли не над ухом мальчишки — когда он только успел оказаться за ним? — Окажешь честь своему дяде? Или ранение не позволит тебе сражаться?       Юноша касается ребром меча обвязанной тканью руки племянника. Так естественно он играет роль непричастного к этому увечью стороннего наблюдателя, что ему на мгновение даже кажется, будто и сам Люцерис верит в его невиновность. Такой у племянника искренний и взволнованный взгляд. Эймонд давит на него ожиданием ответа, как и окружающие их рыцари и оруженосцы, и мальчик не выдерживает, он не осмеливается отказать, дабы не стать посмешищем. Впрочем, проигрыш тоже не сделает ему чести, но достойнее будет хотя бы попытаться, верно?       — Нет, я выступлю твоим противником, дядя. Моя рука не станет помехой, — Эймонд только этого и ждал, а потому расплывается в мерзкой ухмылке, только заслышав ответ Люка.       А кинжал, который он повадился носить, так и висит на его поясе, когда Люцерис Веларион, еще не лорд и даже не сир, выбирает себе один из предложенных мечей. Слишком простой для владетеля этих земель и для принца. Но и королевский отпрыск сражается таким же. Может, в будущем — том самом, где Люцерис живет самой полноценной из своих жизней, — им доведется биться на помпезных мечах из валирийской стали, украшенных камнями и златом, но сейчас они довольствуются лишь простыми мечами, вышедших из-под руки безызвестного кузнеца.       Раздается лязг, и сталь звенит, сходясь со сталью.       Если день сегодня и выдался не таким дождливым, как все предыдущие, то лужи еще не успели высохнуть до конца, а сапоги то и дело проскальзывают по влажной земле. Начиная эту схватку, Эймонд даже не рассматривал вариант падения в грязь, но Люк наступает слишком порывисто, слишком рьяно.       Это не только бой, не только тренировка. Это попытка каждого из них показать, на что он способен.       Люцерис неумел, и это видно невооруженным глазом. Его движения еще не отточены так, как у его дяди, он держит меч в руке не так крепко, а на земле стоит не так твердо. Но он старается взять свое, он компенсирует напором и стремлением к победе. Хотя наверняка мальчишка трезвым рассудком понимает, что с дядей ему не сладить, но он жаждет хотя бы не опозориться.       — Смелее, Люк.       Эймонд подначивает его, а после уходит от атаки. Он кружит вокруг растерянного мальчишки так, словно и сам он — дорниец с отравленным копьем, а не юноша с мечом и неудобным деревянным щитом. Но не только желание вывести племянника из себя движет им. Он хочет спровоцировать его не столько на злость, сколько на решительность, которой сейчас Люцерис не отличается. Если в начале сражения он еще не был уверен в собственном поражении, то теперь у него начинают опускаться руки. С каждым новым глотком воздуха, который начинает даваться все с большим и большим трудом, к нему приходит осознание: он проиграл уже тогда, когда согласился.       Сражение длится всего полмгновения по внутренним ощущениям принца, но сильно участившееся дыхание и биение собственного сердца говорят ему, что это лишь обманное чувство. Он не знает точно, сколько прошло времени, но щит Люка уже разлетелся в щепки, да и на его собственном остались глубокие следы от бастардова меча.       Мальчишка уже стоит сгорбившись, а меч он единственной рабочей рукой держит не так крепко, как в самом начале, того и гляди — упадет на землю, а следом за ним, в мокрую грязь, и сам Люцерис Веларион — здесь положено называть его только так.       — Да, я помню тебя таким же упрямым. Ты и раньше показывал упорство в Высоком Приливе. Помнишь?       — Я не забывал, дядя, — громче должного отвечает племянник и наносит ему еще один удар, целясь прямо в щит, чтобы тот разлетелся на мелкие никчемные деревяшки вслед за его собственным.       Эймонд следующий замах его меча парирует чересчур старательно, не учтя того, что мальчик вложил все остатки своих сил в тот удар, что разнес его щит на маленькие кусочки. И Люк оказывается на земле, шлепнувшись прямо в скользкую грязь. Ведомый каким-то диким порывом Эймонд приставляет к оголенной части шеи племянника острие своего меча и смотрит на него сумасшедшим взглядом.       — Ты слаб, племянник, — тихим голосом, гремящим на всю тренировочную площадку, молвит принц, смотря в большие, наполненные страхом глаза Люцериса. — И потому даже не можешь себя защитить, — фиалковый глаз совершенно случайно цепляется за повязку на его руке.       И всем в этом сером дворе, наконец, становится известно о неприязни двух королевских особ.