the power and the glory

      Отчего дождь никак не перестанет?       Эймонду кажется, что дождь, море, горячая вода в деревянной ванне, набранной для него слугами и пажами, теперь наполняет его жизнь до краев с приходом в нее родственника, который навсегда должен был остаться лишь отвратительным воспоминанием. Но вот приливы стали для него не только обозначением положения моря, но и его ярости, его ненависти — всего того, что испытывает он по отношению к Люцерису. И если уровень воды в море колеблется под действием небесных светил или же богов — мейстер ли говорящий или же септон — то чувства его колеблются при виде племянника. Один лишь взгляд на бастарда заставляет принца испытать новый прилив — прилив ненависти.       А дождь ему уже наскучил. Благо, ему не нужно, как прочим знатным особам, добираться в Королевскую Гавань верхом на молодом жеребце или ретивой кобылке. Иначе выход рек из своих берегов значительно затруднил бы его будущую дорогу домой. Эймонду же, как истинному Таргариену, достаточно лишь взмыть вверх на драконе и рассечь крыльями Вхагар грозовые облака, чтобы снова оказаться в свете и ясности чистого неба.       Только Вхагар ему седлать не позволяют. Принцесса Рейнис полагает, что у нее достаточно прав на то, чтобы ограничить принцевы передвижения, и Эймонд, следуя наказам матушки, поначалу запрет не нарушает. Он находит, чем заняться в замке, хотя скука снедает его.       Эймонд навещает старую драконицу с завидным постоянством, но все еще не понимает тех чувств, что должен испытывать к ней. Девчонка говорила о гордости, все вокруг без конца твердили о привязанности и даже любви — он видел, как Джекейрис и Люцерис, а порой даже его бесчувственный, как казалось всегда Эймонду, брат смотрят на своих чудовищ и сколько теплоты в их глазах. Они вместе появились на свет, вместе выросли, а кто-то, вероятно, умрет вместе со своим драконом.       Ему же это чуждо.       Вхагар ему подчиняется, ведь она уже однажды позволила принцу себя оседлать, но нет между ними той связи, которая должна развиваться одновременно с их собственным развитием.       Однако теперь, когда оба они оказались заперты в стенах давящего на них замка, Эймонд наконец понимает ее. Вхагар смотрит на него устало и затравленно, и Эймонд помнит собственный взгляд, что увидел он в зеркале еще на рассвете. Этот белостенный замок, непрекращающийся дождь и снующие вокруг люди заставляют желать той свободы, которой ни у принца, ни у его дракона не было никогда, но была хотя бы иллюзия ее. Теперь же у них отняли и это.       Серебряные волосы мокнут, и принц собирается по обыкновению укрыться в собственных покоях от дождя и людских глаз, но замечает идущего в его сторону племянника. Он знает, что Люк направляется не к нему и не к его дракону. После всего того, что успело произойти, мальчишка не осмелится к нему приблизиться — по крайней мере, если ему хватит на это ума. Он идет к своему дракону. Чешуя Арракса такая же мокрая и белая, как макушка Эймонда.       — Неужто твоя царственная бабушка соизволила разрешить тебе прогулку, племянник? — спрашивает принц, а сам хватается за веревку на Вхагар, даже не собираясь взбираться наверх. Он хочет лишь ощутить в своих руках ту власть, что дарит ему этот дракон.       — Тебе нельзя покидать замок на Вхагар, дядя.       Я знаю, мерзкий мальчишка, думает Эймонд. А после все происходит так быстро, словно он очутился во сне.       Принц седлает драконицу и велит ей лететь голосом, который всегда до этого был тихим и шелестящим, как летняя зеленая листва. Теперь же тон его и приказ звучат как раскаты грома средь неперестающего дождя. Лететь ему совсем некуда, он решился на это безрассудство лишь назло племяннику, который вознамерился его поучать. Ему бы навернуть небольшой круг подле замка и вернуться туда, откуда он сбежал, но вот перед взором принца уже простирается лес такой хмурый и мрачный, но оттого лишь более манящий.       А за ним, слышит он, раздается шелест не листвы на разномастных деревьях, а крыльев. И цвет у этих крыльев, думается Эймонду, жемчужно-багряный.       Мальчишка решил пуститься в погоню.       Перед его взором мелькают облака и капли дождя, на такой скорости кажущиеся единой водяной завесой, которую принц будто бы безуспешно пытается преодолеть в попытке уйти от преследования. Но в самом же деле эта игра его забавляет. Его веселит наивность мальчика, его веселит неумение его учиться на собственных ошибках — неужели удобно ему одной неопаленной рукой держаться за узду своего дракона? Или он думает, что сможет спрятаться за Арраксом и найти защиту в своем чудище? Как бы не так. Его, Эймонда, чудище больше.       — Тебе лучше вернуться, — гремит голос Эймонда, вторя раскатам грома, которые сопровождают надвигающуюся грозу. Дождь усиливается, и вода снова застилает взор единственного глаза. — Пока тебя не хватились, — и во фразе этой слышится особый подтекст: «Пока тебя не хватились и пока не поняли, что уже не найдут».       Но взмахи двух пар драконьих крыльев продолжает сопровождать его полет, а вместо ответа лишь снова гремит гром, и Эймонд понимает, что от компании племянника будет отделаться также трудно, как от назойливой мухи, коими кишит столица в летний зной. Они всегда слетаются на смрад Королевской Гавани.       И все же, это много лучше, чем серость, сырость и мрачность Дрифтмарка.       Эймонд держится ниже облаков, хоть и заливающаяся всюду вода раздражает его. Он, словно избалованный вредный ребенок, лишь из надежды на то, что дождь доставляет Люцерису столь же неприятные ощущения, продолжает удерживать высоту. Мальчишку он не видит, но слышит его дракона и, ему кажется, слышит, как тяжело тот дышит — нос вместе с воздухом заполняет вода.       Вода, что льется с неба, что промачивает одежду и волосы, что делает драконью чешую скользкой и ненадежной. Вода, что неизбежно окружает его. И теперь она виднеется внизу вместе с кораблями, которые не смеют отчалить в подобную погоду, не сулящую им ничего, кроме бесславной гибели. Но соглядатаи на причале, видимо, надеются на иной исход и высматривают в небе признаки солнца, а видят лишь двух драконов.       Неудовлетворенно цокнув языком, Эймонд начинает снижаться к берегу. Их небольшая совместная прогулка верхом на драконах, которая была нещадно запрещена временной правительницей Дрифтмарка, привлекла слишком много ненужного внимания. А Эймонд теперь, когда ему удалось выбраться из стен опостылевшего ему замка, возвращаться туда совсем не желает. Последует ли за ним мальчишка?       Приказ раздается на языке валирийцев сразу же, как только Вхагар приземляется, и принц ступает на землю. Он и впрямь выучился отдавать приказы с той же сталью в голосе, с которой его учил обращаться королевский гвардеец. Способен ли его величественный — каким он, впрочем, должен быть, но не является — брат отдавать такие же твердые приказы? Или же круг его способностей ограничивается лишь пятью чашами вина да теми же чашницами, что его подносили, затащенными в кровать?       Оставив дракона на берегу моря сидеть в послушном, но, он знает наверняка, недовольном ожидании, Эймонд направляется в лес — не такой густой и разномастный, каким окружена столица, но все же не унылые и приевшиеся голые камни и не скудный осточертевший берег. Забредая в чащобу, он слышит, как стучат капли дождя по кронам деревьев и зелено-желтым листьям.       — Зачем мы идем туда, дядя?       — Мы?       Эймонд почти позабыл о том, что племянник для чего-то стал следовать за ним, но юношеский голосок разрезает приевшийся шум дождя. А после становятся слышны и семенящие вслед за ним мелкие и быстрые шажки. И вот снова разница в росте дает принцу призрачное преимущество над своим племянником, которое все же делает подобные мелкие неудобства для Люка такими приятными для Эймонда, как мейстерский бальзам от боли на его душу.       — Туда иду я. А тебе лучше подобру-поздорову убраться отсюда. Или же даже одна рабочая рука для тебя — слишком много?       — Я должен вернуть тебя во дворец, — без колебаний, но все же дрогнувшим голосом отвечает Люцерис, словно уже заранее знал, как парировать если не физическую атаку дяди, то хотя бы словесную. Неужели пока они летели на драконах, он раздумывал о том, что скажет ему? Даже одна эта мысль делает до того мрачное лицо Эймонда просветлевшим от ехидного злорадства, хотя и остается оно по-прежнему холодным и острым, как клинок из валирийской стали.       — И что же это, неужто ты переживаешь за мою безопасность?       — Нет! — восклицает мальчишка, как будто его ранило лишь предположение о том, что Эймонд может его волновать. — Принцесса Рейнис запретила тебе покидать замок, и мой долг — выполнить ее приказ и вернуть тебя ко двору.       — Да, я уже все это слышал. Но разве ты не мог сказать о моем побеге рыцарям? Отчего же ты не доложил принцессе, а погнался за мной сам? — принц останавливается так резко, что семенящий за ним Люк едва не врезается в узкую хрупкую с виду спину, и разворачивается к племяннику. — Не было необходимости гнаться за мной самому.       — Я… я не подумал, я просто сделал.       Вероятно, это правда. Мальчишка словно вовсе переставал думать, оказываясь рядом со своим безумным дядюшкой, как будто таргариеново безумие это переходило и ему в подобные моменты.       Эймонд, вопреки своему желанию выдать какую-нибудь жестокую остроту сродни любому дорнийскому блюду и жгущей ладонь жажде отмахнуться от племянника, развернув того в сторону Высокого Прилива и отвесив вдовесок подзатыльник, ступает молча и степенно. Дождь уже вымочил весь его дублет и накинутый поверх плащ, ровно как и тропу, по которой приходится шагать со всей осторожностью, чтобы не провалиться в какую-нибудь лужу по пояс. Деревья, если защищали от ливня когда-то, теперь только доставляют больше проблем лишними каплями дождя. Принц уже даже перестал пытаться смахнуть влагу со своего лица — он вымок насквозь.       Оборачиваясь на Люцериса то и дело, он толком даже не знает, на что надеется. На то ли, что племянник где-нибудь отстал и потерялся — если боги милостивы, его загрыз бы какой-нибудь волк, а руки Эймонда остались бы чисты, — или же на то, что он все еще следует за ним молчаливой, но от того не менее гнетущей тенью.       — Ты еще можешь вернуться, пока мы не забрели в самую глубь, — он отчаянно делает вид, что знает, куда направляется, но цели в его глупом побеге не было изначально, кроме как насолить племяннику. — В лесах водятся звери, которые не прочь перегрызть тебе глотку.       — Или выгрызть мне один глаз, — не подумав, выпаливает бастард, чем веселит и в одно и то же время злит своего дядю.       — Когда перегрызут глотку, вороны потом с большим удовольствием выклюют тебе и глаза, и печень, — если Эймонд понял его глупую шутку, то понял ли угрозу Люцерис?       Дальше лорд Веларион шел, помалкивая.       Становящаяся более гнетущей и мрачной тишина делает таковой и дорогу, и уже любая лужа кажется рвом, а любой шорох — знаком приближения разбойников или зверей. Эймонд, дабы убедиться в собственной безопасности или хотя бы какой-то возможности ее обеспечить, нащупывает на поясе кинжал и проходится обернутыми в перчатки пальцами по его рукояти. А ведь ему достаточно только развернуться, схватить мальчишку за грудки, обнажить сталь — и…       Перед единственным глазом мелькает затянутая тугой повязкой ладонь.       — Там чьи-то лошади, — смысл сказанного не сразу доходит до принца — он слишком погряз в своих мечтаниях о свершившейся наконец мести. С полмгновения спустя Эймонд переводит взор в указанную сторону и замечает двух или же трех, за деревом не разглядеть, жеребцов. Всадников поблизости не видать, а значит еще можно уйти незамеченными.       И когда он только стал к себе причислять этого семенящего за ним ублюдка?       — Вижу, — отрезает Эймонд подстать шелестящей от ветра листве тоном грудным и рвано выражающим неудовольствие.       Пальцы на локте племянника сдавливаются, как стальные тиски. Также он впивался в налитую румянцем кожу, когда пытался его придушить в порыве сумасшествия. Ему бы бросить его здесь и молиться богам своей матери, чтобы наездниками тех скакунов оказались разбойники, не гнушающиеся спустить шкуру с любого, у кого в кармане не найдется лишнего золотого — или медяка, смотря какова нужда. Хотя уж больно жеребцы хороши для оборванцев. Да и не так далеко от Дрифтмарка они оказались, чтобы в лесу оказались отпетые негодяи.       Эймонд рывком утаскивает Люка в противоположную от жеребцов сторону, петляя между деревьев и цокая языком каждый раз, когда сапог вязнет в склизкой грязи. Отчего-то в голове всплывает шлепнувшийся в грязь своей задницей Люцерис с его собственным мечом у горла, и становится не так уж досадно промочить сапог в очередной раз.       — Не отставай, я не собираюсь тебя тащить на плече, как мешок с навозом, — он бы его и не унес далеко подобным образом, да и бросил бы скорее.       — Так не тащи, — подбирается мальчишка и предпринимает безуспешную попытку вырваться из хватки, — отпусти, — в его голосе сквозит легкая паника. Он помнит, чем закончился последний раз, когда дядины пальцы сжимали его руку. А случай до него был и того мрачнее и омерзительнее. Для него самого, для Эймонда, разумеется тоже.       Так он думает в те моменты, когда подобно маковому молоку разум не застилает безумие. И сейчас он ясен, в отличие от хмурого неба и такого же хмурого племянника, который продолжает брыкаться и создавать слишком много шума для того, кто хотел бы уйти незамеченным. Впрочем, это Эймонд хочет уйти незамеченным, Люк же, возможно, надеется на помощь незнакомцев. Надеялся ли он на помощь тогда, когда его ладонь жгло очаговое пламя? Или тогда, когда дядины руки прижимали его к холодному камню, коим выложен Красный Замок? Быть может, ему всего-то стоило лишь хотя бы попытаться вымолить помощь? Пощаду? Только кого ему нужно было молить? Семиликого бога или Эймонда?       В кустах, таких же мокрых, темных и нагоняющих лишь тоску и благоговейный страх, как и весь лес, слышится тихий шорох. Принц реагирует скоро — он сразу же обнажает короткий клинок, который зовет кинжалом лишь для удобства — он короток для меча, но все же длин для кинжала. Если в кустах засел лучник или разбойник с мечом, его оружие ничем не поможет. Однако лучше хлипкий щит, чем вовсе никакого.       Люк тоже, замечает краем зрячего глаза Эймонд, хватается за рукоять своего кинжала. И отчего никто из них не снарядил свой пояс мечами именно теперь?       Шум так и остается единичным, и Эймонд решает, что лучше всего будет двинуться дальше, а потому убирает в ножны свое оружие. Племянника, как нашкодившего ребенка, он за собой дальше не тащит. Пускай сам плетется следом, ему уже предоставляли выбор.       — Что это было? — невовремя решает заговорить он. Почти прямо перед взором Эймонда показываются, вероятно, те самые владельцы коней, оставшихся без присмотра. Что заставило наездников побросать своих жеребцов без присмотра? Принц выяснять это не намерен, потому он снова хватает племянника вместо ответа, но тот только дергается пуще прежнего.       Кажется, он замечает стоящих впереди мужчин, а еще более его прельщают украшающие их могучие тела сияющие доспехи. Сейчас мальчишка точно попытается попросить у них помощи в возвращении бежавшего со двора принца, понимает Эймонд, а потому рывком прижимает Люцериса к широкому стволу дерева, уходя вбок — подальше от посторонних глаз.       — Отпус… — Эймонд вдавливает Люка в шероховатый ствол, а затянутой в черную кожу перчатки рукой зажимает его рот, заставляя наконец сомкнуться припухлые мальчишеские губы.       Снова мальчишка смотрит на него большими, как у загнанной в угол дикой лани, испуганными глазами. И снова этот взгляд разжигает внутри принца неправильные, как сам он, желания, не терзающие его обычно.       Лжец. Плохой, отвратительный лжец. Он снова лжет, но на сей раз не мейстеру и не рыцарю, которые волей-неволей должны верить в принцеву ложь. Он лжет сам себе и сам же себе не верит. Возвратившись тогда из дома удовольствий, в который его затащил брат, он не стал бы думать о Люке после девчонки, если бы подобные омерзительные желания не терзали его обыкновенно взаправду.       — Замолчи, иначе я вырву твой бастардов язык, — если обычно голос его был подобен шелесту осенней листвы, теперь же он скорее походит на шипение ядовитой дорнийской змеи.       Люк кивает робко, растерянно, а глаза его бегают по лицу дяди, но ни на миг не задерживаются на единственном оставшемся глазе принца Эймонда — он будто боится взглянуть на дело своих рук, боится взглянуть своему страху в лицо, хоть и смотрит на него теперь так часто. Но тело его не перестает трепыхаться в руках Эймонда, как и все естество его самого.       Одной своей ладонью он по-прежнему зажимает рот племянника, а пальцами второй руки касается повязки, скрывающей жуткий ожог. И заставляет коснуться своей повязки, в темноте которой сокрыто отсутствие глаза. Люцерис, кажется, даже перестает моргать — так он пугается действия дяди.       — Ты еще недостаточно отплатил, — теперь голос его шелестит в унисон с листвой вновь.       В этот момент даже дождь как будто бы стихает, но влага продолжает скатываться по острым скулам самого Эймонда и юношеским щекам затихшего Люка. Ветер гуляет по чащобе и разносит запах земли и мокрой травы. И голоса тех межевых, рассуждает Эймонд, рыцарей, от которых теперь юноши наивно прячутся за деревом. Слов поначалу разобрать не удается, но баритон одного из всадников кажется грубым и резким — в груди поднимается нехорошее предчувствие, и принц косится в сторону оставленного на берегу дракона.       — Седьмое пекло, кончай копаться! — раздается громкий отчетливый приказ, а следом за ним — звон надевающейся кольчуги и лязг стальной брони. Панцирь шумит тяжело и неправильно, как будто в доспехи снарядили деревенского дурака. Тут Эймонд наконец смекает. И помимо запаха дождя, промокшей земли и затоптанной травы он улавливает смертельный аромат крови.       Мальчишка же, заслышав голос незнакомца, дергается в его сторону так глупо и необдуманно, как летящий на огонь факела мотылек, там же и находящий свою кончину. И принц грубее, чем до этого, прикладывает его спиной к изрытому неровностями стволу, но Люк по-прежнему пытается сбежать, и Эймонду приходится прошипеть приказ вновь.       — Не шуми, не то я и правда отдам тебя этим разбойникам, — растерянный взгляд племянника говорит вместо его закрытых ладонью губ. Люцерис в силу наивного нежного возраста не понял, что здесь произошло. А ведь бывалые рыцари не оставили бы своих скакунов без присмотра, Эймонду это не понравилось сразу.       Люцерис кивает, и дядя отпускает его чуть резче положенного, словно хочет уйти от жара огня. Но время и место не дают ему задуматься о своих причудах. Он слышит бряцанье доспехов, которое направляется в их сторону и с каждым мгновением промедления делается только ближе. Эймонд хватается за эфес своего кинжала и замечает то же самое действие Люка.       Перед ними появляются три силуэта. Двое мужчин и правда как будто носят свои собственные доспехи, но третий почти тонет в броне, а его тощее тело едва выдерживает ее тяжесть, чтобы не надломиться. Наверняка тот, что копался дольше всех.       — Не подскажете дорогу к берегу, сиры? — голос Эймонда раздается раньше, чем кто-то из них успевает сообразить, не видели ли проходимцы чего лишнего. Он натягивает на лицо противную улыбочку, а пальцами сжимает рукоять клинка под полами плаща.       — Так вы ж с той стороны и идете, — недоверчиво бросает тот, чей голос кажется принцу знакомым — грубый и резкий.       — Мы с моим племянником по глупости углубились в лес и заплутали, — поясняет Эймонд, примирительно подняв руку, которой он не касается кинжала, а второй только крепче хватается за оружие. Его внимание привлекает точно такая же реакция здоровяка — он то оглаживает свой меч, а после сжимает его, и так несколько раз.       — Так мы вас проводим, — гаденькая ухмылочка на его лице не ускользает от одноглазого взора Эймонда, и ему приходится ответить такой же, после же — перевести свой взгляд в сторону берега, куда и засобирались их проводить самопровозглашенные рыцари, стоило им только учуять легкую добычу.       Над густым лесом возвышается громадная драконья голова даже с устало пригнутой старческой ее шеей. Вхагар виднеется там, где наездник оставил ее, даже сквозь могучие деревья и стену усилившегося будто бы дождя. Люцерис не понимает никаких маневров ни дяди, ни разбойников, а потому подходит и едва ли не жмется к меньшему, как ему по дурости кажется, из зол — к принцу Таргариену.       — Благодарю, сир, а то мой дракон уже истосковался по небу. И по жару, — намек выходит таким прозрачным, что его понимает даже племянник, а уж мужичье, ничего в драконах не сведущее, и того раньше.       — Не стоило вам, милорд, оставлять свое чудище без присмотра, — «Как и вам своих скакунов», — едва не вырывается у Эймонда, но он лишь снова одаривает их натянутой улыбкой.       — Не стоит беспокоиться, Вхагар способна защитить и себя, и нас с племянником от любого разбоя, — стоит только приказать. Но этого разбойникам знать без надобности.       Дурачье и правда, по всей видимости, на угрозы купилось. А тот, что тонул в своих доспехах, ровно как и в дожде, кажется, едва не свалился в обморок, будто пугливая девка. Вхагар никак не прознала бы о нападении на своего всадника, она лишь снова потеряла бы очередного хозяина помимо своей вины. Без приказа, услышать который она ни за что не смогла бы, драконица даже не повела бы носом в их сторону. Но страх, который вселяет чудовище, которое кажется больше всякого замка, затмил головы деревенщин.       Какой страх затмевает разум Люка всякий раз, когда он, как сейчас, так близко подбирается к дяде? Или дело совсем не в страхе?