the power and the glory

      Копыта его коня противно шлепают по налитым дождем лужам, и Эймонд только презрительно цыкает каждый раз, когда заостряет свое внимание на этом звуке.       Первые часы пути, пролегающего по берегу Узкого моря, он смотрел за тем, как удаляется его собственный дракон, возвышаясь над бледным и маленьким, почти незаметным на фоне огромной Вхагар, дракончиком Люцериса. Если древняя драконица взмахивала крыльями величественно и устало, как полагается передвигаться мудрейшим и старейшим мейстерам или же преклонного возраста рыцарям, видавшим не одну значимую битву на своем веку, то Арракс махал своими крылышками как заморская маленькая птичка. Подобной птичке легко свернуть голову, и на таком расстоянии, в сравнении с громадиной-Вхагар, казалось, что жемчужному дракону переломить длинную тонкую шейку не труднее.       Когда из-за грозовых облаков перестали показываться не только сами драконы, но и их силуэты, Эймонд вперил свой одноглазый взгляд вперед. Тропа, по которой вышагивали кони, тянулась будто на лиги вперед, а по ощущениям и вовсе была бесконечной. Сиди он в седле Вхагар, а не жеребца, у которого, как рассказал его владетель, даже имени нет, принц уже давно был бы в Высоком Приливе. И выслушивал учтиво-холодный и ровно столько же разгневанный тон принцессы Рейнис.       Предвкушение неприятного разговора никак не отзывалось в его груди, а потому принц только продолжал упрямо, как мул, оседлавший коня, смотреть вперед.       На берегу их поджидали рыцари из разных мелких и более значимых домов, присягнувших на верность Веларионам. Как Эймонд и разумел, драконы, выписывающие свободно в небе круги, не остались незамеченными, а потому весть о его побеге и возможном похищении принца Люцериса быстро разнеслась по крохотному острову. Его не объявили пленником или же заключенным, но держались с ним куда менее учтиво и куда более отстраненно, нежели с его юным попутчиком. Люк же по-прежнему держался близко к нему самому.       Каков же он все-таки глупец. Среди толпы незнакомцев, которые настроены по отношению к нему столь доброжелательно, Люк продолжал выбирать компанию дяди, которого знает и который наверняка его ненавидит.       Вот и теперь, оседлав вороного коня, что Эймонд нашел донельзя забавным еще в самый момент седлания, юный наследник Дрифтмарка держится слишком близко к его белоснежному безымянному жеребцу. Хозяин этого коня в ответ на вопрос, как зовут его, лишь усмехнулся и ответил, что умирают они слишком быстро, чтобы их называть. Стоило бы матери Люка у него поучиться циничности.       — Как далеко мы отбыли от Высокого Прилива, дядя?       Его голосок звучит также громко, как и обычно. Сам Люк во всей своей красе намного более шумный и шаловливый, чем Эймонд когда-либо был. Особенно явственно это было заметно в их детские годы. Теперь же племянник стал часто смущаться, сутулиться и прятать свои глаза, как будто это у него на один стало меньше. Надо сказать, что принцу польстило бы, послужи такой перемене то самое ранение, угрозы королевы Алисенты и сломанный нос. Но паренек, вероятнее, просто вошел в нежный возраст тогда, когда его брат начал раскрываться как воин, как знаток языка. И волей-неволей он остался в тени. Даже его законное наследие его матери пришлось зубами выгрызать и собственной высокопоставленной персоной прибывать в Королевскую Гавань для слушания. Это все не могло не сказаться на юнце.       Теперь шумного и громкого в нем осталось немного — лишь его голос. У Эймонда же до сей поры нет и его.       — Если хочешь спросить, сколько нам еще ехать, полюбопытствуй лучше у наших надзирателей. Вернее сказать, у моих, — яд сочится из тонких губ Эймонд вместе с этими словами, но он не делает над собой и малейшего усилия, чтобы взглянуть на племянника при этом. На Люцериса он нагляделся в лесу.       Отчего этот малец никак не отвяжется? Даже ненавидеть его уже утомительно, когда он так часто и так близко к нему.       Приставленные самими собой к нему рыцари всю дорогу косятся и следят, чтобы никто из молодых принцев не сбежал снова в лес. Драконов поблизости будто и вовсе не бывало, но даже верхом на покрытом мелкой жесткой шерстью коне, а не на чешуйчатом чудовище можно попытаться удрать от соглядатаев.       Только Эймонд и не пытается. В его планы никогда не входило покидать Дрифтмарк вот так поспешно и без сопровождения принцессы Рейнис. А уж тем более, когда события начали принимать столь неожиданный поворот — матушка и знать не знала, что ее дражайшая подруга детства пришлет своего младшенького бастарда в замок дорогого свекра на воспитание. Лишь сам Корлис Веларион задерживается в пути, лишая Эймонда удовольствия наблюдать сие представление дальше. Или Морской Змей решил предоставить ему место в главных действующих лицах этой постановки?       Орлиного Гнезда принцу Таргариену увидеть не довелось, но он знает о том, что Высокий Прилив выложен из того же камня, что и родовой замок Арренов. Неужели птичья конура выглядит также серо и уныло, несмотря на свою белостенную величественность, что и замок, наследником которого теперь сделался его нерадивый племянничек?       Показавшись вдалеке, Высокий Прилив послужил причиной нового прилива скуки и усталости белокурого принца.       И вот, они почти уже дома. Дома у Веларионов. Ни для кого из королевских отпрысков этот замок домом не станет никогда.       Эймонд входил в этот замок почетным гостем прежде, а теперь он — не более чем бежавший пленник. Матушка в силу своей природной наивности полагала, что это принцесса Рейнис станет заложницей ее сына, если тот будет в сопровождении Вхагар. Но в тылу врага он сам стал заложником не столько положения, сколько самой принцессы. Даже верхом на Вхагар ему не по силам совладать с целым замком и с полдюжины драконьих наездников.       Принц безучастно оглядывает залу и Плавниковый трон, на котором должно восседать его дрожащему не то от холода, не то от почтительного благоговения перед собственной бабушкой племяннику. Ни в чем неповинный — по крайней мере хотя бы в это мгновение — он все равно страшится величественной принцессы Рейнис, занявшей теперь хоть какой-нибудь трон.       — Принц Эймонд, — мягкий голос, отнюдь, звучит настолько же властно, насколько голос его собственного венценосного отца никогда не звучал. — Стоит ли мне полагать, что вы сочли свое положение столь почетным, что вправе были пренебречь моей просьбой и покинуть Высокий Прилив? Быть может, вам пришелся не по душе тот прием, что мы вам оказываем, ваше высочество?       Ее опасения понятны — он бы и сам не позволил столь неприятному ему человеку, каким сам он представляется принцессе, свободно седлать своего дракона, — но ее притязания на свободу королевского отпрыска неслыханны.       — Я лишь ваш провожатый, а не ваш пленник, насколько мне известно, принцесса, — не без раздражения в голосе отзывается Эймонд, но границы старается не перейти. Кто знает, сколько еще унылых дней предстоит провести в этом сером, несмотря на всю его белоснежность, замке?       — В этом правда на вашей стороне, однако я не потерплю, чтобы самый опасный дракон Семи Королевств свободно парил в небе над нашими землями, а мой внук, который, прошу заметить, эти земли наследует, пропадал на несколько часов в погоду, предвещающую шторм.       Шторм же предвещает не только погода, отчего-то подумалось Эймонду.       — Принц Люцерис, — он не сдерживается и бросается двусмысленный взгляд в сторону своего племянника, который старается выпрямить подернутые вперед в отнюдь не царственной сутулости плечи, — как вы видите, в полном порядке и пребывает в добром здравии. К тому же…       — Я сам пустился вслед за дядей, — подает свой звонкий голосок Люк, из-за чего губы Эймонда искривляются в неприятной усмешке, которую видит его бабка, но не сам бастард. — Я самовольно покинул замок, чтобы проследовать за принцем Эймондом, и прошу прощения за то, что заставил волноваться, — если за тебя вообще хоть кто-то волновался. Не то могло быть и так, что вся чета Веларионов испытала бы облегчение, когда гора позора упала бы с их плеч.       — Полно, Люцерис, тебе не стоит выгораживать своего дядю, — будто у него есть на то причины, раздраженно думает Эймонд, мальчишка хоть раз решил сказать правду. — Впрочем, я не стану развивать эту тему и далее. Есть куда более важный вопрос, который требует внимания. Лорд Корлис, пока вы двое путешествовали в компании разбойников, благополучно прибыл в замок и теперь отдыхает в своих покоях. Что стало с теми разбойниками? Они наверняка увидели в двух почти безоружных юнцах легкую добычу, но в них же наверняка нашли свою погибель. Те рыцари не держали ответа перед будущим лордом, и уж подавно — перед пленным принцем Таргариеном.       — И как себя чувствует Морской Змей? — шелестит голос Эймонда в тишине серой залы.       — Лихорадка отступила, но муж мой еще слаб. Однако он, узнав о недавнем происшествии, изъявил желание увидеть вас, принц Эймонд, прежде чем обсудить все личные вопросы со своим внуком. Потому вымойтесь с дороги и ступайте к милорду, он как раз должен проснуться.       Решив не медлить, Эймонд слишком быстро и дерзко, едва не обойдя стороной любые приличия, покидает зал, в котором продолжает упрямо стоять Плавниковый трон. Слишком часто ему приходиться преклонять колени и держать ответ перед людьми, занимающими троны, ему недоступные.       Выделенные покои ему опостылели, но с горячей ванной все становится несколько лучше. Принц даже находит какое-то внутреннее умиротворение в горячей воде, которая ошпарила нескольким слугам руки. С огнем стоит быть осторожнее, с водой, что вступила в контакт с этим самым огнем, полагается, тоже.       Некогда великий мореплаватель и истинный владетель Приливов теперь беспомощно лежит на своих простынях и кашляет натужно. А в его покоях пахнет не душистыми маслами важного лорда и не потом могучего рыцаря, а лишь дряхлым кислым стариком, которым сделался Корлис Веларион после лихорадки, забравшей не только его здоровье, но, видно, и остатки былой молодости и прыти.       Кашель разрезает тишину, и голос его не гремит требовательно и звучно, а тихие слова, вылетающие из сухого рта вместе со слюной, заставляют напрячь слух, чтобы их разобрать.       — Верно говорят, будто вы хотели бежать, забрав с собой моего внука, мой принц? — обращение, должное быть вежливым и уважительным, звучит из его старческих уст пренебрежительно и высокомерно, словно важный лорд обращается к своему плебею-пажу. Эймонд подмечает любую деталь, способную его задеть и на то же направленную.       — Боюсь, вас ввели в заблуждение, милорд. Эта незапланированная прогулка верхом на драконах и впрямь не была одобрена вашей леди-женой, но и похищать столь важного гостя из вашего дома в моих помыслах не было.       Если лорд Корлис и хотел сказать что-то едкое и прямолинейное, как обычно он делал в Совете, если хоть доля слухов об этом человеке правдива, то кашель заставил его проглотить все свои невысказанные недовольства вместе со своей мокротой.       Печально видеть беспомощно лежащим в своей постели даже такого человека, как его отец, короля Семи Королевств. Человека, который никогда не был и вполовину столь величественным и непоколебимым, как Морской Змей. Но еще более прискорбный вид теперь принимает владетель Дрифтмарка. Он не в состоянии не только оказать какое-то давление своим авторитетом, но даже возразить словам, с которыми не согласен.       Сколь ужасен был бы его гнев, если бы лорд Корлис пребывал в добром здравии? Сколь сильно он жаждет исполнить свою давнюю прихоть и посадить стронгова бастарда на свой собственный трон? Или, может, и сам он уже не рад подобной затее? Может, он был бы не прочь оплакать Люцериса, загадочным образом исчезнувшего и посчитавшегося спустя долгие дни, полные скорби и волнений, мертвым? А после, может, он с сожалением сообщил бы, что объявляет своей наследницей дочь покойной Лейны, Бейлу? Может, он сказал бы Эймонду тогда лишь спасибо?       — Принц Эймонд, — кряхтит старик, найдя наконец в себе силы откашляться, — ты можешь дурачить свою королеву-мать, своего отца, великого человека, — какая же наглая ложь, — и кого угодно помимо них. Но я вижу, как ты жаждешь отомстить этому мальчику, — когда это ты только успел разглядеть? — Если тебя снова заметят рядом с моим внуком, если ему будет грозить хоть какая-то исходящая от тебя опасность, пока он находится под моей крышей и под моей защитой, я непременно добьюсь, чтобы твой десница-дед и дорогая матушка сами казнили тебя, как изменника.       — Неужели вам, лорд Корлис, хватает смелости угрожать сыну короля, пока сами вы не в состоянии даже посетить нужник без помощи слуг? — похвально, старик, стали в тебе побольше, чем в моем отце. — Я забуду о том, что вы сейчас сказали. И продолжу быть почетным гостем в вашем замке, пока принцесса Рейнис не соизволит вернуться ко двору. А вы постарайтесь не забывать, с кем разговариваете.       Эймонд демонстрирует всю свою выправку, всю ту жесткость, которую развивал в своем теле годами. Все лишь для того, чтобы показать старику — его время ушло, ему не тягаться с юным, поджарым и пышущим здоровьем, в отличие от него самого, принцем.       В забытьи Эймонд пересекает порог Высокого Прилива, когда на улице, вопреки обыкновению, стоит ясная ночь. И когда помимо криков чаек он слышит приевшийся звонкий голос.       — Куда ты теперь направляешься, дядя?       Едва сдержавшись, чтобы не послать своего племянника сразу же в седьмое пекло, чем дома он навлек бы на себя гнев своей матушки, ведь семерым неугодны сквернословы, Эймонд оборачивается вокруг своей оси и видит перед собой мелкую фигуру юнца на фоне кромешной темноты и огромных дверей. Где-то там, в коридорах опостылевшего замка, горят факелы, но тусклый свет их добавляет лишь мрачности.       Внутри обозленного принца клокочет гнев и обида, норовящие выплеснуться прямо на мальчишку, что посмел потревожить задетого гордеца. И Эймонд размыкает тонкие губы, чтобы позволить всем ругательствам, которые вертятся на остром языке, слететь с них, когда замечает в желтом свете факелов тень. Тень выглядит как юная дева, которой небезразлична судьба Люцериса Велариона.       — Не твоего ума дела, племянник, — сухо произносит принц Эймонд и разворачивается, чтобы уйти.       За своей спиной он слышит звуки какой-то возни и даже обрывки разговора, но принц слишком погружен в свои мысли, чтобы собрать их воедино.       Если Люк покажется рядом, он схватит свой кинжал и вырежет ему оба глаза, чтобы после бросить их под ноги лорду и леди Веларион и велеть им взглянуть на их глубокий карий цвет. Из-за этих ли глаз они готовы развязать вражду с короной? С представителем королевской семьи? Из-за этого фальшивого Велариона они готовы пойти на измену? Ведь угрозы принцу — это ничто иное как измена. Вступилась бы за него сейчас матушка или велела бы придержать язык, как тогда на пиру? Об отце и его защите Эймонд даже не помышляет — тот непременно прикрыл бы задницу Люка.       В себя юноша приходит лишь тогда, когда уже поблизости виднеются глинобитные домики — деревня или же город, если на этом островке имеется подобная роскошь, — а звуки шагов позади становится невозможно не заметить.       — Ты? Какого черта ты здесь забыл?       — Ты шел и молчал, даже когда я пытался заговорить с тобой, дядя. Рад, что ты снова со мной, а не в своих фантазиях, — молвит буднично Люцерис, словно они товарищи, решившие прогуляться до ближайшего дома удовольствий в свою свободную минуту, а не кровные родственники и такие же — враги.       — Думается мне, что я не изъявлял желания провести эту ночь в твоей компании.       Люцерис открывает рот, чтобы что-то сказать, но не находится с ответом, и только сконфуженно замолкает. Иногда, только иногда, стоит лишь безумию отступить, и Эймонд может мыслить также ясно, как было ранее, многими летами назад, когда зрение его было целым, как и спутанное ныне сознание, он видит в своем племяннике лишь ребенка. Юноша в его годы уже считал себя мужчиной, уже уверенно держал в руке меч, да и дракона он седлал, когда сам того желал, а не когда позволяли драконоблюстители. Но Люк выглядит мальчишкой, не познавшим ни азарта в бою, ни горести в поражении — впрочем, дядя старательно помогает ему вкушать эти неприятные на вкус плоды, — ни женщины, ни науки. Он лишь ребенок, когда-то давно ошибившийся и отныне должный за эту ошибку платить.       И тот юноша, которым Эймонд когда-то был, наверняка опустил бы свои светлые глаза с фиалковым отливом, сказал бы, что племянник уже достаточно отплатил, и простил бы мальца. Но мужчина, которым он стал, вперил бы одноглазый взор в мальчика и заставил выколоть себе глаз самостоятельно, если тот пожелал бы обойтись без его помощи.       — Леди Рейна просила меня остаться, — словно это оправдывает его действия, неуверенно произносит Люк.       — Вам стоило бы послушать свою будущую супругу, лорд Стронг, — тон Эймонда настолько ровный, а обращение настолько правильное, что Люк поначалу даже не замечает унижения, которым его вновь потчует дядя.       — Не смей, — шипит он детским голоском, что так явственно слышится при его попытках звучать угрожающе, — ты не смеешь называть меня не моим именем в этих землях. Они когда-то станут моими лишь потому, что я сын своего отца, Лейнора Велариона. Не бастард Харвина Стронга.       — Так тебя беспокоят земли, законность твоего рождения или человек, что был твоим отцом?       Мальчишка пыхтит, но ответом снова дядюшку не удостаивает, а потому путь к домишкам и улицам, ими составленным, Эймонд продолжает с торжеством победителя, мерзкой ухмылкой на губах, но все также в компании Люка.       На узких улочках, не идущих ни в какое сравнение со столицей, кипит своя ночная жизнь. Мужичье не сдерживает никаких своих порывов: ни плотских, ни воинственных. Крестьяне на дорогах катаются в грязи, колотя друг друга кулаками, кто-то старается залезть под юбку перебравшей эля девке, а мальчуганы напропалую умыкают по несколько фруктов за раз с прилавков уличных торгашей. Девицы выставляют напоказ все свои прелести, не оставляя и малейшего простора воображению, а открывающие от этого зрелища рты юнцы только и рады оставить фантазии в сторонке и насладиться видом.       Эймонд же, не будучи готовым к подобному зрелищу, рвано дергает вниз свой дублет и глядит, чтобы племянник не потерялся в толпе.       Лицедеи играют свои жестокие игры, высмеивающие власть и королей, своих лордов, их сюзеренов и вассалов, но принц не хочет этого видеть. Да и какие могут подниматься вопросы в Дрифтмарке? Жестокость в его сердце говорит оставить племянника смотреть и надеяться на то, что он услышит то же, что слышит и от самого дяди, — правду, которую никто видеть не желает, даже зрячий, но в то же время слепой от любви к своей дочери, король. Он хочет заставить его прочувствовать ненависть народа к нему, хочет, чтобы его назвали Стронгом. Но много ли известно разодетым в показательно роскошные одежды деревенщинам? Эймонд опасается лишь того, что о законности рождения будущего лорда не скажут ни слова, и Люк не услышит ни единой колкости в свою сторону.       И совсем не боится того, что его ужаснет услышанное.       А потому уводит его в ближайшую приоткрытую заискивающе дверь, оказываясь в изобилии греха и разврата, в столь любимом его братом месте и столько ненавистном ему самому — в доме удовольствий.       Теперь ночь, удовольствий лишенная, обещает стать ими полна.