Pt. 10
27 января 2023 г. в 18:00
Полуобнаженная девица со штофом в изящных ладонях лавирует между нагими шлюхами и сохранившими остатки приличий посетителями борделя. Те, кому не по карману заплатить за девку, вино и эль, в эту ночь остались снаружи, пытая удачу на улицах городка близ замка Веларионов. В стенах же дома удовольствий остались только мелкие лордики, стюарды и рыцари, уставшие от своих жен и обетов. Эймонд обетов не давал, жены у него нет, но устал он изрядно. От общества юнца, что сидит неподалеку.
— Как, говоришь, называется этот город? Ты же, должно быть, знаток своих владений, милорд, — язык принца становится развязнее и острее с каждой выпитой чашей вина, а девка, словно у нее есть чутье на пустые кубки, вновь приближается к нему.
— Пряный, дядя, — коротко отвечает Люцерис. Впрочем, Эймонд и сам это знал.
Ему здесь неуютно, что заметно даже наполовину ослепшему принцу. Вокруг витает дым от раскуренных благовоний, запах вина и пота разгоряченных тел — запахи кружат голову не меньше, чем борское золотое в чашах юношей. Девки трясут своими грудями, а мужи — своими достоинствами. И всего этого зрелища племянник чурается, отводит глаза и смотрит на дядю, неволей снова ставшему оплотом его спокойствия и комфорта.
Вино же Люк пьет смелее, чем озирается вокруг, находя в нем еще одну отдушину наравне с принцем Таргариеном, и в какой-то момент Эймонду даже становится интересно, во что выльется то вино, что сейчас вливается в мальчишку чаша за чашей.
Девица звенит дешевыми украшениями, направляясь к двум принцам сквозь отдающихся похоти людей. Она обвешана браслетами, цепями и колье с ног до головы, но стоят они так же мало, как и она сама, — такие же они стеклянные фальшивки. Полупрозрачная ткань скрывает разве что оттенок ее кожи, но даже так в глаза бросается смуглость девицы — дорнийка или вовсе пожаловала на запад из Лисса? — но самые темные пятна на ее теле — это отчетливо виднеющиеся соски. Настолько тонка эта ткань.
Наполняя чашу беловласого принца, она то и дело стреляет черными глазками в сторону мальчишки. Но Люк краснеет, даже если не видит этого.
— Мой дорогой племянник помолвлен, тебе не стоит терять с ним время, — язвительно замечает принц, неизящно, вопреки обыкновению, отхлебывая вино.
— Я бы потеряла с ним не только время, но и свое девичество, будь оно еще при мне, — со смешком отвечает смуглая красавица. — Даже жены лордам не помеха, что уж говорить о невестах?
Она наклоняется к Люцерису, чтобы наполнить его еще даже не опустевшую чашу и как бы невзначай продемонстрировать свои груди во всей их красе. Но племянник отвечает ей лишь смущением и бегающими по зале глазами, не удостаивая ее даже самоличным отказом. Девица уходит ни с чем, а Эймонд остается удовлетворенный если не ей самой, то сценой, что она устроила.
— Ты еще не был с женщиной, племянник? — Эймонд говорит с ним так, словно сам он бывалый знаток борделей и тамошних девиц. На самом же деле за гордым юношей, держащим теперь кубок с вином пальцами столь величественно, словно восседает во главе стола на королевском пиру, скрывается мальчишка, который не познал бы женщины и вкуса плотских утех, если бы не прихоть старшего брата.
— Подобные разговоры опорочили бы честь моей суженой, — боязливо отвечает ему Люк, чем только сильнее раззадоривает и веселит своего царственного спутника. Сын короля сейчас чувствует себя едва ли не вдвое старше племянника, не вдвое опытнее и не вдвое более познавшим вкус жизни, женщин и вина.
Но все, что познал он в самом деле, — это наука. Наука, коей учат в Цитадели и к которой он может лишь прикоснуться. И наука, которой в состоянии был его обучить сир Кристон Коль, — рыцарская.
— Раз уж ты полагаешь, что даже разговоры порочат твою кузину, что говорить о действиях, — небрежно и насмешливо бросает поддающийся хмелю принц. Он хвалился тем, что в отличие от пьяницы-брата способен удержать под контролем свое опьянение, но также он до встречи с племянником полагал, что в состоянии удержать под контролем и собственное полоумие.
— Может, ты понял бы меня, будь нареченная у тебя самого, дядя.
Мальчишка словно гордится веревкой, которую матушка ловко накинула на его тонкую шейку. Он, кажется, совсем не понимает, а может просто принимает с рабской покорностью свою столь неприятную участь. Он стал разменной монетой в этой игре престолов, он стал той ценой, которую уплатили Веларионам за поддержку. Даже не полной ее стоимостью, а лишь половиной — брат его, Джекейрис, тоже обязался жениться на дочери Деймона, нового, очередного отца своего.
Эймонд в силу детского возраста и непонимания положения брата, с укоризной смотрел на нежелающего брать в жены свою сестру Эйгона. Он считал его недостойным такой чести, недостойным быть старшим, как сейчас считает его недостойным быть угрозой для Рейниры. Сам он, Эймонд, был бы куда более серьезной опасностью для старой шлюхи, чем никчемный пьяница. Теперь же, позврослев, он, хоть и выполнил бы свой долг, вели ему матушка жениться, но где была бы его детская бравада?
Исполнить долг, как ответственный сын, не значит быть ему покорным.
— Тебе не следует переживать на этот счет. Не ровен час и мне придется выучивать брачные обеты, — отстраненно отвечает заждавшемуся хоть каких-либо слов Люку принц. Он слишком погряз в своих тяжелых думах.
— Может, тогда ты сможешь понять меня, дядя, — «Я никогда тебя не пойму», — но вслух эти слова не произносятся.
— Так что же, — вместо ответа продолжает свою жестокую шутку Эймонд, разгоряченный прошлой обидой на Морского Змея, которая угасла, омытая вином, но не прошла вовсе, — смотреть на потаскух тебе тоже воспрещается, чтобы, не приведи боги, не опорочить честь своей дамы?
Племянник насупливается и дабы не выглядеть совсем мальчишкой в глазах, если бы у него их оставалось все еще два, дяди, осматривается в застланном пеленой дыма и разврата помещении. И принц Эймонд с интересом следит за тем, как эмоции сменяются на юношеском лице. Юные девы, должные обслуживать обрюзгших старых богатеев, вызывают в нем жалость, а мужчины, грязно и жестко берущие продажных девок, — отвращение. Все это читается в его темных глазах, темнеющих от увиденного лишь сильнее, и в нахмуренных его бровях.
Но более всего его впечатляют двое мужей. Юноша, опустившийся на колени перед покрытым шрамами и старыми, криво затянувшимися ожогами воином, ласкает мужчину вдвое старше себя ртом и, если отвлечься от тех эмоций, что вызывает эта сцена у Люцериса Велариона, можно подумать, получает от этого извращенное удовольствие.
Люк же от подобной картины столбенеет.
Вид взволнованного раскрасневшегося не то от выпитого, не то от увиденного мальчишки напоминает Эймонду одно произошедшее давным-давно событие, в котором принимал он, к несчастью своему, самое непосредственное участие.
Эйгон не отличался никогда учтивостью, тактичностью и братской любовью по отношению к своему родичу, а потому решив всенепременно сделать его мужчиной и имея над ним, еще неокрепшим юнцом, если не абсолютную, то весомую власть, он таскал за собой брата по злачным местам не так редко, как хотелось бы самому Эймонду. Впрочем теперь, не стесняясь и не краснея при виде женских титек и мужских членов, он в какой-то мере брату за то благодарен. Но стоила ли подобная стойкость тех картин, что еще долго всполохами огня озаряли его воспоминания наяву и приходили непрошено во снах?
Бордель Пряного, в котором теперь укрылись путники, не идет ни в какое сравнение со столичными домами удовольствий. И касается это всего: от роскоши одежд пришедших гостей до поголовья красивых девок из числа шлюх, чьего разврата и раскрепощенности тоже нельзя не упомянуть, — в Королевской Гавани девки позволяли не только хватать себя за груди и пышные формы, а целовать позволяли не только верхние губы, но и нижние. Потому зрелище, представшее перед Люцерисом, не идет ни в какое сравнение с тем, что довелось увидеть в свои столь же юные годы когда-то самому Эймонду.
Принц теперь сидит неподалеку от своего племянника, которого затащил в это грязное заведение, и лишь потягивает вино, иногда являя собственное хваленое умение выдавать колкости своему попутчику. Эйгон же не был столь скуп и скован в стенах публичного дома в окружении девиц. Он хватал одних, а после целовал других, под юбку он запускал руки к третьим, а за корсаж — к четвертым. И не велел отводить своему брату взгляд, о чем не раз ему напоминал, когда замечал за попыткой. Эймонду было омерзительно от того, что вытворяют руки брата с девушками, которых тогда еще он презирать не смел в силу юности лет. Теперь он шлюх хоть и не опасается и не чурается, как больных трясучкой, ходившей во времена Джейхериса Таргариена, но всячески избегает иметь с ними близость.
Иногда старшему принцу становилось скучно просто пить вино и тискать девок, хоть оба эти занятия и являли собой весь его досуг. А потому порой он заставлял девиц ласкать не его самого и не брата его, а друг дружку. Судя по тому, как бриджи его натягивались в месте, где мужскому естеству ему обычно бывало просторно, Эйгону такие забавы доставляли особое удовольствие. Молился ли он после подобных игр в септе усерднее обыкновенного или попросту забывал как о Семерых во время посещений борделя, так и о своих проделках после того, как его покидал?
Эймонд никогда не бывал наедине с братом и девицей, которую он выбирал. Он всегда оставался в толпе совокупляющихся, подобно животным, людей и смотрел чаще перед собой или в спасительную чашу вина. Но иногда из детской простодушности и любопытства смотрел, не отводя взгляда, и лишь тогда радовался тому, что глаз у него один и что всех извращений он увидеть просто не может.
Так в толпе он и приметил двух мужчин. Оба они были нагими и отталкивающими внешне, не как теперь тот юноша, что ублажал видного бойца. Те были в годах, один и вовсе потерял добрую половину волос на своей голове, однако ниже пояса у него все еще виднелись черные завитки, когда рука его любовника соскальзывала ниже по его члену.
Эймонд замер тогда не то из отвращения, не то от ужаса, ровно как его племянник сейчас. А еще грешным делом подумал, что лучше было наблюдать за Эйгоном, который слывет в столице красавцем, и какой-нибудь недурной девицей, чем за этим мужичьем.
О чем теперь думает Люк?
— Не понимаю я лишь одного, племянник, — зазывающе начинает Эймонд свою тираду, не сулящую ничего приятного. Все слова, которые слетают с тонких его ядовитых губ наедине с Люцерисом, так же губительны, как подмешанные в вино слезы Лисса. И мальчонка, уж наверняка это прознавший и ровно настолько же к этому привыкший, все равно делается тверже, выпрямляя свой отнюдь не царственный стан. — Что тебя удивляет? — заданный, однако, с искренним непониманием в тихом голосе вопрос, ответа совсем не предполагает. — Неужто ты не слышал о предпочтениях твоего обожаемого отца? В то время все знали, что он предпочтет красивого оруженосца твоей уважаемой матушке.
Стерпеть насмешки над своим происхождением, над самим собой Люцерис еще мог бы, но когда дядя теперь переходит всякие границы и вслух высказывает иного рода сплетни, мальчишка приходит в бешенство. Целой рукой, не увенчанной жутким ожогом, он так стискивает свой кубок, что будь он из хрусталя, немедля лопнул бы прямо в руке. И все же вырезанные на чаше вензеля ранят ладонь мальчишки, и тот роняет полупустую емкость прямо на пол, а с руки его стекает кровь.
— Прекрати повторять слухи, которыми окутана моя семья! — пытаясь перекричать певцов и их лютни, восклицает Люк. На что Эймонд лишь с ленивой, довольной усмешкой отвечает:
— Отчего же твое невинное семейство ими окутано? Нет дыма без огня, ты должен это знать, как наполовину Таргариен, — с гордостью за свое происхождение, которой обладают все отпрыски великих домов, произносит принц.
Стычка быстро заставляет затихнуть даже самых распаленных желанием посетителей, а девиц — прерваться в своих занятиях. И самая та девка из Эссоса или Дорна с заискивающей улыбкой подходит к королевским особам, чтобы молить их не затевать ссоры. Ведь в доме удовольствий положено получать удовольствие, а не чинить неприятности всем присутствующим.
Люк порывается убраться из этого места сразу же, «чтобы не видеть ни дядюшки, ни тех мужчин», — пробурчал он вслух, надеясь на то, что не будет услышан, а может, и на обратное. Но Эймонд его к выходу дальше, чем на проделанные мальчишкой несколько шагов, не пускает. Он хватает племянника за предплечье, как уже бывало в лесу, чтобы уберечь его теперь не от разбойников, а от развлечений простого города и гнева его родственных господ, который ожидает его в Высоком Приливе.
— Не хочешь же ты потеряться в гуляющей толпе? Или вернуться в замок под покровом ночи, чтобы снова навлечь на себя недовольство принцессы Рейнис?
Доводы Эймонда не сразу убеждают Люка остаться в обители разврата, но когда тот говорит, что даже прикроет его, то, колеблясь уже не так сильно и долго, мальчишка соглашается. «Рано утром мы могли бы притвориться, будто упражнялись на мечах, а это, — указав на свежие раны на ладони юного принца, продолжил Эймонд, — лишь последствия схватки».
Эймонд почти уверен в том, что Люк еще сомневался не раз, не станет ли его согласие причиной этой схватки, и принц Таргариен не мог бы пообещать даже самому себе, что племянник окажется совсем уж неправ.
Девица препроводила двух юношей в место, скрытое не привычной дверью, а какой-то хлипкой ширмой из деревянного каркаса, обтянутого тонкой тканью — здешние девки наверняка щеголяют в одеждах из оной же. Оставшись наедине с дядей, но все еще слыша так много неприличных и посторонних звуков, Люцерис выглядит все таким же деревянным, как каркас той ширмы, у которой он и остановился.
Оставленный штоф с вином сразу привлекает внимание более расслабленного принца, и Эймонд наполняет один из кубков, садясь на просторное ложе — лучше бы ему не задумываться, что делалось на нем до того, как своим присутствием почтила эту перину королевская задница. А потому он только отпивает вино и жестом предлагает племяннику, ничего не говоря.
— Лучше бы нам вернуться, пока не хватились… Снова, — Люк неуверенно держится за пораненную руку. Теперь он даже попытаться отбить нападение разбойников — или же дяди — не смог бы.
— Ты уже ввязался в это, ты уже не послушал свою будущую женушку и ты уже здесь. Так насладись. Последствия все равно неизбежны, — отчего-то по трезвости сам он себя так не убеждает, когда выкидывает что-то такое, чего не одобрила бы ни матушка, ни его дед-десница, ни тем более — августейший отец.
Но принц Эймонд, обуреваемый лишь иногда клятым таргариеновым безумием, и принц Эймонд, давший ему волю и всласть упивающийся вином, пускай и две стороны одной медали, но по-прежнему разные.
Кажется, что хмельные уговоры вновь срабатывают, и Эймонду остается лишь гадать, виновато ли выпитое племянником вино или же дело в юных годах и собственной недальновидности. А может, он, как и все юнцы в его годы, полагает себя самым бесстрашным и самым непобедимым. Что стало бы для него большой ошибкой и такой же глупостью — дядя не раз уже показывал, что если кому-то он и проиграет, это точно будет не Люк. Тем не менее, Люцерис неуютно ерзает, пристраиваясь рядом и наливая из штофа немного вина. Наблюдать за его мучениями и гримасами боли и раздражения, сменяющими одна другую, доставляет Эймонду такое удовольствие, что он подумывает мимолетно, не обжечь ли племяннику и вторую руку. А что — мейстеры прибегают к прижиганию, чтобы не допустить заражения.
Долгие мгновения проводят они в молчании, прежде чем Люцерис Веларион, напившийся в силу юности лет быстрее своего дяди, не нарушает этой умиротворяющей тишины. Если можно так назвать помещение в месте, где отовсюду доносятся стоны, вопли и смех.
— Мой отец… это ведь не взаправду. Как можно предпочесть юношу, когда и сам ты мужчина?
На этот вопрос у Эймонда ответа нет, а румянец на щеках и страх в глазах — двух прекрасных карих глазах — говорят лишь о том, что мальчишка не забыл того, что с ним сотворили. Что с ним сотворил родной дядя — мужчина. Не забыл и он сам, но не намерен просить за это прощения, как хотел когда-то в своем теперь сожженном дотла письме. Благо, что оно сгорело тогда. Вместе с ним сгорели все сожаления — так думает Эймонд.
— Ты хочешь спросить об этом у меня? Отчего? Выйди в зал и поинтересуйся у той потаскухи мужского пола, зачем он ублажает мужчин, — отмахивается принц и опрокидывает в себя добрую половину вина из чаши.
— Но ведь ты… — Люк благоразумно не заканчивает, но на том все его благоразумие сходит на нет. — Ты совсем не сожалеешь? О том, что тогда сделал?
Сожаления были сиюминутны, хочет сказать ему Эймонд в ответ, но то было бы ложью, а лгать под борским он не то, чтобы горазд. Он сожалел, он чувствовал себя неправильно и неправильным. Он чувствовал, что безумие обуревает его с новой силой. И уверенность его крепла, когда разлука с племянником заставила искать его в девке из столичного борделя; когда он сел писать то злополучное письмо; когда он схватил Люка за руку и поднес ее к пламени; когда в лесу он был с ним так близко, как не должно быть юношам их положения; когда падение его в грязь вызвало не только долгожданное ощущение превосходства, но и чего-то еще — иного толка. Да и теперь, сидя вот так на просторном ложе он думает о том, отчего бы им не воспользоваться. Ложем же или племянником? Пусть боги подкинут монетку.
— А ты сожалел?
Повязка из темной кожи летит вслед за брошенным на пол кубком. Расплескавшееся вино выглядело бы, как лужа крови, натекшая из отрубленной головы мертвеца, будь оно красным. Впрочем, так оно и есть — Эймонд готов убить того юнца, которым когда-то он был, которому когда-то было жаль племянника, который когда-то готов был простить. Стоит Люку лишь неверно ответить…
И он отвечает неверно.
— Я… Мне было жаль, что с тобой произошло то, что произошло, — блеет Люцерис, смотря на сапфир, вставленный много лет назад вместо утраченного глаза. Эймонд был доволен, но брат шутил, что больше подошел бы аметист — в цвет вырезанного глаза, и тогда минутное удовольствие от нового приобретения ушло вовсе. — Но в этом нет моей вины, я лишь защищал своего брата. Ты мог убить его, дядя, ты мог…
Дальше Эймонд себя уже не помнит.
Эймонд хватает племянника за красно-черный дублет, рванув его вниз с такой яростью, что крепкие застежки на столь же крепкой ткани не выдерживают. Опешив от дядиного гнева, Люцерис даже не сопротивляется тому, что происходит. И только придя в себя, когда мальчишеское тело его скрывает лишь тонкая рубаха, он предпринимает тщетную попытку оттолкнуть Эймонда.
— Прекрати! Что ты творишь?
Эймонд не слышит сам и не хочет, чтобы слышали другие. Он заваливает мальчишку на это клятое ложе, чтобы сделать с племянником то, для чего эта постель и предназначена. Принц, охваченный злобой, которая росла и множилась еще со злополучной аудиенции у Корлиса Велариона, сначала хотел лишь ударить его, а может и совершить желанную месть. Но теперь он уверен.
Здесь, во власти греха и разврата, он желает лишь обесчестить его так, как бесчестят девку.
Люцерис не оставляет попыток вырваться из хватки дяди, не прекращает пытаться оттолкнуть его израненными руками. Если его ранения — не знак богов, что кара, наконец, должна снизойти на него, то что же тогда? Эймонд никогда так не верил в богов своей матери, никогда и не был им так благодарен за такое благоприятное стечение обстоятельств. Если мальчишка и мог ему ответить, мог ему воспротивиться, то теперь он слаб. Хоть и пытается даже сквозь боль. Позже Эймонд найдет это похвальным, но теперь он видит перед собой лишь добычу, подобно лесному хищнику, завидевшему лань.
Он заставляет Люка смотреть, схватив его за подбородок и сдавив его щеки. Люк смотрит именно туда, куда и должен — в его фальшивый глаз, а из его собственных текут слезы.
— Не реви, бастард, — за приказом следует легкая пощечина, какой обычно пытаются привести в чувства, не наказать.
И юнец слушается — лицо его до самого конца больше не выражает ничего, даже когда израненные руки вновь тянутся к дяде, чтобы остановить его, даже когда боль пронзает все его тело, а слезы текут сами по себе.
Эймонд избавляет его от одежды, но сам остается в ней. Он уверен, что не хочет касаться своей плотью его. Когда он видит мальчишку обнаженным, в его спутанном сознании на мгновение мелькает страх с толикой мерзкого сожаления, которого он, как сам уверял, не испытывал вовсе. Он еще может оставить его, он еще может все исправить.
Но в этот раз Эймонду не удается вырваться из когтей безумия, впившихся в его плоть также, как его собственные пальцы врезаются в тело племянника.
Принц недолго разглядывает юношеское тело перед собой, но успевает запомнить каждую деталь, каждую мелкую родинку и каждый отнюдь не пугающий шрам, покрывающие его торс и тонкие руки. Эймонд уверен, что больше этого увидеть ему не доведется, а потому запоминает сейчас, пока он, отдавшись во власть семейного проклятия, может насладиться этим видом.
Он входит в него, как только переворачивает на грудь, как шарнирную податливую куклу, коей к тому моменту уже сделался Люк. Эймонд не может остановиться, но и боли причинить ему уже не желает, а потому все его действия противоречат друг другу. Он то хватает его за черные волосы, не преминув сказать об их цвете вслух, то гладит его по макушке, веля потерпеть еще совсем немного. Толчки его то грубы и рваны — настолько хаос обуял его мысли и тело, — то плавны и неспешны.
И если бы он видел глаза Люка, увидел бы он такие же пустые стекляшки вместо них, одной из которых одарил племянник его самого?
Если из иных комнат борделя доносятся стоны и звуки наслаждения, то это помещение пропитано лишь тишиной и неприличными хлюпающими звуками. А еще тихим, болезненным скулежом, который после слышался Эймонду наяву и во снах, отчего спать он больше не мог.
Когда-то после этого он узнал, что борское золотое всегда соседствует с ложью, а сам он в ту ночь не врал.