the power and the glory

      Теперь даже обжигающая ванна не унимает его тревог.       Эймонд устало опускает веки, но вместо разливающегося по телу жара от невыносимо горячей воды ему чудятся тепло и духота той небольшой комнатки, где было тихо и светло. Также, как сейчас в его покоях. Всплески воды от судорожных движений тощих рук не заглушают стоящего в ушах скулежа, и принц беспомощно надавливает пальцами на глаза и виски, чтобы слышать только белый шум, а не мольбы своего племянника.       Их и не было вовсе, кроме начала, но больной разум теперь не различает реальности и вымысла, а потому Эймонду кажется, что он по сей день слышит его слабый и дрожащий от страха и боли голосок, обычно бывший звонким и по-юношески веселым. Он даже не может себе вообразить, что Люк когда-то был радостным мальчишкой, полным надежд и мечтаний, которые когда-то могли воплотиться в жизнь, проблем и невзгод, которые всегда можно было решить. Теперь же он видится лишь сломленной тенью прошлого себя.       Видится лишь в воображении Эймонда, ведь встретиться с племянником он еще ни разу не осмелился с того самого дня.       Тогда он сдержал свое слово и на рассвете представил еле волочащего по каменному полу ноги племянника не как беглеца и не как своего пленника, а как не самого умелого в выборе противников воина. И был в этом прав, ведь Люцерис и впрямь не смог выбрать соперника в словесном поединке себе под стать, и тот завершился трагической ошибкой.       После же принц Таргариен своего родственника больше не видел.       Дни шли, а Эймонд по-прежнему проводил их в горячей ванне и не менее жгучем страхе. На совместных трапезах он не появлялся, ссылаясь на неважное самочувствие — Доктрину Исключительности никто во внимание тактично не принимал. Юный принц страшился увидеть деяние своих рук, а после сразу же задавался вопросом: раз мальчишка не чувствовал вины, то, стало быть, и не боялся увидеть того, что натворил. В подобные моменты над ним снова брал верх необузданный гнев, но всегда тут же сходил на нет.       Он и впрямь лишил юнца, которого всегда ненавидел, чего-то, может, более важного, чем глаз. Отчего же так паршиво? Отчего же так страшно взглянуть на него? Боится ли Эймонд увидеть следы своих пальцев и рук, которые той ночью хватали мальчика почем зря? Или же его пугает нечто, его единственному глазу неподвластное? Люк сотворил когда-то безумца своими руками, так не сотворили ли боги с ним того же в ответ руками этого самого безумца?       — Подготовь мне дублет из черного бархата, — устало велит Эймонд пажу, а сам откидывается на бортик ванны, глухо ударившись затылком, но боли совсем не почувствовав. Все его силы забирают те мысли, в которых теперь он навечно, как кажется принцу в силу юных годов, погряз.       — Мой принц желает присоединиться к трапезе? — вежливо спрашивает приставленный к нему, кажется, уже целую луну назад худой черновласый мальчишка. В голосе его сквозит все то же презрение, что и прежде. Эймонду порой кажется, что оно только усиливается с каждым новым днем служения, вопреки связи, которую часто воспевают певцы в своих творениях и которая никак не образуется между этими принцем и слугой. А может, это только он, Эймонд, сам презирает себя все сильнее, находясь в этом замке и в кругу людей, его ненавидящих.       — Довольно мне отсиживаться в покоях.       Высокий Прилив все также неприветлив. Белый камень смотрится серым — осенние дожди не щадят ни крестьян, ни лордов, жаждущих ощутить на себе остатки тепла и поглядеть на солнечный свет, пока не пришли холода. Боги жестоки: после этой серости придет зима, но лишь немногие увидят ее конец. Впрочем, кто-то не доживет и до ее начала. Столь невеселые мысли нередки в этом хмуром замке, и они все чаще посещают голову юного принца — тем чаще, чем реже он покидает свою опочивальню.       Мальчонка оказался прав: Эймонд и впрямь решил этим вечером почтить своим присутствием дорогих родственников и хозяев неприятного ему замка. Но до тех пор он хочет хотя бы осмотреться здесь снова, дать себе время привыкнуть к месту, к которому привыкнуть он не мог ранее, и тем паче не сможет теперь.       Он мечется в своих мыслях, как раненый зверь. Может, стоит сменить суетливые раздумья суетой настоящей?       Библиотека в Высоком Приливе не такая впечатляющая и древняя, как в Красном Замке. Впрочем, и мейстер, зарывшийся в свитках, письмах и других бумагах, тоже не так стар, как столичный. Вошедшего принца он не замечает, продолжая корпеть над текстом, неровно вырисовывающимся на пергаменте, а потому Эймонд сам подает голос, привлекая внимание мужчины в годах. Мейстер оказывается все тем же, что недоверчиво косился в его сторону, когда перевязывал обожженную руку будущего своего лорда — если оба из них доживут до того.       — Домашние рыцари становятся еще более домашними в такую погоду, — сокрушается Эймонд, надеясь выглядеть более уверенным, чем есть на самом деле, и все таким же циничным, как прежде. — Могу я одолжить какую-нибудь книгу?       Косится мейстер также неприглядно и теперь, заставляя Эймонда полагать, что, может, он смотрит так на всех. Или же знает больше, чем может высказать королевскому отпрыску. Но все же мужчина с тяжелой цепью на шее, которая едва не тянет вниз его голову, пытается встать со своего места. Выходит так жалко и неуклюже, что юноша решает смилостивиться над бедолагой.       — Можете не вставать, — снисходительно разрешает ему принц и подходит к ближайшему стеллажу, утыканному разными книгами в повидавших жизнь переплетах и усыпанному скрученными в трубочки пергаментами.       — Что я могу предложить прочесть вашему высочеству? — его голос звучит, как у богобоязненного прихожанина, который, однако, не доверяет не то богам, не то своему септону и не жалует всех оных, — голос услужливый, но с толикой презрения.       — Я бы хотел попрактиковаться в валирийском языке, нет ли здесь подобных текстов? — все-таки дом Веларионов тоже родом из Старой Валирии.       Мейстер, заслышав о языке, который сам наверняка даже не знает, все же встает со своего места, издав при этом столько кряхтения, сколько Эймонд никогда не слышал от ученого старика в Красном Замке. Он подходит к совсем другому стеллажу, вдалеке от того, у коего остановился юноша. Нет ли на нем нужных книг или же мейстер просто избегает близости с принцем, Эймонд даже не берется гадать: он уверен, что вывод, к которому он неизбежно придет, ему совсем не понравится.       — Вот, здесь есть несколько летописей со времен Эйгона Завоевателя, — продолжая копошиться в полках стеллажа, начинает свое перечисление мейстер, — имеются и летописи, берущие свое начало еще до Рока. Есть также несколько жизнеописаний представителей знатных домов Старой Валирии, но я смею полагать, что в подобных текстах больше вымысла, ежели правды. Если ваше высочество завлекают выдумки…       Не так много надо разъяренному принцу, чтобы вспыхнуть, как пламя дракона.       Эймонд покидает библиотеку с биографией человека, имени которого он никогда не слышал и не услышал бы вовсе, если бы в этот самый день, проведенный в Высоком Приливе, ему не захотелось бы провести свой досуг за какой-нибудь книгой, и если бы он не захотел взять эту самую биографию назло противному мейстеру. Он швырнет ему эту книгу в лицо, когда будет улетать из этого замка верхом на своем драконе. И если Эймонд все же сохранит ему жизнь, этот ученый муж впредь будет знать, как дерзить принцам.       Очаг в зале потрескивает мерно и тихо, еще тише горят расставленные всюду свечи. Эймонду с целое мгновение кажется, что он оказался в септе во время службы по очередному благородному лорду или рыцарю, которого Неведомый решил забрать раньше отведенного срока. Он даже озирается по сторонам в страхе увидеть серые лица Молчаливых Сестер, но в помещении словно пусто.       Кроме треска огня не слышно ничего или же принц просто не желает услышать, когда сжимает переплет неинтересной ему книги, долженствующей его развлекать в это время, и прислоняется к громадной колонне, чтобы перевести дух. Он прикрывает единственный глаз и только тогда начинает слышать. Говорят, слепцы лучше слышат, лучше чувствуют кончиками своих пальцев и лучше понимают запахи. Боги забирают одно, но даруют другое. Хорошо, однако, что Эймонд остался зряч, иначе не вынес бы зловонья Королевской Гавани, увеличенного стократ.       Там, в углу помещения, который остался темнее и укромнее светлого центра, раздаются невнятные шорохи и такие же неразборчивые голоса сливаются воедино. Поняв, что он не один, принц сдавливает кожаную обложку книги с такой яростью, словно у него забрали то единственное мгновение покоя, которое он, наконец, смог урвать.       Юноша не открывает глаз, оставаясь наблюдателем лишь на словах и продолжая пытаться увидеть не своим одноглазым взором, но слухом, который проясняется с каждой новой фразой, сказанной кем-то в тени.       — Стоило бы… мейстер… останутся шрамы… еще не поздно, — даже несмотря на вырванные слова, лепетание девичьего голоса слышится таким встревоженным, словно кто-то, с кем говорит эта юная леди, подхватил по меньшей мере серую хворь и теперь вынужден бороться за жизнь.       Голос ниже и тверже, явно мальчишеский, тихо молвит в ответ:       — Пожалуйста, прекрати… — дальше следовала, наверное, просьба перестать беспокоиться, но, лишь услышав волнующий все его нутро голос, Эймонд перестает вслушиваться и распахивает свой взор, чтобы увидеть.       Лишь теперь он понимает, что за интимную сцену он застал. Лишь теперь он видит в той самой тени тень настоящую — тень того человека, с которым он хотел столкнуться меньше всего, с кем боялся столкнуться больше, чем иглы мейстера, поднесенной тогда к его щеке в жестокой попытке спасти если не глаз, то принцево лицо. Старик не справился с той единственной задачей, которая была возложена на его слабые плечи. Не справляется теперь и Эймонд.       Он видит перед собой силуэт. Осунувшийся и сделавшийся более скрюченным и сутулым за эти дни. Черные курчавые волосы выглядят столь неприглядно только в темноте или же сказывается на них состояние их обладателя? Черный с красным дублет оттеняет не только белизну обычно пышущей здоровьем и юношеским румянцем кожу, но и залегшие под глазами синие тени. Люцерис выглядит совсем больным. Но более всего ужасают его руки. Эймонд как будто прозрел и может увидеть только сейчас оголенные, непокрытые бинтами руки племянника. Одна сморщена от огня, вторая изрыта порезами — и обе они делают его беспомощным и слабым, настолько жалкий у них вид.       Девица, в которой несложно теперь узнать Рейну Таргариен, бережно касается своими тонкими пальчиками, смоченными в каком-то отваре, изуродованных рук и продолжает неустанно вздыхать и бросать томные взгляды на своего нареченного.       — Твои раны не заживают, Люк, — приблизившись столь тихо, чтобы остаться незамеченным в этой светлой зале, Эймонд может слышать разговор не урывками, а так, словно сам в нем принимает участие. — Ты сам не хочешь исцелиться и другим не даешь помочь. Я делаю, что могу и что советует мейстер. Но он просил тебя прийти лично к нему. Почему ты отпираешься?       — Нет повода для беспокойства, — бесцветно отвечает Люцерис и отнимает свою руку от ее, а в глазах его мелькает недоверие, которое взрастил в нем дядя. Так, по крайней мере, думает себялюбивый принц Эймонд. — Я был неосторожен. Будет мне наука не играть с огнем.       И Эймонду стоит немалых усилий подавить в своей груди сумасшедший смех, чтобы себя не выдать. Он говорит так, говорит правильные, разумные вещи вопреки обыкновенному юношескому сумасбродству, но все же окружают его десятки свечей, неподалеку потрескивает пламя очага, а за колонной прячется дядя — пламя неизменно следует за ним. Однако… не потому ли, что он в самом деле старается извлечь уроки, сидит он теперь не на свету, а в тени, как затаившийся раненный хищник?       — Как я могу не беспокоиться? Будь здесь твоя дорогая матушка, стал бы ты так же отпираться? Уверена, ты не захотел бы расстраивать ее. Почему же разочаровываешь меня?       Девица умело играет на чувствах наивного мальчишки, она манипулирует его неуверенностью и тем страхом, что, как она наверняка видит, его обуял. Леди Рейна не такая простушка, какой казалась Эймонду на фоне бойкой сестры, сейчас она показывает себя прирожденной леди, истинной владычицей Дрифтмарка. Лучше уж трон отдали бы ей. Люк в сравнении с этой девчонкой — глупый неумелый юнец.       Он как будто слышит нелестные мысли дяди о себе и спешит их опровергнуть.       — Леди Рейна, пожалуйста, ради тех чувств, что вы ко мне испытываете, — он не обращался бы с такой холодной вежливостью, если бы гнев и раздражение не вскипали внутри него, — я знаю, что делаю. И не хочу слышать о мейстере впредь.       Оказавшись совсем не такой вероломной, какой вообразил себе ее принц, Рейна припадает своими губами к тем участкам кожи на руках нареченного, которых может коснуться, не причинив ему боли. С такой пылкостью она это делает, что Люк, отпрянув от нее, едва не падает навзничь. Глаза его, темные и потухшие, полны страха.       Эймонд видит то, чего боялся он сам, — деяние своих собственных рук. Он сломил племянника, которого так ненавидел. Разве не должно ему теперь возрадоваться и почувствовать, как перестает тянуть его на дно отсутствующий глаз?       — Прости меня, прошу, прости. Я не хотела быть так настойчива. Я не вынесу этого ледяного тона, — девица продолжает держать его руки своими ладонями — они выглядят такими мягкими и теплыми. Эймонд же хватал его цепкими холодными пальцами. — Пойми, я только беспокоюсь о тебе. Ты стал таким закрытым. Это чудо, что ты доверился хотя бы мне. Почему ты так противишься мейстеру? Почему не примешь помощь? Если не хочешь отвечать — не надо, но не закрывайся от меня еще сильнее.       Эймонд хочет влепить ей пощечину, схватить Люцериса за руку, за обожженную или израненную — неважно, и увести от этой прилипчивой девки. Увидеть страх и ненависть в его глазах при виде дяди, но не эту тоскливую и щемящую жалость, застывшую сейчас в его взгляде, пока он смотрит на свою будущую супругу.       Но вместо этого принц стискивает покрепче пальцы на коже — коже всего лишь книжной обложки — и уходит, не давая своему безумию подпитываться страхом племянника и иными его чувствами.       Ответа Люка он, благо, не слышит.       Эймонду пришлось перебороть себя, чтобы не вернуться в горячую ванну снова, едва оказавшись в своих покоях. Потому он смотрит в небольшое зеркало с каким-то необъяснимым неудовлетворением, словно видит перед собой грязного простолюдина, а не юношу королевских кровей. Запачкался ли он, когда входил в библиотеку, вобравшую в себя вековую пыль с книг, которые столько там и хранятся? Или же когда увидел омерзительные проявления девчоночьих эмоций по отношению к племяннику?       Так или иначе, он только надевает брошь в виде посеребренной головы дракона, нервно поправляет повязку на своем глазу и, облаченный во все черное, держит путь на очередной ужин. Лишь бы он только закончился не так, как предыдущий совместный вечер с родственничками.       Люцериса здесь нет.       Потому Эймонд даже приобретает хоть какую-то долю своей обыкновенной уверенности, когда садится за стол с осанкой, достойной если не самого короля, то первого меча Браавоса уж наверняка. Отсутствие еще одной особы, вхожей в круг его семьи, принц замечает не сразу, слишком возрадовавшись тому, что Люка в этот вечер он не увидит с собой за одним столом. Но все же леди Рейны в этом полутемном зале тоже нет: голубки теперь стали неразлучны.       На столе по обыкновению Дрифтмарка присутствуют разные виды рыбы, морские гады на любой вкус и заморские фрукты. Дорнские вина прекрасно дополняют картину, но у принца вызывают лишь отвращение, и к своему кубку весь последующий ужин он так и не притрагивается. Впрочем и еда несильно его привлекает. А потому, по прошествии какого-то времени, он обращается к одной из немногих Веларионов, что почтили это застолье своим присутствием, — к принцессе Рейнис, которая долго не оказывала ему и толики внимания, а лишь холодно приветствовала принца, когда он показался в дверях. Муж ее даже тем Эймонда не удостоил.       — Принцесса Рейнис, боюсь, я должен начать не самый подходящий для трапезы разговор. Надеюсь, вопрос о вашем, впрочем, также и моем возвращении в Королевскую Гавань не умалит вашего аппетита. Или мне стоит просить вашей аудиенции?       Этот вопрос висит над головой Эймонда подобно топору Королевского Правосудия. Уже целую луну он провел в Дрифтмарке. Целую луну терпел он и нескончаемые дожди, косые взгляды и витающую в воздухе ненависть, которую питают к нему все жители этого замка; целую луну назад отбыл он из столицы на своем драконе и сделался негласным пленником, хотя ей должна была стать принцесса, как наивно полагала его матушка. Вот уже целую луну он должен находиться под одной крышей с Люком, но лишь в последнее время это сделалось особенно невыносимым.       — Семейный ужин не место для подобных разговоров, принц Эймонд, — ее негромкий, но оттого не менее властный тон даже заставляет Эймонда проглотить замечание о том, что мало кто из присутствующих приходится ему родней. — Однако я удовлетворю ваше любопытство. Мой муж, лорд Корлис, — как бы для пущей убедительности, она опускает свою ладонь на руку Морского Змея, — еще недостаточно окреп. Я бы не хотела покидать его сейчас.       — Боюсь, моя матушка, ваша королева, — с нажимом произносит юноша, — не может ждать, пока ваш супруг поправится, при всем моем уважении, милорд, — ядовитый взгляд одного глаза на мгновение обращается к лорду Корлису, но после снова возвращается к принцессе Рейнис.       — Разве я так нужна вашей матушке при дворе? Для чего же?       — Вы знаете, для чего.       Намек совсем прозрачный, а реакция принцессы — ожидаемая. Разве станет столь умная женщина самолично заковывать себя в цепи и принимать статус придворной дамы, который соседствует в ее положении со статусом пленницы? Однако Эймонд продолжает:       — Моя матушка отпустила вас лишь из сочувствия: она знает, каково это, когда любимый супруг изнемогает от болезни. Но мы слишком задержались в Высоком Приливе.       — Принц Эймонд, — с улыбкой, полной холодной учтивости и даже какой-то угрозы, начинает Рейнис Веларион, ранее носившая то же имя, что и Эймонд, но теперь совсем о том позабывшая, — намерены ли вы доставить меня ко двору силой, если я откажусь?       Здесь Эймонду приходится отступить — в конце концов, он все еще в стане врага.       После трапеза проходит почти в гробовой тишине еще какое-то время, и лишь супруги разговаривают друг с другом. Странно, однако, что Морской Змей не вмешался в эту перепалку, которой на самом деле являлась будто бы обычная светская беседа. Так ли он доверяет своей жене или же, на деле, просто совсем ослаб от своей лихорадки? В их семье яйца остались только у Рейнис лишь сейчас или так было всегда?       Эймонд задает еще несколько волнующих его вопросов уже не такого личного и щекотливого содержания, однако беседы все равно не выходит.       После совместного ужина, почти семейного, если бы там был хоть кто-то из его семьи, Эймонд выходит на веранду. Если в Красном Замке, отдаляясь от душных комнат и выходя на прохладу свежего воздуха, принц искал спокойствия, здесь же он просто жаждал ощутить на себе свободу. Ему бы взмыть ввысь на Вхагар, держась за узду, отдаться в объятия холодного осеннего ветра и небес, пронизанных нескончаемыми облаками. Но теперь он прикован к земле, как его дракон когда-то.       И если Вхагар свои цепи разбить смогла, цепи Эймонда не под силу ни драконице, ни ему самому.       Дуновение ветра ощущается еще до того, как он ступает на балкон, и принц уже чувствует хоть мнимую, но свободу от сдавливающих руки оков и от туманящего разум безумия. Его ликование остается недолгим, когда голоса раздаются вновь в темноте.       Их отсутствие нельзя было не заметить. Но на вопрос о том, что случилось с дорогим племянником его, Люцерисом, принцесса ответить нужным не посчитала, лорд Корлис же выразился куда красноречивее своим пробирающим душу — разумеется, не душу Эймонда — гневным взором. После же, дабы не менять настроения трапезы с холодно-учтивого на откровенно-неприязненный, кто-то молвил лживое «принцу нездоровится».       Общего у них и правда слишком много, заметил тогда Эймонд ехидно, но не вслух. Они вторые сыновья своих отцов, не заслужившие и толики славы старших братьев; принцы, чьи титулы лишь звучат громко… И у них отвратные отговорки.       Люцерис же, здоровьем не отличающийся, но и не страдающий от холеры, лихорадки и любой другой хвори, теперь держит в своей перевязанной с особой заботой руке ладонь юной леди. А Рейна что-то щебечет о звездах и о том, как прекрасно было бы увидеть их чуть ближе, паря в небе верхом на драконе. Она отвлекает его разговорами, понимает принц запоздало. Она видит, что с ним что-то не так.       — Как думаешь, когда Арракс еще подрастет, он сможет унести и меня вместе с тобой? — девчонка считает его своим. Дракона или все же Люцериса?       — Надеюсь на это, миледи.       Это последнее, что произносит мальчишка, встретившись своими тусклыми глазами с одноглазым взглядом дяди.