the power and the glory

      — Племянник, — его голос в застывшей тишине звучит не таким шелестящим и кажется стократ громче, чем обычно, — и леди Рейна, — Эймонд почтительно склоняет голову в знак приветствия, но почтительность эта сродни насмешке, пока уголки его губ издевательски вздернуты вверх, — было прискорбно не наблюдать вас за столом, ужин выдался увлекательным. Но, надеюсь, и вы не скучали в обществе друг друга.       Никто из молодых людей не решается вступить в схватку с наглецом первым. Люцерис застыл: пальцы его сжались на руке леди Рейны так, как будто окоченели от холода; тело мальчишки напряглось, но по струнке не вытянулось, напротив — он как будто сильнее ссутулился в надежде стать меньше; а глаза, его некогда красивые глаза такого глубокого и сильного карего цвета, выглядели пустыми, но одновременно с тем — полными страха. Люк просто не может ответить на выпад дяди, он не может молвить и слова.       Леди Рейна же полна решимости. Сейчас она даже более походит на воительницу, чем ее взбалмошная сестра, которая уже в своем невеликом возрасте заработала себе славу бесчинницы. Но она остается все той же леди Рейной — девицей, которая воплощает в себе Матерь и Деву, и Старицу, если потребуется; девицей, которая знает наверняка, как поддержать своего будущего супруга, когда он окутан нерешительностью, и как помочь ему в трудную минуту. Потому, вопреки своему желанию возразить, девчонка Таргариен молчит, оставляя эту маленькую битву своему суженому.       Похвально. Было бы, если бы Люк мог эту битву принять.       — Надеюсь, и ты когда-то познаешь желание побыть с кем-то наедине, вопреки приличиям, кузен, — все-таки недолго она сдерживает порыв защитить от нападок себя и своего благоверного.       — Не стоит, — тихо осаждает ее Люцерис, но рука его, покрытая бинтами, сильнее сжимает ладонь девушки, в то время как глаза его устремлены на Эймонда. Он ждет нападения или легкого избавления от общества ненавистного дяди?       Юноша все эти дни боялся того, что увидит во взгляде племянника, боялся найти в них застывшую сцену из борделя. И он теперь сам не понимает, чувствует ли разочарование или же, напротив, облегчение оттого, что в глазах Люка нет ничего, кроме страха и презрения? Бедный племянник — такой сломленный, но сделавшийся из-за этого только прекраснее. Тоска ему к лицу: теперь он так подходит этому месту, пропитанному водой и солью от моря, слез и дождей, что не прекращаются здесь в осеннюю пору. Но общее настроение — это все, что роднит Люцериса Велариона и вверенный ему остров. На наследника этих мест он как не был похож, так похожим и не стал.       Морской Змей — могучий воин и бывалый мореход. Люк же скорее с палубы скинется в морскую пучину, чем проделает путь через Узкое море.       — Боюсь, леди Рейна, подобного желания не познал и мой племянник.       Острый язык ранит порой глубже острого меча, а Эймонд всегда мог похвастаться хорошим владением обоими орудиями. Вот и сейчас на лице девчонки — необузданная первозданная ярость. Лицо Люка же по-прежнему похоже на белое полотно — на нем нет совсем ничего. Больно ему наплевать на честь той девчонки, за которую он так пекся тогда в борделе. Впрочем, он наверняка позабыл все, что было до и что происходило после. Если та сцена не застыла в его взгляде, то точно отпечаталась в памяти.       — Что ты себе позволяешь? — голоса она благоразумно не повышает, но шипит, как бескрылая ящерица, которой и является. Ведь дракона нет у нее лишь одной.       — Не более, чем вы, миледи, — за уважительным обращением скрывается издевка, которая пропитывает весь тон его шелестящего голоса. Люк, заслышав знакомый тембр, словно пробуждается ото сна и включается в беседу также активно, как сделал бы ранее, несколькими неделями назад.       — Если тебе есть, что сказать, дядя, я тебя слушаю, но не впутывай в это Рейну, — храбрится, выпрямляет ослабшие плечи и руку девчонки отпускает. Эймонд не сдерживает довольной усмешки, словно вернувшийся к жизни Люцерис, даже если это лишь мгновение, теперь сможет вернуть к жизни и его. — Если нет, то оставь нас.       — Как прикажет лорд Стронг.       Он даже не препирается, а уходит с террасы проигравшим по всем показателям. Но держится юный принц так величаво, как будто он одержал очередную победу в этой бесконечной войне.       Ваш ход, милорд.       Он готов к битве, думает так принц, но оказывается совсем не готов к собственным невеселым мыслям, которые настигают его сразу же, стоит лишь Эймонду остаться с ними наедине.       В своих покоях он велит разводить огонь жарче, чем это делают в общих залах, дабы хоть как-то противостоять холоду и сквозящему изо всех щелей в каменной кладке ветру. Вот и теперь принц снимает дублет, но по-прежнему чувствует себя, словно в парилке, однако не доставляет ему это ни малейшего дискомфорта. Он только подходит к очагу и протягивает изящные руки в столь же изящном жесте к пламени. И картинки начинают мелькать в памяти одна за другой: Люцерис, огонь, ожоги на его руке, мейстер и девица, которая так заботливо накладывает повязку.       Как она с ним мила. А больное сознание только подливает масла в огонь — и вот Люк уже не отвечает сдержанно и безразлично, как-то было на самом деле, а воркует с ней подобно влюбленному голубку. Значит, маленькому мальчику так нравится, когда с ним нянчатся? Не того ли он ждет и от дяди теперь? Если бы Эймонд стал с ним любезничать, ответил бы ублюдок тем же? Или приберег бы все сантименты для своей суженой?       Его злит наглость этой девчонки — она присвоила себе Люцериса, но давно ли? С помолвки или, быть может, еще раньше? Злит его это настолько, что он не замечает за собой собственного безумного помешательства. А ведь тогда, давным-давно, он обещал себе никогда больше увлекаться ни одной тварью. И уже тогда же он себе не поверил, когда впервые посмотрел в зеркало единственным глазом и понял, что теперь в его жизни существует только одна тварь.       Люк — его. По крайней мере до той поры, пока не отплатит сполна за то, что с ним сделал. И он не позволит девице, ее щебетанию и ее мягким слабым ручонкам забрать у него право им обладать.       Должен ли он для того стать таким же обходительным? Эймонд хорошо научился играть эту роль при дворе, а раскол в его собственном сознании только подстегнет желание части его души приласкать племянника после содеянного.       Когда он увидит Люцериса, остроты языка он более не продемонстрирует.       Племянник обычно проводит свои вечера в одиночестве в своих покоях, когда его не принимает лорд Корлис. Чему его может научить этот прикованный сейчас к кровати старик, для которого любой выход из своей опочивальни равносилен подрыву шаткого здоровья? После того ужина Эймонд его в замке не видел, а соваться к нему самому, чтобы справиться о старческом здоровье было бы слишком навязчиво и лицемерно — они достаточно друг другу сказали.       Если и попадался Люцерис ему на глаза, то кузина сопровождала его всегда, будто королевский гвардеец, охраняющий своего государя. И тем больше она раздражала принца Эймонда.       Люк обнаруживается в обществе только себя самого в общей зале, подальше от огня. Он все еще избегает близости к пламени, а сам смотрит на рытвины от ожога на своей израненной ладони. Свежая повязка лежит рядом с ним, но юноша к ней не прикасается, а лишь трогает пальцем поджившую кожу, но все еще морщит мальчишеский нос от каждого неприятного прикосновения.       — Что же, твоя невеста отказалась побыть для тебя мейстером в этот раз? — на голос дяди он реагирует теперь более болезненно, чем прежде.       Даже после того ожога он ничему не научился, продолжил подбираться к принцу Эймонду слишком близко, не боясь вновь обжечься. Даже после того случая в Красном Замке он не замирал от голоса его так, как теперь. Мальчишку едва не парализует, когда он слышит язвительный вопрос своего дяди, он не поворачивает к нему ни корпуса, ни головы, лишь косится боязливо одним только взглядом — чуть более живым, чем в последнюю встречу.       — Я сам способен помочь себе.       — Мы оба прекрасно знаем, что это неправда, — в ответ на это Люцерис ничего не говорит, а только поднимает глаза, полные животного страха и неконтролируемой паники, на своего дядю, который оказывается ближе, чем мальчишка наивно полагал.       — Больше ни шагу. Не приближайся ко мне, пока мы вдвоем.       Его слова режут не только слух, но и сердце, которое у Эймонда, вопреки расхожему мнению, есть. Он был готов услышать что-то подобное в первую их встречу после борделя или в любую другую. Но Люк ничего не говорил, и принц по-детски, что обычно не в его характере, полагал, будто все стало, как прежде. Будто все забылось, а может, то и вовсе привиделось ему? Может, это только его больное сознание заставляло его принимать желание свершения мести за действительность, которая до скучного банальна: Люк просто поранил руку в том доме удовольствий, но более ничего не было.       Он правда хотел в это верить: он не мог сделать того, что сделал. Только Люцерис своими словами разрушил все его глупые домыслы. Он не столь безумен. Или же более безумен, чем сам полагал.       — Милорд приказывает? — он не зовет его Стронгом, и Люк, кажется, замечает это.       — Тебя просит твой племянник.       Эймонд поначалу хочет ослушаться, приблизиться, чтобы показать: не всегда, когда они остаются наедине, Люцерису стоит опасаться. Но мальчик прямо просит этого не делать, а потому принц остается всего в паре шагов от него. Нескольких мгновений покоя хватает племяннику, чтобы почувствовать себя хотя бы в какой-то безопасности, а потому он снова обращает все свое внимание на опаленную ладонь — все-таки Таргариен из него никудышный.       Зато из Эймонда презамечательный: столь же неуязвим к огню, сколь уязвим к безумию.       Люк более не рассматривает руку и не пытается причинить себе боль, будто только этого не хватало мальчишке, не знающему в жизни никаких тягот и невзгод. Он тщетно пытается перетянуть ожог чистым кусочком ткани, но каждый раз его попытки идут прахом и ладонь его так и остается непокрытой. Эймонду стоит больших усилий просто продолжить стоять, пока все его нутро рвется на две части. Одна требует поглумиться над племянником по уже заведенному обыкновению и высмеять его неумелые попытки оказать себе самому помощь. Вторая же настаивает на том, чтобы эту помощь оказал родственнику сам Эймонд.       — Я помогу, если ты позволишь, — фраза звучит слишком правильно и благодетельно — совсем не в духе принца Таргариена, а потому он добавляет язвительное: — Милорд.       — Я сам справлюсь, — продолжает упорствовать мальчишка, но когда очередная попытка заканчивается полным провалом, а ткань снова падает ему на колено, он позволяет себе крепкое слово, а Эймонду — помочь: — Хорошо, но только после этого ты уйдешь.       Принц выглядит так, словно одолел грозного соперника на ристалище, как обычно бывает, когда удается задеть своей колкостью ненавистного племянника. Но теперь он только подходит к нему и опускается на одно колено, как должен был бы сделать перед девицей, предлагая ей замужество. Однако дело ограничивается лишь тем, что он берет своими изящными длинными пальцами кусок ткани, находя его слишком грубым для чувствительной раненой кожи, но никак свои мысли принц не выражает. Он только делает то, что от него требуется, перематывая руку Люцериса повязкой, но прежде он успевает рассмотреть результат собственных деяний. Рука выглядит так плохо, что дыра, где теперь покоится не глаз, а бездушный сапфир, начинает неистово ныть. Только шальная мысль, промелькнувшая в мозгу, успокаивает его: «Зато его рука выглядит как рука воина, как рука мужчины».       Люк держится отстраненно, но Эймонд ощущает, как налита свинцом каждая его мышца, пока дядя находится так близко к нему. Это одновременно радует его и огорчает. Такой уж он монстр, каким его полагает племянник?       Что за вздорный вопрос: он еще хуже.       — Можешь орудовать своей рукой и дальше, — произносит Эймонд, поднимаясь на ноги и снова возвышаясь над племянником непоколебимой скалой. Он чувствует свое превосходство также, как чувствует его Люк, а потому сразу разворачивается, чтобы уйти, как они и условились.       — Постой! Я… раз уж ты решил, может, поможешь и со второй рукой?       Благо, что Эймонд стоит к мальчишке спиной и он не увидит усмешки, искривившей его тонкие губы и сделавшей совсем безобразным искалеченное лицо. Поворачивается он к нему уже с самым доброжелательным видом, на который только способен, но на колено уже не опускается.       Принц раскрывает свою ладонь в немой просьбе дать ему повязку и руку, и Люцерис тут же ее исполняет, вручая дяде вначале кусок ткани, а после — с опаской протягивая израненную иным образом руку. Порезы на ней выглядят не так плачевно, как ожог на другой, к тому же они оказались совсем неглубокими, но оттого не менее неприятными — согнуть израненную ладонь не представляется возможным. Эймонд проделывает все то же самое, но теперь чувствует, как Люцерис расслабляется, теряя бдительность и более не ожидая подвоха. Если бы дядя хотел, то уже давно причинил бы ему вред, верно? Думал ли он также и в тот раз?       — Будут ли еще приказы, ваша милость? — с колкой улыбкой на лице спрашивает Эймонд, как только заканчивает вновь свои мейстерские процедуры.       — Прекрати… Не отбивай у меня желание отблагодарить тебя. Его и так нет, — бурчит мальчишка себе под нос, опуская сначала взгляд, а после и голову. Он прижимает руки к себе так, словно если не сделает этого, дядя их непременно отнимет.       — Так как же можно отбить то, чего нет?       Насупившийся Люк вызывает в нем непреодолимое желание продолжить сыпать издевками, но все же Эймонд более ничего не говорит, а только склоняет голову, как перед господином, и отходит назад. Каким бы ужасным человеком не считал его Люк, да и, впрочем, он сам, юноша все-таки старается следовать своему слову. Они договорились, что он уйдет — он и уходит.       И в этот раз Люцерис его не останавливает.       Следующая их встреча, словно по волшебству или заговору эссоских мейег, происходит почти при таких же обстоятельствах.       Общая зала и принц Эймонд, сидящий у очага — ему ведь не нужно остерегаться огня, что в нем разведен, — и изучающий жизнеописание валирийца, имя которого вылетает у него из головы сразу же, как только он его читает каждый новый раз. На сей раз это Люцерис оказывается невольным свидетелем одиночества дяди.       Какое-то время залу продолжает окутывать только тишина и аромат расплавленного воска и обожженного дерева. Старший из принцев не ведает о присутствии здесь кого-либо еще, младший же не решается приблизиться или произнести хоть звук, пока страница с шелестом не перелистывается — также звучит и голос королевского отпрыска обыкновенно.       — Увлекательное чтиво, дядя? — Люцерис наверняка думает о том, что если сразу взять инициативу в свои руки, то Эймонд не сможет главенствовать в этой беседе. Наивный малец.       — Скука смертная, но за неимением лучшего подойдет и это, — как и здешние рыцари и оруженосцы, которые никак не могут сладить со юным воином, не возведенным в благородный рыцарский чин. За неимением лучшего приходится практиковаться с ними — ни один из навыков Эймонда не должен заржаветь, пока он прохлаждается на Дрифтмарке.       Люцерис приближается осторожно, как боязливый, но оттого не менее любопытный зверек. Он заглядывает за плечо дяди и пробует вчитаться в текст. Его фырчание красноречиво говорит о неуспехе, и принц Таргариен не удерживает утробного смешка.       — Неужели твои успехи в валирийском оставляют желать лучшего, племянник? Я слышал, он не дается твоему дорогому братцу. Неужто и тебе?       Джейс так потешно разговаривал со столичным мейстером во время пребывания в Красном Замке. Его произношение было смехотворным, а попытки правильно перевести самые простые предложения из книги, что зачитывал ему старец, и того более — жалкими. Сцена эта тогда лишь позабавила Эймонда, но на том он и думать забыл об этом своем племяннике. Теперь же неспособность бастардов старшей сестрицы овладеть языком становится прелюбопытной.       — Я не уделял ему достаточного внимания. А Джейс правда старается…       — Какое очаровательное желание защитить своего брата. Опять, — от этого уточнения у самого Эймонда пробегают по спине крупные мурашки, стоит ли говорить о том, что испытывает от его слов Люк? Так значит не в таком-то и забытье пребывал принц в ту ночь. Юноша отгоняет от себя эти мысли сейчас, у него будет много времени после. И он лишь продолжает: — Его старания идут даром, может быть, хотя бы ты преуспел бы?       Люцерис тушуется, не понимая, к чему клонит дядя. Эймонд же пролистывает книгу с того момента, до которого он успел прочесть, в самое начало, не делая при том никаких закладок. Не такое это интересное чтиво, чтобы непременно хотеть его завершить.       — Здешний мейстер не знает валирийского, верно?       В ответ на вопрос дяди мальчик коротко кивает и сжимает свои пальцы на спинке того кресла, в котором расположился Эймонд. Кажется, он начинает понимать, что имел в виду его дядя. Страшит ли его это, смущает или, быть может, вызывает в нем совсем иные чувства?       — Я мог бы преподать тебе несколько уроков, — если того, что уже было, было недостаточно, — чтобы ты не тратил время зря. Кажется, тебе придется задержаться в Высоком Приливе?       — Ты тоже в ближайшее время его не покинешь, как я слышал, дядя.       Самая обычная фраза, брошенная Люком, сейчас кажется какой-то насмешкой. Эймонд закован в цепи, которых не видно на его руках, а держат его в темнице, куда лучи солнца хоть проникают, но ничуть при этом не радуют. В груди снова вспыхивает непреодолимое желание взобраться на своего дракона и взмыть вверх, позволяя громадному чудищу унести его на своих перепончатых крыльях как можно дальше от этого места. Тогда не пришлось бы терпеть всех этих придворных, что его презирают, и слуг, что его ненавидят. И Люка…       Люка особенно.       — Ты прав, задержаться здесь придется нам обоим, какое счастье, — колко отвечает Эймонд, поворачивая голову к Люцерису — мальчишка удачно встал со зрячей его стороны.       — Хорошо, научи меня.       А говорил, что усвоил урок с огнем не играть.