the power and the glory

      Уже после тот единственный урок валирийского Эймонд вспоминал еще не раз за все то время, что он пробыл в родовом замке дома Веларион.       Люцерис проявлял больше внимания к дяде, нежели к книге. И вызвано оно было отнюдь не высокими чувствами — принц понимал это уже тогда. Племянник лишь следил за его движениями, за его руками, смотрел за тем, как пальцы сжимают кожу передаваемой ими из рук в руки книги — не его. Он ждал нападения, но не был к нему готов. Кинжал по-прежнему покоился у него на поясе, но был бесполезен, пока руки его не могли держать даже кубок с вином, не говоря уже об оружии. Но, возможно, уже наличие короткого клинка, эфеса которого можно коснуться перевязанной рукой, вселяло в наивного мальчишку какое-то мнимое спокойствие.       Эймонд и правда не стал тогда упускать возможности отомстить, но месть его была совсем иного толка.       Надменный принц веселился, хоть и наружно этого не показывал, когда язык мальчишки не справлялся с грубым валирийским произношением. Он старался смягчить колкий взгляд единственного глаза, но по глазам же Люцериса прекрасно видел, что тот недоволен реакцией дяди. Насмешек он терпеть был не намерен даже в учебных целях, что всячески показывал то рваными выдохами, словно он разгневанный бык, а не обучающийся принц, то цоканьем языка, которое удержать не успел, то горделивым вздергиванием подбородка.       Все это давало Эймонду совсем неправильную нездоровую надежду — надежду на то, что оба они смогут исцелиться, стоит лишь им перетерпеть друг друга.       Руки Люцериса все еще подрагивали, а плечи стремились вниз и вперед, вопреки всем правилам королевской осанки. Курчавые волосы не видели руки цирюльника с того самого дня, а потому отросли на дюйм, и теперь закрывали потускневший взгляд карих глаз. А ведь они у Люка такие красивые — с черными, как смоль, ресницами. Эймонд, как истинный валириец и Таргариен, такими похвастаться не мог.       Однако теперь он позволял себе гордость и чванство. Мальчишка в силу своих лет и знатного происхождения отличался этими качествами всегда, хоть в юности они и поубавилось — в детстве он был совсем уж обыкновенным и гордым представителем важного дома. Но не проглядывалось в нем и намека на характер и сталь с того момента, как он покинул душную комнату дома удовольствий. Теперь же он снова мог похвастаться чем-то, что давно утратил.       Как бы и Эймонд хотел похвастаться однажды утраченным глазом.       — Почему ты вызвался помочь? — спросил тогда племянник, прервавшись на середине нудного и незаконно длинного предложения. Он вперил свой взгляд в дядино лицо, стараясь выглядеть хоть немногим смелее, чем было на самом деле. От взора же Эймонда, пускай и в половину не такого ясного, как у племянника, не укрылось, как губы его дрожали, а подбородок поджимался в тщетной попытке удержать чувства при себе.       — По доброте душевной, — отмахнулся принц, а своими пальцами надавил на зрячий глаз, как бы намекнув, что не хочет говорить об этом, но к намекам его юный племянник остался не то глух, не то слеп.       — Если у тебя и есть душа, то доброты в ней ни на дюйм, — будь Люк не таким сломленным, то колкость прослеживалась бы не только в самих словах, но и в его тоне, в его позе, в выражении его лица, но на все эти проявления недовольства мальчишка был еще не способен.       Он боялся, и страх этот сковывал его едва ли не сильнее, чем цепи, пленившие Эймонда в этом замке.       — Ты хочешь обучиться языку или побеседовать обо мне? — юноша оторвал от лица руку и свесил ее с подлокотника обитого кожей кресла. Он восседал на своем месте напротив Люка на расстоянии, едва приличествующем занятиям наукой. Даже мейстеры держатся близко к своим ученикам, а септы сидят подле знатных дам. Но Люцерис Веларион не мог даже выдохнуть из-за сковавшего его ужаса, что уж говорить об образовательной — хотя бы такой — беседе. Сейчас же Эймонду потребовалось бы вскочить на ноги, преодолеть с половину залы и наделать немало шума, чтобы подобраться к племяннику. И Люк осмелел.       — Такие себялюбцы как ты всегда рады побеседовать о себе.       — И кто же тебе такое сказал?       Мальчишка был прав лишь отчасти. Эймонд и правда мнил себя самым умным, сильным и достойным. Куда более достойным трона, чем племянникова шлюха-мать, и куда более достойным нацеленным на него взглядам лордов, в его шлюхе-матери сомневающимся, нежели Эйгон. Но от этих разумений себя он никак не полюбил, напротив, он ненавидел себя за каждую подобную мысль, стоило лишь ей проскользнуть в темном сознании. И было ли виной тому воспитание набожной матери или же захудалые ростки совести, так и не произросшие в совесть настоящую — все это неважно.       Эймонд просто себя не любил, да и мог ли он любить вообще кого-то?       А после ожогов, после всех раз, когда с его губ слетало слова «ублюдок» и «бастард», после того, как он надругался над собственным племянником — как мог он после всего этого величаться себялюбцем? Ему впору читать «Семиконечную звезду», а не валирийские тексты, и проводить часы не за упражнениями с мечом, а за отмаливанием собственных грехов.       Глупый юнец был неправ, но Эймонду нельзя было показать собственной слабости. Кто станет бояться слабака? И за думами этими принц совсем позабыл, что решил когда-то, что не хочет вызывать у племянника не благоговейный ужас. Или, по меньшей мере, не только его.       Он снова запутался, и снова нутро его рвалось на части.       Долгое молчание после и пустующий взгляд дяди наверняка не на шутку встревожили и без того пугающегося каждого шороха мальчугана. Люк молчал и сжимал в руках скучную книгу, пока тело его едва не содрогалось в подступающей панике — он боялся того, что могло последовать за очередной его дерзостью. Эймонда еще ни разу не остановило присутствие поблизости стражи, так отчего должно было остановить в этот раз, реши он вновь поквитаться с юным родственником?       Только когда тишина стала давящей, Эймонд понял — далеко не сразу, — что слов тех он не произнес, а лишь смотрел безумным взглядом прямо перед собой — на то место, где сидел испуганный племянник. Пламя свечей колыхнулось, а в помещение проник прохладный воздух, и только тогда принц смог прийти в себя, собрав воедино разрозненные части, на которые распадалось его сознание все сильнее и сильнее с каждым новым днем, здесь проведенным.       Виной тому были Дрифтмарк и Люцерис Веларион.       — Читай дальше.       После слова, ими произнесенные, были сказаны только на валирийском языке — общего для них в тот день словно больше не существовало, и касалось это отнюдь не только языка. Эймонд теперь даже не вспомнит своего веселья, которое он испытывал каждый раз, когда слышал нелепые ответы племянника, и не ощутит, как наяву, того облегчения, что он испытал, стоило уроку завершиться.       Он помнит лишь тишину и щемящее чувство в груди — что-то сломалось не только в Люке.       — Кузен, — обращается к нему знакомый девичий голосок, когда принц Эймонд вновь и вновь возвращается к связанным с Люцерисом воспоминаниям. Они настигают его за совершенно обыкновенными делами, как сейчас, когда он следит за служанкой, готовящей стол к господскому обеду. Он точно не придет на сей раз.       — Доброго дня, леди Рейна. Разве у вас не должно быть урока с септой? Большим упущением будет, если вы не займетесь вышивкой сегодня.       Рейна хочет ответить на выпад, но она пришла к нему не просто так, а потому старается не нападать в ответ сразу же и держит лицо настолько, насколько способна юная и бойкая девчонка. Что значит лишь одно — все чувства написаны на ее личике. И что только Люк в ней находит? Девки в борделе бывают краше. Впрочем, не пристало принцу так помышлять о своей благородной родственнице, слишком он стал уподобляться Эйгону. Неужто его влияние все еще так велико?       — А который теперь час? Разве не самое время пойти и помахать своим мечом? — она снова не может сдержаться. Эймонд непременно ее похвалил бы за рвение и остроту ее слов, не будь девица так ему омерзительна.       — Довольно любезностей. Говори, что хотела.       — Оставь его в покое. После встреч с тобой, пускай даже мимолетных, Люк сам не свой. Я не знаю, что ты сделал, но по его глазам видно — это было что-то ужасное. Те раны — твоих рук дело? Что ты сделал? Это ведь был ты, верно? — Рейна сыплет вопросами, больше не разбирая ни того, с кем говорит, ни слов, которые позволено безнаказанно произнести. Она явно слишком давно думала об этом. — Моя бабушка… То есть принцесса Рейнис… Она все знает, я вижу, но почему-то делает вид, что ничего не происходит. И стоит мне попросить…       — Что же? Она отправит меня подальше от дорогого внучка? — принцев смех звучит среди почти пустующей комнаты как пугающая музыка свихнувшегося певца. — Она ничего не сделает, наивная ты девка.       Люцерис даже не внук ей. Она будет защищать его, потому что так нужно, но не из искренней родственной любви. А Эймонд представляет собой особую ценность для «черных», которым так симпатизирует дом Веларионов. Тучи сгущаются — чернеют — и легкие неприятности Люка, пускай они таковыми и не являются, не переменят решения принцессы. Хоть у кого-то есть яйца.       Рейна отвечает на оскорбление совсем не так как подобает леди — ее легкая ручка со шлепком опускается на впалую щеку принца, а после девица ей же прикрывает искривившийся в ужасе рот. Девчонка пытается вымолвить вежливые извинения, хоть ей ничуть не жаль, но Эймонд прерывает ее попытки дикой усмешкой и коротким наклоном головы — он отвешивает насмешливый поклон.       — Если на этом все, миледи, я посмею откланяться.       След от ладони, может, и виден, но самим Эймондом ощущается не он, а только слепая, как его левый глаз, ярость. Стоило бы показать наглой девице ее место, стоило бы показать, чего она заслуживает на самом деле — ни дракона, ни Люка она не получит, и наверняка чувствует это сама, а потому дает выход своему отчаянному гневу. Отчаяние — вот, что она заслужила, и вот, что она получит.       А ведь всему виной ее тщеславие, не иначе. Не может же кем-то двигать искреннее желание защитить близкого человека? Подобное Эймонду едва знакомо. Он защищал только свою сестру от нападок старшего брата, да и то было лишь в детстве. Они выросли, и Эймонд просто стал для нее одним из немногих оплотов спокойствия в Красном Замке, где она была настолько же чужой, насколько был он сам. Но больше защищать Хелейну он не вызывался: можно защитить сестру от мужа, а можно и от брата, но от двоих в одном лице — недостаточно у него для этого прав.       А у этой девицы и вовсе нет права Люцериса защищать. Он не брат ей и еще не муж.       Впрочем, Эймонд следует ее колкому замечанию и вскоре оказывается во внутреннем дворе, оборудованном под тренировочную площадку в виде круглой арены, подобно бойцовым ямам Миэрина. Хороший бой частенько служил для принца лекарством от любых тягостных мыслей и чувств, и Эймонд находил это лучшим способом отвлечения, нежели те, к которым прибегал его брат: Эйгон в равной степени поглощал вино и девок, и если вино возразить ему не могло, то девок не спасали даже попытки.       В воздухе стоит предгрозовая свежесть, с моря едва потягивает солью и влагой, в небе сгущаются тучи, а на площадке царит напряжение. Эймонд не видит и поначалу даже не слышит, но чувствует — и чувство это совсем ему не нравится.       Он бегло озирается по сторонам, когда среди кучки людей замечает своего племянника — слишком часто боги их сталкивают. Насмехаются ли они над ним самим или же над Люком? А может вовсе нет в этом насмешки, и Эймонд по глупости юных лет не замечает возможностей, ему предоставленных? Возможностей все исправить или же довести дело до конца.       Люцерис стоит в неудачной оборонительной позиции.       Направляясь на площадку, юноша хотел выпустить пар и поучаствовать в состязании с каким-нибудь третьесортным рыцарем, коими кишит Дрифтмарк, но он в одночасье невольно делается наблюдателем. «Будет драка», — подытоживает принц все то, что ему довелось увидеть: рыцари и их оруженосцы, которые лишь перебранивались негромко, когда он пришел, теперь тычат друг в друга своими мечами — не деревянными тренировочными палками, а настоящими острыми клинками. Взгляд его обращается к Люку, застывшему на месте, подобно испуганной лани — глупец, неужели страх его распространяется не только на дядю? Неужели кто-то после дяди еще способен его напугать?       — В пекло тебя и твою шлюху-жену! Я бы не залез на нее даже после бочонка северного эля! — низким утробным голосом рычит бородатый муж, покрепче перехватывая эфес своего меча. Он выглядит тучным и крепким: если надеть на него меха, то он и сам сошел бы за северянина.       — Поэтому ты полез на нее и без эля?! — истерично возражает второй — мелкий и щуплый юнец с жиденькими рыжими волосами. Но нельзя недооценивать своего противника только из-за крепости — или отсутствия таковой — его тела. Эймонд знает о том не понаслышке.       Такому доходяге жена наверняка изменяет с каждым вторым, а он решил поквитаться с самым крупным из них. Все это выглядит как сюжет песни, которую потомки будут затягивать каждый раз, когда кубки их опустеют, а за столом станет слишком тихо — настоящая комедия.       — Хочешь защитить честь своей благоверной? Давай нападай, щенок.       Люк пятится назад, выставляя вперед свой меч. Он тычет им наугад, будто вовсе никогда с ним не упражнялся, а мастера над оружием было не сыскать во всем Драконьем Камне. Это зрелище Эймонда равно веселит и расстраивает, словно он самолично занимался его обучением, а теперь разочарован неудачей своего подопечного. Можно ли назвать показательную бойню уроком?       Сколько таких он уже преподал Люку?       Но он все равно подходит к племяннику, когда начинается не рыцарский бой — настоящая трактирная драка. Рыцари нападают друг на друга. Или же, вернее сказать, нападает один из них — рыжий парень налетает на бугая, который играючи отражает его неумелую атаку. Не нужно быть провидцем, чтобы предугадать исход этого боя, потому Эймонд более на него не отвлекается.       В отличие от его племянника, который в пылу драки цепенеет. Пальцы его сжаты на рукояти меча — да так, что костяшки совсем белеют. Принц Таргариен словно только сейчас замечает, что Люцерис уже способен держать меч. Что ж, стало быть, теперь он не так беззащитен. И эта мысль отчего-то Эймонда даже воодушевляет — кого обрадует возмездие, свершившееся над беспомощным мальчонкой?       Но не за тем он подходит к нему, доставая из ножен свой собственный клинок. Эймонд вытягивает вперед руку, держащую меч, и только тогда Люцерис замечает его присутствие и его приближение. Животный страх перед дядей в его глазах парализует сильнее, чем зрелище разгоревшейся битвы. Эймонд понимает, в чем дело: мальчишка думает, что он захотел воспользоваться сумятицей и безнаказанно напасть на него — принц лишь усмехается.       Юноша лишь широкой стороной лезвия касается руки племянника, поправляя тем самым его нелепую стойку. Так он хоть от кого-то сможет отбиться, если возникнет необходимость обороняться.       И удивление, опустившееся тенью на лицо Люцериса, отчего-то радует его больше, чем тот самый страх, что он видел несколькими мгновениями ранее. Не страха он добивался сейчас.       — Почему?       — Научись держать меч.       Кажется, подобное уже было когда-то.       Победителя же в схватке не удается определить из-за поднявшегося за пределами тренировочной площадки шума. Взгляды зевак отрываются от скрестивших мечи рыцарей и носящихся поблизости оруженосцев и направляются в сторону торопящихся на арену слуг. Эймонд вместе с племянником тоже оборачивается на крики. Но сначала юноша все же поддается любопытству — он оказался прав, как и любой другой человек в здравом рассудке оказался бы прав, поставив на здоровяка. Рыжий мальчишка совсем запыхался и уже сейчас едва держит свой меч. В настоящем бою он давно бы подох, как дворовая шавка.       — Мой принц! — восклицает слуга, имени которого Эймонд не знает. И без того дрожащий от страха и задыхающийся от бега юноша понимает свою ошибку лишь тогда, когда двое принцев оборачиваются на его зов. — Ваше высочество, принц Эймонд… Ваш отец, — отрывисто продолжает служка, — король умер.       Предчувствие не обмануло принца. И вызвано оно было совсем не стычкой двух безымянных рыцарей.       Да здравствует королева.