Pt. 14
19 марта 2023 г. в 14:55
Вот уже с неделю принц проводит в своих покоях.
Принцесса Рейнис, почти-королева, великодушно разрешила ему лететь на похороны отца. Она и сама собиралась почтить память погибшего кузена своим присутствием, как только известие о его смерти достигло Дрифтмарка. Однако боги вновь распорядились иначе: лорд Корлис совсем занемог. Кто-то уже даже осмеливался перешептываться, будто новый властитель будет не только в Семи Королевствах, но и на вотчине Веларионов. Люку пророчили правление Дрифтмарком, его матери — Вестеросом. Только вот в отличие от короля, Морской Змей был еще жив, и принцесса, как верная супруга, приняла волевое решение пропустить церемонию сожжения государева тела в пользу, возможно, последних дней рядом с собственным мужем.
Эймонд же был свободен, как того давно и хотел.
Уже тогда он знал, что не успеет на похороны отца даже верхом на Вхагар. Впрочем, он несильно хотел видеть, как сгорает изуродованное тело расхворавшегося на закате своих лет старика. Смог бы он тогда осознать, что умер его отец, а не просто король Семи Королевств? Посеяло бы тогда это зрелище семена светлой печали и траура по родному человеку? Или же принц так и остался бы глух к воззваниям тех чувств, что он едва ли когда-то испытывал?
Не спешил ли он потому, что холодный разум его твердил, будто это бессмысленно, или же видеть, как превращается в угольки и без того иссохший старик, он не хотел, а может были иные причины задержаться, но на церемонию сожжения Эймонд и впрямь не попал. Он даже не смог бы наверняка сказать, была ли она вовсе — матушка чтит Семерых, а не обычаи Таргариенов.
Он не помнил себя, не видел вокруг ни души, и не провожал его никто, кроме нескольких слуг и пары драконоблюстителей. Кто-то должен был освободить чудище из оков — дракона или же самого принца. И уже много позже, оказавшись в родном своем замке, Эймонд не раз вспоминал, какое облегчение он испытал, когда лязгнули тяжелые цепи и рухнули наземь, не сдерживая более ни его, ни Вхагар. Умер его отец, а он стал чувствовать себя свободнее и вместе с тем — несколько лучше. Было ли хоть что-то в этом правильное? Было ли хоть что-то правильное в самом принце Эймонде Таргариене?
Свобода же теперь значила еще и одиночество. Пока он был пленником, рядом всегда были люди, рядом всегда были члены правящей на тех землях династии, рядом всегда был Люцерис. Стоило ему оказаться в седле старой драконицы, юноша вмиг остался один. И он не жалел о том, что рядом больше нет служанок и презирающих его пажей. Он не жалел о том, что больше нет необходимости терпеть косые взгляды своих родичей и полные ненависти — леди Рейны. Но он хотел еще раз заглянуть в пустые глаза Люка.
Последнее, что он запомнил, с каким сожалением посмотрел на него тогда племянник, услышав о смерти не короля, но отца стоящего рядом с ним ненавистного дяди. И жалость эта надломила все то человеческое, что только начал познавать Эймонд.
«Твой отец умер, когда тебе было четыре! — хотелось ему тогда заорать. — А ты его даже не знал».
Но он оцепенел. Не страх его сковал, не ужас и не горе. Он почувствовал внутри себя лишь щемящую и всепоглощающую пустоту. Тогда принц осознал, что ничего, кроме давшим корни ростков безумия, в нем и нет вовсе. И даже тоски по отцу ему не дано испытать. Старик умер — и на этом было все.
Своего отца он, впрочем, тоже не знал.
Вхагар взревела так, словно ее от оков не освободили, а заковали в них вновь, но то был рев не отчаяния, а ликование старого дракона. Столь древнее чудовище вновь вышло победителем и возрадовалось тому. А наездник ее прекрасно эти чувства понимал и разделял: все вышло почти так, как он хотел. Он был свободен, но и сам заложницу не заимел. Вхагар тоже была свободна, но заковавшие ее в цепи злодеи остались несожженными — об этом она тоже наверняка сожалела, как и Эймонд о своем провале.
Радость от побега быстро прошла, и голову принца заполонил хаос тяжелых раздумий. Одна мысль сменяла другую, и ни одна из них не задерживалась надолго. Его волновало все: от циничных вопросов о престолонаследии до беспокойства о женщинах, оставленных им в Королевской Гавани — ни одна из них так и не познала счастья в столице. Был ли хоть кто-то счастлив в том зловонном городе? Или в столь ужасном месте счастливым мог зваться лишь полный безумец? Значит, Эймонд еще мог осчастливить хотя бы самого себя, стоит лишь подтолкнуть свой рассудок в нужном направлении.
А был ли счастлив его отец? Принц никогда особенно о короле не размышлял, он лишь свыкся с мыслью, что тот человек останется далеким для него. Не отец — король.
Эймонд его никогда не любил. Или же когда-то давно, когда видел мир двумя глазами. В детские годы, в отличие от вечно пьяного и сумасбродного Эйгона и в отличие от отстраненной и слегка помешанной Хелейны, он хотел показать всем вокруг, чего стоит. Но более всего он желал признания своих отца и матери — каждый из них предпочитал Эймонду кого-то другого. Но, еще мальчишка, он не отчаивался и преуспевал в науке рыцарской и любой иной настолько, насколько мог ребенок его лет. Было ли желание матери защитить его от насмешек, от брата, от племянников и от того самого ранения искренним или же нет — она хоть попыталась.
Отец же не сделал и этого.
Поэтому после, уже юношей, Эймонд чувствовал к нему лишь жалость вперемешку с презрением и той толикой уважения, которая взросла в нем лишь из-за его успешного мирного правления. Если можно назвать бесконечные попытки спрятать голову в песок и переложить бремя войны на своих советников, на своего брата, даже на свою старшую дочь «мирным правлением».
Визерис Мирный, как он слышал, его нарек дед в своем письме и обращении, был никудышным правителем. Но родителем он был еще худшим.
Когда Эймонд покидал Королевскую Гавань, никто даже не поднимал вопроса о привале — слишком принцесса Рейнис торопилась к больному супругу. Покидая Дрифтмарк, принц решил, что сделает одну остановку в гостинице, чтобы не дать старой драконице после долгого перерыва смертельно устать — ему незачем было спешить к мертвому отцу. Так он решил для себя почти сразу. А потому весь его полет более походил на воздушную прогулку, чем на способ добраться до столицы как можно скорее. Эймонд запомнил даже, как сменялись кучевые грозовые облака, преследовавшие его на острове, легкими, почти невесомыми перистыми. И даже солнце проглядывалось там, где должна быть зловонная столица. Словно лучшая погода и жизнь его должна была сделать чуточку лучше.
Как называлась та гостиница и сколько он заплатил за твердую койку и отвратное пойло, принц теперь даже не вспомнит. Но он все-таки рад тому, что остановился там — ему нужно было перевести дух и все обдумать.
На смену обидам на отца пришли более насущные вопросы: кто станет теперь править королевствами, так давно не знавшими войны и чего-либо, кроме шаткого мира и благополучия? Сможет ли его уже постаревшая сестра продолжить политику отца? И захочет ли? Аппетитов у нее всегда было больше, чем ей было дозволено — стоит только взглянуть на ее ублюдков. Старая шлюха наверняка развяжет войну если не с Дорном и Эссосом, то внутри самой страны. А не сама — так дядюшка Деймон ее руками сделает это.
Да его собственной матери и самой вольготно сиделось на троне все это время — отчего бы не дать ей еще немного погреться в лучах мнимого величия и притворной значимости? Пока в королевстве мир, никому нет дела до того, чьи труды его обеспечивают.
Но все это — сказки, которые рассказывают на ночь детям их няньки. Эймонд слишком хорошо помнил, как пристально его дед-десница следил за Эйгоном и его выходками. Тот никогда не желал мириться с тем, что его старший внук останется на отшибе истории, он и теперь не смирится с тем, что власть перейдет в руки женщины, пускай даже это будет его дочь.
Отто Хайтауэр всегда хотел видеть Эйгона королем — в этом была его ошибка.
Хибара, зовущаяся гостиницей, сменилась роскошью его собственных покоев, но размышления Эймонда остались теми же.
Они преследовали принца с тех самых пор, как он покинул опостылевший замок, и не покидали его, когда открылись перед ним ворота совсем другого замка — Красного.
Встречать прибывшего принца вышел сир Кристон Коль и сразу же поспешил доложить обстановку. Только Эймонд, готовый ринуться в борьбу за престол еще несколькими часами ранее, когда руки его держали поводья дракона, теперь сделался усталым и безучастным, а потому только приподнял в изящном повелительном жесте свои пальцы — отчего бы ему самому не стать королем — и тихим, но оттого не менее твердым голосом произнес:
— Все потом. Где отец?
— Его величество были похоронены по всем обычаям вашего дома, мой принц, — голос рыцаря хоть и остался стальным, взгляд его метнулся в сторону окна — окна покоев королевы Алисенты. И был его взгляд красноречивее слов.
Эймонд не пожелал видеть мать, брата же он увидеть и не смог бы при желании. Первой новостью, свалившейся на него по прибытии в Красный Замок, стало известие о пропаже принца Эйгона — вот уже третьи сутки его не могли отыскать. Юноша только стиснул посильнее зубы и проглотил свое ядовитое замечание о том, что стоило бы не искать того, кто найтись не желает. Он лишь сказал Кристону Колю, что присоединится к поискам позже, и заперся в своих покоях.
Теперь они казались ему чужими.
Эймонд помнил, как раньше проводил часы за письменным столом, изучая письмо и поглощая новые знания из книг. Он помнил, как видел нежеланные сны о Люцерисе в этой кровати и как писал ему то самое письмо. Может, стоило его закончить подобающим образом и отправить племяннику. Как бы тогда все сложилось? Стал бы он тем же чудовищем или остался бы прежним собой — ходящим по грани принцем с безумным взглядом, но пока еще здравым рассудком? Теперь он им похвастаться не мог.
Покои остались теми же. Все также блистают сдержанной роскошью — ему всегда была чужда любовь Эйгона к драгоценностям в убранстве и украшениях.
Принц же в них вернулся другой.
Долго отсиживаться он поначалу не смог. Эймонд дал себе время, но это время бездействия стало для него новой темницей — оно было невыносимым. Потому он быстро взял себя в руки, собрал волосы, растрепавшиеся после полета и лежания в просторной, поистине королевской, кровати, и надел на глаз отброшенную до того за ненадобностью повязку — теперь ему снова нужна была маска.
Он нашел матушку отнюдь не безутешной овдовевшей женщиной. Королева была собрана, насколько могла, но руки ее дрожали, а пальцы теперь и вовсе не заживали и лишь покрывались новыми ранами. Как бы она не начала калечить себя сильнее на фоне всех этих событий.
Королева Алисента сидела в зале заседаний одна, на ухо ей не шептали ни дед, ни сир Кристон, ни иные плутоватые советники. Лишь несколько гвардейцев охраняли ее покой и добровольное уединение. Даже Эймонду стоило нескольких грозных фраз войти в запретное помещение: «Королева велела не беспокоить», — сухо произнес рыцарь, но ему пришлось сменить гнев на милость, стоило ему лишь заслышать новый королевский приказ — приказ одного из принцев впустить его к матери.
— Эймонд! Я слышала о приближении Вхагар, но не думала, что ты так скоро окажешься дома, — во взгляде матери мелькнуло что-то, ему до этого лишь смутно или по слухам знакомое. Что-то, похожее на беспокойство за своего ребенка.
Она так естественно произнесла это слово. Дом. Только Эймонд не чувствовал себя дома в этом замке, ровно как и в том, из которого только что бежал. Лишь одна разница — Королевская Гавань светлее, приветливее, суше и смердит намного сильнее. Но он чувствовал себя чужим среди Веларионов и чувствует себя чужим здесь, среди тех, с кем он рос. Принц даже позволил себе мимолетную мысль о том, что в том его чувстве виновата утрата отца, но после эта мысль сменилась иной, еще более и более навязчивой и тяжелой.
Не связано ли это с утратой кого-то совсем другого?
— Я вылетел, как только узнал, матушка.
Ложь — совсем неискусная, грубоватая и крайне бессмысленная. Он мог не произносить этих слов, он мог вовсе не говорить об отце. Вряд ли бы матушка сильно расстроилась, не услышав о нем вновь. Стоит упомянуть, что король Визерис был также совсем неважным мужем. Эймонд не мог знать этого наверняка, но даже после утраты одного глаза он мог видеть не единожды, как его королева-мать пыталась быть хорошей женой, только все попытки ее разбивались о каждое произнесенное иссохшими устами короля «Эймма». Он стал сдавать на склоне лет, но это не оправдывало того, как он обижал свою живую жену, называя ее именем покойной.
— Мне жаль, что ты не попрощался с ним, — лгала она также неважно, как и ее сын.
Эймонд позволил тогда себе еще несколько вежливых фраз, ведь он говорил не только со своей матерью, но и с королевой, которая сейчас была единственной фигурой, представлявшей власть. Он никогда не забывал, кто его родители, после того, как его отец напомнил ему о своем титуле, вместо того, чтобы просто… Встать на защиту своего ребенка? Кажется, Эймонд уже даже позабыл, что когда-то защита ему была нужна — ровно как и родительская любовь.
— Сир Кристон тебе, должно быть, сказал…
— Эйгон? Да, он сразу поставил меня в известность. И я собираюсь помочь. Мой брат должен быть здесь, что бы ты ни решила касательно… Трона. Верно? — Алисента заломила пальцы и чуть было не поднесла их ко рту, чтобы снова поранить себя, но вовремя осеклась в присутствии сына.
— Такова была воля твоего отца. Он хотел видеть Эйгона на троне.
Не хотел. Визерис никогда не хотел и не мог видеть на троне никого, кроме своей старшей дочери. Он видел, какими выросли его дети, — видел все пороки Эйгона, которые поглощали его; видел старания и вместе с тем одержимость Эймонда; видел странности Хелейны. Видел все и выбирал ее. Все они выбирали кого-то не того.
— Я найду его, матушка, — сорвалось с тонких губ прежде, чем принц успел одуматься. Неужели он снова искал чьего-то одобрения?
— Тебе не нужно, Эймонд. Ты только вернулся, лучше бы тебе отдохнуть.
— Я отправлюсь немедленно, — и тон его не терпел никаких возражений — истинно королевский.
Эйгон тогда нашелся — и совсем без помощи Эймонда. И эта оплошность стала той, что подорвала его уверенность в собственной всесильности, — он ничем не лучше своего брата, ничем не лучше сестер. Он такой же человек, которого с богами роднит лишь обладание драконом. Да и обладал ли хоть кто-то — даже сам король Эйгон Завоеватель — драконом? Что говорить о тщеславном мальчишке, который навсегда останется лишь принцем?
Он не выходит из своих покоев неделю, стараясь свыкнуться с мыслью, что Эйгон будет королем. Пьяница, развратник и просто полный идиот — он сядет на Железный трон, если маленькое дедово восстание удастся. Хелейна же сделается королевой, а их дети станут полноправными наследниками престола. Их женят друг на друге по всем извращенным традициям дома и наденут короны на маленькие головки обоих. На другом же конце Вестероса коронуют его сестру, объявят наследником неприметного замарашку Джейса, а Люка усадят на другой трон — Плавниковый. Эймонд же останется с драконом и какой-нибудь глуповатой, навязанной обязательствами женушкой.
Он снова чувствует себя ребенком, который жаждал быть наравне с теми, кого презирал. Раньше у них были драконы, а ему подложили свинью с неаккуратно приделанными крыльями. Теперь у всех на головах есть короны, а у него — лишь кусок скотской кожи, прикрывающий изуродованный глаз.
Дни свои после возвращения в столицу он коротает за этими невеселыми думами и выходить из собственной опочивальни не спешит. Пока в покоях не раздается гулкий стук от чьей-то тяжелой руки. Принц велит войти непрошеному гостю, ожидая увидеть перед собой сира Кристона, кого-то из гвардейцев или даже саму матушку. Но взгляд его цепляется за светлую всклокоченную макушку и потухший взгляд будущего правителя — Эйгон выглядит так, как будто он займет место отца в погребальном костре, а не на троне.
Впрочем, едва ли это неправда. В одном из Вольных городов, как он вычитал в какой-то книге, чеканят монету с короной на одной стороне и черепом — на другой. Одна монета, две стороны.
— Меня коронуют, — раздается усталый голос провозглашенного наследника трона.
— Тебя короновали, когда ты родился, просто ты не знал.
Его брат как будто вдумывается в смысл сказанных ему слов. Он правда этого не понимал или же просто не хотел думать о возможном перевороте? Как он чувствует себя теперь в роли узурпатора? Эйгон хотел, чтобы трон заняла сестра, но совсем не из благородных побуждений и не из желания почтить память и волю отца. Он всегда хотел лишь спрятаться в ту самую тень, в которой вырос, хотел, чтобы к нему не предъявляли никаких ожиданий — он просто не мог им соответствовать. Этот глупец, которому на голову теперь наденут корону, всегда просто хотел побольше вина и девок покраше. А ему навязали власть и ответственность, которых он не желал.
Только если Эйгону было вольготно в тени своей сестры, то Эймонд из тени брата мечтал выбраться давно. Но ему такой возможности не дали.
Смог бы он снова взять своими силами то, что другим дается волею богов? Не об этом он должен думать, видя перед собой потерянного брата, который, кажется, готов разрыдаться просто от того, какой груз свалился на его слабые плечи. Как давно он стал так жалок? Почему раньше Эймонд боялся его?
— Я этого не хочу, — старшему принцу впору по-детски надуть пухлые губы. Все черты его лица противоположны братским — мягкие и округлые, в отличие от острого лица Эймонда. Да и сам он оказался мягким, в отличие от брата.
— Думаешь, кто-то этого не понял, когда ты пытался сбежать? — Эймонд позволяет себе насмешливую улыбку, но сам хочет стиснуть зубы и придушить этого слюнтяя.
— Ты все еще можешь помочь мне сбежать, — в блестящих от беспробудного пьянства глазах Эйгона мелькает подобие надежды, но даже это не делает взгляд его менее тусклым и неживым.
— Зачем мне это делать? — от раздражающих просьб брата юноша только ощетинивается и подбирается, будто готов выкинуть его за тяжелые двери.
— Ради трона. Ведь в отличие от меня, тебе он нужен. Я же не слепой, — Эйгон находит в себе силы подернуть губы в усмешке и кивнуть на черный кусок кожи, уродующий лицо его брата.
— Ты будешь королем, — будь ты проклят.
Эймонду даже на мгновение кажется, что произнесенная вслух эта фраза наконец воспринимается им как реальность — его брат будет править. Только перед ним все тот же раскрасневшийся и всклокоченный человек с подрагивающими не то от вина, не то от страха перед тем бременем, что ему предстоит взвалить на свои плечи, руками. И Эймонд не видит в нем своего короля, а только своего брата.
В отце он все же видел короля.
В Эйгоне его наследника он не признает ровно до той поры, пока уже не принц, но еще и не король не ступает меж рядов гвардейцев. Даже походка его неуверенна, и плечи его — сгорблены. «У Люка такая же нецарственная осанка», — приходит в голову навязчивая мысль, но Эймонд заставляет себя смотреть только перед собой и думать лишь о том, какими были бы его шаги, и как бы он держал свою спину, если пройти по этому пути пришлось бы именно ему.
Верховный септон зауныло проводит церемонию, но принц заставляет себя вслушаться в каждое слово, чтобы уверовать — не в Семерых и не в брата, а в реальность всего происходящего. Может, ему и стоило помочь Эйгону сбежать. Приплатил бы кому надо, посадил бы пьяницу на корабль, набитый доверху бочонками вина, и отправил бы в Лис — шлюх там достаточно даже для удовлетворения непомерных аппетитов Эйгона. Но двое юнцов не могли надеяться на то, что мать и дед так легко откажутся от своего плана по завоеванию трона — от самого легкого из этих планов. Снарядить в погоню быстроходные корабли и вдовесок послать драконьих наездников — тогда даже фора не могла бы обеспечить им победы в этой схватке.
Без Эйгона всем было бы лучше: его брату, его сестре и жене, но самое главное — стране. Только его дракон тосковал бы по нему. Что ж, по Эймонду не тосковала бы и Вхагар.
Корона Завоевателя опускается на светлую братскую макушку, и юноша заставляет себя запечатлеть в памяти этот момент, чтобы знать, кому теперь он обязан кланяться. Кому теперь он обязан служить.
Такова судьба принца — вечно склонять колени и голову перед своими родными.
Эйгон разворачивается к своим подданным лишь после того, как все его семейство выказало ему должное почтение и, главное, подчинение. Он чувствует себя скованно, он чувствует себя не на своем месте. И если этого не видят все, то одноглазый Эймонд самый зрячий в этой огромной зале, заполненной людьми, — такой же серой, как погода на покинутом им Дрифтмарке. Он был там словно столетие назад: блуждал среди светлых колонн замка и темных деревьев в неизвестных лесах; вглядывался в тусклые воды Узкого моря и опустевшие карие глаза своего племянника. Наденут ли на мальчишку какую-нибудь корону, усадив его на уродливый трон? Он тогда станет полноправным лордом Стронгом.
И только эта мысль веселит его тогда, рука Эйгона, вооруженная помпезным клинком взмывает вверх, а толпа крестьян радостно ревет, приветствуя своего нового короля.
Как же быстро забываются иные.