Длиною в жизнь

Киаран аэп Эасниллен женился по большой любви и был в своем браке совершенно счастлив, подозрительно и крайне нетипично счастлив. Закругленного со всех концов счастья на Спирали не особо-то где бывает. Так же, как и наоборот. Поэтому, насколько Киарану повезло с разбегу повстречать любовь всей своей жизни, настолько ему, по его собственному мнению, не повезло оказаться совершенно бесталанным отцом. Где-то Киаран упустил тот момент, когда из пухленького мальчугана с трогательно торчащими ушками вылупился этот субъект, по виду эльф, по взглядам на жизнь — хорошо, если человек, а по манерам — совершеннейший краснолюд, и это ещё деликатно выражаясь! С Эрином он теперь был всегда строг, крайне строг — так, что и сам удивлялся порою, справедливо полагая, что еще немного — и сын совсем сойдет с резьбы. Старшая речь застревала у Эрина в глотке, а лук он держать попросту не хотел. Ему уже сравнялось шестнадцать, самое время хотя бы задуматься о ремесле или призвании! Если тебя не привлекает дипломатия или военная наука, то иди работать хотя бы в лавку, химикалии иди смешивать, как Тиан, в аптеку, ну хоть что-нибудь делай! Но нет. Когда-то Киаран не разрешал себе думать о том, что не пойди он с Иорветом, вышла бы у него неплохая жизнь в Синих Горах. Теперь он не разрешал себе задумываться, что выйди его экзотически прекрасная, сердечная Ирис за человека, да за самого обычного гвардейца, детей у нее могло быть около пяти и, вполне возможно, не все из них бунтовали бы вот так — на разрыв аорты. Были бы у нее, например, скромные доченьки в кружевных передничках, шьющие сорочки для сундука с приданым. Ну или как там у людей ещё принято? А не вот это вот всё. — Ему тяжело, — всегда становилась на защиту сына Ирис. — Подумай только, сколько в нем всего намешано! О своих зерриканских корнях Ирис предпочитала помалкивать, всегда говорила, что молодость свою провела в Темерии. Учитывая, что в свое время гвардия из зерриканского города Эблы помогла королеве Анаис сесть на трон, верилось в это довольно легко. Ирис вполне могла бы сойти за одну из тамошних амазонок — смуглая и черноволосая. — Рано или поздно сюда заявится твой брат и нам придется что-то Эринy говорить, — замечал Киаран жене, впрочем, больше для проформы. Та пожимала плечами. — Лаурин может быть в других мирах. В других пространствах и временах. Где угодно. И Киаран ее понимал. Он и сам предпочел бы никогда не вспоминать о множестве моментов, составлявших его бытность скоя`таэлем. О холоде и голоде не вспоминать. О тех, кто умер у него на руках. О черном, гнездящемся внутри, отчаянии. И о том, как долго он, уже живущий в Вергене, в безопасности, сперва один, а потом с Ирис, привыкал спать нормально, а не в пол-глаза и в пол-уха. Хотя сейчас, на волне моды на все эльфийское, начиналась какая-то идиотская романтизация скоя’таэлей. Следующий этап этого сумасшествия, раздраженно помышлял Киаран — переоденутся в стилизованные стеганки и шествия начнут устраивать! Ну что за бешенство с жиру? Некоторые вещи лучше не то, что забыть, а похоронить вовсе. Конечно, он не жил своим прошлым, давно перестал быть скоя’таэлем, но при виде темерских лилий его все равно слегка передергивало — несмотря на годы и годы мирных отношений. Семнадцать лет назад он даже провел несколько месяцев в Вызиме в качестве вергенского посла — и каждый день был, как на иголках. Правда, как раз тогда на Киарана нагрянула любовь, а любовь, как известно, со многим примиряет. Ещё раз он вряд ли бы так надолго там задержался. Это был ещё один пункт их вечных недомолвок с женой. В Темерии у Ирис были связи, родня и интересы — Киарану иногда казалось, что в Вызиме ей просто медом мазано, а в Вергене она живёт исключительно из-за него. Ни одной возможности съездить туда с мужем или без него Ирис не упускала. Как ни странно, Эрин эти поездки любил, а Киаран, при всей своей любви к семье, иногда и рад был остаться один — государственная служба подчистую пожирала все силы. Поэтому Киаран совершенно не удивился, что в этот раз они с женой как будто поменялись ролями. Прищемив хвост Темерии, Эрин задел собственную мать. И задел весьма чувствительно. Киарану оставалось лишь сидеть за столом, изображая спокойствие, и доедать свой ужин, пока Ирис изобретательно и коварно разрушала остатки сыновней обороны. Тот, не ожидавший такого от матери, бросал в сторону отца умоляющие взгляды и уже был готов ехать не то что в Махакам, а к черту на рога, только чтобы все вернулось на круги своя. — Чего ты отнекиваешься? — шипела на сына Ирис. — Не хотел он! Не имел он в виду! Лучше б и хотел, и имел! Если бы ты влюбился без памяти — я бы поняла! Но не-е-ет! Ты хоть понимаешь, что принцесса больна, больна, понимаешь, что могло бы случиться? Я уже помолчу о скандале, дурень! Понимаешь, что она просто-напросто погибнуть могла бы? А? Один сучок, одна подвернутая нога, одна рана? Эрин сжал кулаки, сверкнул на мать такими же, как у нее, глазами. Голос у него срывался. — Мне ее просто жалко стало! Жалко, понимаешь? Я же ее с рождения знаю. Это же ужас невыносимый, в четырех стенах всю жизнь! На ней было платье служанки… Никто и не понял, что это она! Я даже Тиану не сказал! Старшая дочь королевы Анаис страдала эпилепсией и малокровием, и было это страшной, государственной тайной, о которой сам Киаран молчал уже тринадцать лет. Как бы он не относился к Темерии, Киарану тоже было жаль Беатрис. Очень жаль. У принцессы был уже шестилетний, здоровый, как мелкий бычок младший брат, а теперь уже ещё один был. А власть в Темерии наследуется по мужской линии. Так что политической катастрофой пока не пахло. Ирис замерла, глубоко вздохнув, а потом сказала, опустив голову: — Хорошо. Но наказание ты все равно понесешь. Мы с отцом уже все решили. Эрин взглянул на отца чуть ли не с облегчением, разом подобрался и торопливо вымелся в свою комнату. Темный вечер уже вовсю заглядывал в окно, и было слышно, как на конюшне недовольно всхрапывают кони. Киаран смотрел на жену, расчесывающую перед зеркалом свои роскошные черные кудри, точно такие же, как и у Эрина, любовался ею и думал о том, что взаимовыгодная дружба Вергена и Махакама столь крепка, что на пару инцидентов там будут готовы смотреть сквозь пальцы. Если вдруг что. — Махакам пойдет Эрину на пользу, — сказал он. — Конечно, пойдет, — отозвалась Ирис, не отрываясь от своего занятия и упрямо задирая подбородок. — И сопроводить Иорвета — тоже. Совершенно не страшно, на мой взгляд.

***

— Есть разные виды страха, — Эскель ловко придержал верблюда, что шел бок о бок с Мараньиным. В этот раз они ехали ночью, так спешили добраться до Андоры — оставались считанные часы дороги. Верблюды, недовольные ночным переходом, ступали медленнее, чем обычно. — Есть страх правильный, страх за жизнь — он побуждает действовать. Грубо говоря, если ты, к своей горести, кмет и над тобою вилохвост — беги и не рассуждай. Маранья посмотрела на тревожно яркие звезды, на призрачную, все удаляющуюся линию горизонта. Пронзительная красота пустыни ей никогда не надоедала. Полностью погрузиться в медитативное созерцание красот мешала лишь ее верная спутница — ноющая, вечная боль в ноге. Маранья старалась на нее не отвлекаться — но удавалось с переменным успехом. Кроме этого, неизбывного, было холодно, и приходилось ерзать в седле кутаясь в стеганую длинную курточку, купленную специально для сурового Севера, но пригодившуюся как не странно, уже теперь. Эскель же холода, казалось, совсем не замечал — ехал в одной расхристанной серой льняной рубахе, и хоть бы хны ему было. Хорошо, наверное, быть таким вот — и море по колено тебе. Нигде не болит, не натирает, не зябнет. — А бывает, — продолжал Эскель, — страх абстрактный, нерациональный. Боится человек чего-нибудь одного, и преследует это его длиною в жизнь. Многие так себе не признаются, что это за страх — но он есть, этот страх. И вот этот страх победить сложнее всего. Но когда его победишь — станешь, наконец, свободен. Ну, по крайней мере, Весемир так всегда говорил. Маранья знала уже и про Весемира, и про далекий, ощетинившийся со скал на долину Каэр Морхен, и про то, что вытворял Геральт, когда был ребенком. И про другого ребенка знала, про Дитя-Неожиданность, про Цири, по которой Эскель явно скучал. Судя по дневникам Цири — она по Эскелю тоже. Они быстро, естественно сдружились — с могучим нордлингом с изуродованным лицом было на удивление легко. Он нравился Маранье с каждым днем все больше и больше, и чутье подсказывало, что, пожелай она, и дружбой дело не ограничится, но такие мысли она от себя гнала, почитая их за ненужную блажь. — Свой страх я знаю, — невесело сказала она, в очередной раз ерзая в седле. — Прекрасно знаю. Эскель промолчал, и хорошо, что промолчал. Рука против воли нащупала во внутреннем кармане склянку, и Маранья похолодела от мысли, что с ней будет, когда запас склянок у ней иссякнет. Вспомнилось и то время, когда она ещё не нашла этого маленького чародея, живущего рядом с золотыми воротами. Надо будет в Андоре встретится кое с кем, ей обещали, что смогут помочь. Андоры они достигли вместе с рассветом. Шпили андорских стен, голубые и почти прозрачные, изящно рифмовались с пирамидальными кипарисами, растущими прямо перед резными арками главных врат, тоже голубыми и тоже изящными. Маранья с удовольствием вдохнула утренний, жемчужный, ещё не пронизанный зноем воздух. Андору она знала и любила ее, здесь ещё не исчезало ощущение дома. Наверное, по-другому будет на Севере… О Севере Цири писала в своем дневнике не самые приятные вещи. Вот почему в Зеррикании можно показать свою слабость, и никто над тобою не посмеется? Маранья поежилась. То ещё местечко, их хваленая Темерия. И их хваленый Махакам вместе с ней. Они распростились с Маньяро, который уже забыл о своих около-марьяжных интересах, был нейтрально-любезен и мыслями витал уже в грядущих барышах. Маранья накинула на всякий случай немного сверху, и караванщик расцвел почти настоящей улыбкой. Эскель на это только хмыкнул. Его предложение остановиться в таверне «За углом» Маранья отмела с мягкой категоричностью, все-таки, он был ее сопровождающий, и ей было решать. В центральном районе ей было слишком шумно, людно и дёшево, а хотелось покоя и конфиденциальности. Кроме того, у нее была назначена некоторая встреча, о которой знать никому не положено. В «Трех Альпаках» их уже поджидали — она заранее позаботилась. Ведьмак выразительно присвистнул, осматривая здешнее убранство, действительно несколько нарочитое, но ничего не сказал. Молодая и уж слишком красивая прислужница — ясно было, что Цветок, провела их в комнаты, предусмотрительно располагавшиеся на первом этаже. Никаких клятых ступеней. — Вот, — обратилась Маранья к Эскелю. — Твоя комната здесь, рядом с моей. Заказывай все, что нужно, все принесут. А мне бы хотелось отдохнуть. И я буду признательна, если ты озаботишься лошадьми. Но сначала тоже отоспись. Эскель почесал щеку и поблагодарил. Большие, тёмно-синие, из дорогого, под бархат, материала, баулы Мараньи уже перекочевали в ее комнату. Оказавшись внутри, она плотно закрыла дверь и с облегчением вздохнула, а затем достала из внутреннего кармана курточки склянку и опрокинула в рот. Гадость, конечно, и потом будет непременно плохо, но делать нечего. По ее расчетам, ее уже должны были ждать.

***

Противный суховей был единственной вещью, отравляющей Норе жизнь. В остальном, ее устраивало абсолютно всё. И теплый климат, и наивное, местами граничащее, по мнению Норы, с дуростью отношение местных жителей. Матриархат и местные мускулистые женщины-воины, ее, надо признать, не раздражали совершенно. Она же не мужчина-d'hoine, самооценка которого крепко-накрепко примотана к стручку в штанах. Те да, предпочитали проезжать Андору как можно скорее, и стремились в соседнюю Эблу, где их эго, конечно, расцветало пышным цветом. Впрочем не о всех мужчинах-d'hoine Нора так думала, далеко не о всех. Но вот темерские мундиры с синими линиями вызывали в ней, даже десятилетия спустя, стойкую, устойчивую неприязнь — Норе довелось в свое время побыть и скоя’таэлем, о чем она вспоминать откровенно не любила. Понятно, что мирная Темерия на мирном Севере, но все-таки, все-таки… Нора размышляла бы и дальше, если б не требовательный звон колокольчика, оповестивший ее о том, что к ней кто-то зашёл. Эльфка отвернулась от окна, у которого она возмущалась на суховей, прошлась по скрипучим, прямо-таки благоухающим чистотой половицам и открыла дверь. За дверью обнаружилась типично красивая — чтоб их, эти Цветы! — девица, нетипично опирающаяся на костыль. Ах, да. Лания за нее просила. Они проговорили не меньше двух часов и в конце концов Нора начала злиться. Девицу было жаль, но помочь ей Нора была не в силах. Вернее могла помочь, но не так, как девица хотела. Девица же, сидя на уютном пуфике, с неимоверным упорством тянула Норины нервы. — Или носите двимерит, или пейте зелья и мучайтесь дальше, — Нора в который раз уже за этот разговор передернула плечами. Маранья глубоко вздохнула. От принятых зелий ее уже потрясывало. Она и ощущала все куда острее — лёгкий, приятный запах дерева, только что высохшего — хозяйка, наверное, мыла полы, мягкий, ласковый ворс коврика под ногами — это касание было почти эротичным. Вся обстановка комнаты шептала о Севере. — А говорят, на Севере знают то, что не знают тут. Эльфка развела руками. Руки у нее были изящные и холеные, и вся она была такая же изящная и холеная, узколицая, с раскосыми, бархатными, как у оленёнка, глазами и почему-то седыми волосами — такая красивая, какими могут быть только эльфы. От нее пахло лавандой и мятой, и очень хотелось верить, что она способна на чудо. — Это что-то называется «двимерит». Просто возьмите кусочек металла и станьте человеком — в самом физическом смысле слова. Отриньте магию. Весь мир идёт по этому пути — дева Полей свой выбор сделала! — как не устает повторять мой сын. Маранья помолчала ещё. — Мне пятьдесят шесть лет, — сказала она вполголоса. — Мне страшно. Я знаю, что глупо. Молодость и красота ненастоящие, а боль — настоящая. Но все равно страшно. Эльфка фыркнула, неизящным движением изящной руки отодвинула ящик письменного стола, взяла листок бумаги и что-то написала. — Вот, — сказала она. — По этому адресу. Спросите Переша. Но там искать и искать. И никакой гарантии нет. И если вы все же не решитесь на двимерит, то постарайтесь хотя не гробить себя прямо сейчас — к зельям вы явно чересчур пристрастились. *** — Раз сказали, бери, мол, что нужно, значит, надо брать, — резонно рассудил Эскель, заказав себе в этом ненормально дорогом и ненужно роскошном кабаке свиную рульку с кислой капустой и жареным картофелем, а чтобы это все протолкнуть, настоящее темерское пиво. У хозяина все это откуда-то было и даже вопрос Эскеля никакого удивления не вызвал — видимо, он было далеко не первым северянином, который здесь останавливался. Заведеньице, надо признать, было более чем — особенно для тех, для кого ночевать на сеновале в порядке вещей. Пиво было свежим и душистым, рулька — истекающей жиром и отчаянно вкусной, а капуста — именно такая, как он любил. Настроение у ведьмака стало соответствующим — с этим заказом вообще все протекало неимоверно гладко. За такое немеряные деньжищи — и даже ни одних почек отбить не пришлось. Знал Геральт, что делал, когда в Зерриканию подался! Знал! Клиентка оказалась разумной и некапризной. Что крайне странно — деньги у нее, судя по всему, водились немалые, а внешность была такая, что на Севере, наверное, пойди она на бал, без дуэлей за первый танец не обошлось. Женщины такого пошиба, по опыту Эскеля, нередко спесивы как черти и привыкли смотреть на весь мир свысока. Хотя Геральт и говорил, что в Зеррикании общие правила не работают — благодаря Цветам красота стала там неким ширпотребом, и ценилось наоборот — все настоящее. Несовершенное. Хорошо, что им надо в Махакам — к краснолюдам. У тех, скажем прямо, стандарты женской привлекательности были другие. Хотя ему-то что за печаль? Прикончив еду, Эскель вернулся к себе и, разложив нехитрые пожитки, решил заняться лошадьми — спать ему не хотелось совершенно. Наверное, стоило зайти в казарму, к Лании, и попросить совета у нее — та в подобных делах была незаменима. Он поморщился — из приоткрытой двери в смежную комнату безбожно сквозило — наверное, Маранья спала крепким сном после ночного перехода и ничего не замечала. Эскель подошёл к двери, уже взялся на ручку, чтобы закрыть. Но комната Мараньи была пуста. Холодна и пуста. Маранья не появилась ни через час, ни через два. Это время Эскель провел, потягивая пиво и раздумывая, с какой стати Маранье понадобилось ему врать. Напрашивались нехорошие сомнения, что она сомневается в его умении держать язык за зубами, а это уязвляло профессиональную гордость. Помимо этого, если кто огреет ее по башке — плачь, выгодный контракт! Вторую половину денег ему обещали по возвращении. Да и просто по-человечески он за нее беспокоился, мало ли что. На четвертый час ожидания, после третьей пинты пива дверь во внутренний двор скрипнула, отворилась и туда, с трудом, попытался проковылять знакомый силуэт. Запах лекарств и стук костыля совершенно не вязались с молодым красивым лицом. Маранья, войдя в свою комнату, подняла на Экселя больные глаза — выглядела она злой, усталой и какой-то потрёпанной. Эскель запоздало сообразил, что дружба дружбой, а не каждая нанимательница будет в восторге, что нанятый ведьмак пьет в ее комнате пиво. Однако зла она была совершенно не на него. — Эскель, — сказала Маранья тихим голосом. — Ты-то почему не спишь? Хотя, смотрю, неплохо проводишь время, — она вымученно улыбнулась. Проковыляла к кровати, стоящей посередине довольно большой комнаты, и неуклюже присела на покрывало. — Я просто не знал, что и думать, — Эскель почесал щеку. — Что бы мне было делать, если б ты исчезла? Было б неплохо, если в следующий раз я мог бы тебя сопровождать. Твои тайны со мной в безопасности, понимаешь? Маранья схватилась за коленку, красивое лицо некрасиво искривилось. Эскель спешно подошел, опустился рядом на пол, совершенно не представляя, чем он может помочь. Заказ приносил много денег, но раз за разом ставил его в дурацкое положение. — Тайны! — это слово она просто выплюнула. — Да я тебе сама расскажу! Кажется, я на этот раз действительно переборщила… Почему все так несправедливо? Почему остальным хоть бы хны? Эскель осторожно присел на кровать подле нее. — Хотя, — продолжала Маранья, — Я думаю, ты в курсе про несправедливость этого гребаного мира! Геральт рассказывал... про Испытание Травами, и про это вот всё... Про все что ты старательно умалчиваешь, говоря про свой любимый Каэр Морхен. Эскель взял ее за руку. — Чем тебе помочь сейчас? — сказал он, стараясь чтобы голос звучал ровнее. — Может, тебе что-нибудь принести? А с утра мы поговорим про несправедливость жизни и даже про Каэр Морхен. Маранья перехватила его ладонь, потянула на себя и, задрав юбку и совершенно не стесняясь, положила себе на больное колено. На лице у нее отразилось вселенское облегчение. — Как ты так можешь? — недоверчиво спросила она, — Мне сразу легчает. Эскель догадался, о чем она. — Ты чувствуешь эманации? Ну, ясно, может, она и не чародейка, но магии в ребенке Цветка должно быть в избытке. Зря он не разузнал у Геральта поточнее.... Маранья подняла на него глаза, и теперь он сразу заметил, какие они насыщенно-карие, почти черные, покрытые странной, непонятной поволокой. Темные волосы растрепались, один локон прилип к вспотевшему виску, дыхание стало частым, поверхностным. Что она там выпила? — Эскель, — спросила она тихим, томным голосом. — Понравилась бы я тебе, если б на лице были морщины, а в волосах седина? Если бы я начала все забывать, например? Эскель молчал, не зная, что ему отвечать на этот безумный вопрос. Маранья смотрела на него с полминуты, прищурившись и склонив голову. На комнату уже наползали сумерки — день, как ни странно, не собирался длиться вечно и неотвратимо умирал. С улицы еле проникал слабый свет фонарей и доносились такие же слабые, приглушенные толстыми, стенами голоса. Маранья гулко вздохнула, а потом закусила нижнюю губу, перетянула его ладонь выше, ещё выше. Подалась к нему и жарко прошептала на ухо: — Пожалуйста, Эскель. Сделай так, чтобы мне было совсем не больно. От нее пахло мускусом и ещё какими-то травами, запах которых Эскель опознать так и не смог — наверно, местными. Чуть поколебавшись, она зарылась пальцами в его черные, неровно обрезанные пряди волос и, утратив в мгновение былую неловкость, уселась ему на бедра. Эскель видел как она блаженно вздрагивает от его прикосновений — от эманаций ее просто вело. — Как кошку от валерианки, — успел подумать он. А потом мысли вылетели из головы разом, и он потянулся к ней в ответ, не мог не потянуться. Эскель разом поверил во все эти россказни, как сошедшие ума северные кавалеры шли на какие угодно каверзы, дабы пробраться в Сад Тысячи Цветов и один Цветок там украсть. Маранья ему сразу понравилась, в этом самом, что ни на есть, смысле. Вот только крутить амуры с нанимательницей казалось идеей так себе. Плавали — знаем. Он слышал, что сердце у нее билось ровно и сильно, а губы, которые его касались, были мягкими и бархатными. Маранья целовала его лицо, целовала с упоением, целовала и три уродливые борозды на его правой щеке — еле-еле касаясь, словно шрамы ещё не зажили и любое прикосновение может ещё причинить боль. Эскель потянул ее на себя, опрокинул их на кровать, неделикатно стаскивая с мараньиных плеч сложноплетеное и наверняка дорогое, мягкое кружево. — Сюда не зайдут, — шепот Мараньи был совсем тихим. — Тебе незачем торопиться. Ее пальцы гладили каждый мелкий шрам — а их было предостаточно — и на плечах, и предплечьях, и на груди. Она глядела на него, обнаженного уже по пояс, с жадным интересом. Сама Маранья была гладкая и ладная, как куколка — ни шрамика, ни волоска — чародейская, фальшивая красота. Такая красота обычно и губит. Стоит только вспомнить о Трисс. — Наплевать, — шало подумал Эскель, ныряя под покрывало и ловя губами темный, напряженный сосок. От желания у него уже звенело в ушах. Если уж погибать, то с песней.