×××
Нахмурив брови, Маранья смотрела на упрямый голубой мох, расползающийся по сухому песчанику, и прикидывала в уме, что и как поменять в своих картах, чтобы и это место гвардия Эблы обходила стороной. Мох был странным и неправильным — не просто голубой андоррский мох, а какой слишком уж вязкий, слишком неплотный, с нездоровым белым налётом. Опять андоррцы какую-то гадость выдумали! Также необходимо было предупредить и горячих темерцев (опасность нам второе имя и чем черт нам не брат), пришедших Эбле на помощь с далёкого, недоступного больше Севера. Темерская помощь явилась, конечно, строго инкогнито, еще когда сохранялась возможность перемещаться порталами. Теперь же обстоятельства радикально поменялись, через Стонущие Горы не решался ехать никто, и инкогнито успело очень сильно и чувствительно поистрепаться — куплеты залихватских песен про бравый отряд Синих Полосок и его командира Верона Роше в Эбле выучили уже почти все. И если эблская гвардия послушно продолжала ходить строем, скучающие вдали от своей северной цивилизации темерцы, постоянно лезли на рожон. Хотя, казалось бы… Маранья посмотрела на мох ещё раз и раздраженно прицокнула языком — пустыня здесь почти превратилась в степь- противостояние двух городов-государств превратилось в противостояние природы. Ниягла, например, такое ненавидела — сразу начинала бурчать. Кочевники были детьми пустыни и только в беспощадном свете солнца видели правду. Маранья расторопно спустилась с насыпи, мало ли, вдруг андоррский отряд неподалеку, тихим свистом подозвала коня и сразу же дала шпор — обратно до Эблы ещё полдня пути. Её недавно обретенные родные утверждали, что раньше она не то, что на коне во весь опор скакать, ходить толком не могла — подтверждением этому служил длинный багровый шрам на правой ноге. Даже показывали гладкий ладный костыль, принадлежащий раньше якобы ей. Маранья с одной стороны и не думала, что им придёт в голову ей врать, но, с другой стороны, в такое никак не верилось. Никак. Её тело было лёгким, жилистым, послушным. Маранья могла ловко взобраться по эблской стене, не оступившись ни разу — балансировала на двадцатиметровой высоте, нисколько не боясь упасть. Она была хромоногой? Она? Первое что она помнила — это то, как около семи месяцев назад она с огромным трудом очнулась. Она приходила в себя долгие, долгие недели — людей, да и тех, кто людей покрепче, кому пришлось столько «офирского бархата» отведать, ждала обычно судьба висеть у самого края вечности — долго, беспробудно спать летаргическим сном, который может закончиться в одну минуту, а может продолжаться и тысячу лет. Но Маранья почему-то очнулась. Но то ли, как все говорили, джиннова магия помогла, то ли ведьмак по имени Койон, оказался очень неплохим алхимиком и приготовленное им зелье сработало, то ли (к этой версии Маранья склонялась сама, но ни с кем не делилась) что-то произошло внутри сна, толкнуло, заставило ее проснуться — неизвестно. После дрлгих месяцев горячки и бреда, она очнулась в доме родных на руках матери, сестры и братьев, которых не помнила совершенно. А по сути, думала она, если верить в историю с ногой, один хендикап заменили на другой, и непонятно, что лучше. Она смотрела на себя в зеркало — было совсем несложно привыкнуть к себе новой, потому что по себе старой Маранья особенно не скучала. Не помнила, но её сестра Нарилья переживала по этому поводу больше самой Мараньи. Округлости, которые, по рассказам Нарильи, когда-то были, заменила худоба, волосы ей во время горячки обрезали — и теперь они топорщились во все стороны, не закрывая уши. Отращивать их и накручивать замысловатые прически, с целью привлечения какого-нибудь темерского жениха, Маранье казалось каким-то глупым. В принципе, это было даже мило. Маранья смотрела на семейный, писанный заезжим художником портрет, на гладколицую фифу с напомаженным красным ртом и выраженным, прикрытым красными же кружевами бюстом и сходства с собой сегодняшней находила очень мало. Теперь она скорее напоминала худого мальчишку. В принципе, это её особо не волновало. Все, течет, все изменяется, подумаешь, такой пустяк как отражение в зеркале — тут вон война началась, да память отшибло. Вот поэтому Маранья и полюбила одиночество. Скакать по пустыне, медленно, но верно превращающейся в голубую степь, а не пытаться каждую минуту соответствовать.×××
— Да ну, какая это война! — Ведьмак по имени Койон был беззастенчиво пьян. Что называется, вдрабадан. Это было несколько неожиданно, хоть пьянки в койоновской лаборатории и радовали завидной регулярностью, но обычно — после заката. А сейчас солнце стояло ещё высоко — Маранья успела за шесть часов доскакать. — А что же это? — спросил с другого конца стола не менее пьяный придворный поэт, известный виконт фон Леттенхоф, а в просторечии Лютик, тоже уроженец Севера. — Стреляют и убивают, — уточнил он, опрокидывая, в себя очередной бокал, — по мне, так война войной. Пили нечто, что Койон разбодяжил здесь, у себя же в лаборатории. Настойку из ягод годжи, или что-то вроде — фантазия ведьмака, когда дело касалось бухловарения, была поистине неистощима. В Эбле, где до этого довольствовались местным аналогом северного пива или контрабандным вином, подобные умения были на вес золота. Чем Койон и пользовался без стыда и совести — в должниках у него за этот год стало ходить пол-Эблы. В центре стола монументально восседал ведьмак по имени Геральт. Геральт о назревающей, но пока неясной Маранье проблеме монументально молчал, выражая лицом свой любимый нейтралитет. Все трое были между собой приятели и приятельствовали и с самой Мараньей. Дружбой она бы это называть ещё не стала, учитывая непродолжительность их знакомства. Она очень, очень хорошо отдавала себе отчёт, почему её так тянет в это общество. Нордлинги, хоть и прижились в Эбле, но чужаками быть не переставали ни на минуту. И свои, и чужие одновременно. Как и сама Маранья. Рассказывали ей, что были с нею знакомы ранее. Подтверждали слова родственников про ногу, помалкивали про округлости (спасибо и на этом!), а также подшофе сочиняли удивительнейшие небылицы про то, что, дескать, была у Мараньи, у той прошлой Мараньи, огромная и пламенная любовь. Тоже ведьмак и тоже нордлинг, с мягким, милым именем Эскель. Суровый, по рассказам, как скала и спокойный, по рассказам, как смерть. Вначале в Маранью бессмертно влюбился, потом исчез на Севере под неясным предлогом. Ну, а потом жахнула магическая катастрофа, побочкой которой явилось то, что, например, порталами пользоваться никто не мог. Через оставшийся перешеек, через узкую колею, оставшуюся где-далеко в Стонущих горах, рисковали пробираться только самые отчаянные контрабандисты. Пока этот риск в девяносто девяти процентов случаев себя не окупал. Мысль о том, что неведомый ведьмак по имени Эскель мог тоже попытаться и тоже погибнуть, при попытке через Стонущие Горы перебраться, Маранью по непонятной причине ужасала. Уж лучше б у него в Темерии или в Каэдвене жена и трое детей было, к которым он и вернулся. Или в Туссенте море любовниц. — Я был на второй северной, — объяснял дальше Койон, — записался и пошел, дурак, добровольцем. И знаешь что, мать-перемать, там было? Грязь, кровь и кишки, часами приходилось тащиться через лес и дождь. А тут что? Бегаем по барханам, стреляем друг в друга, и то неохотно. Не война, а избегание противника! Оно и лучше… Маранья, как всегда, промолчала. Ей, слава тебе, матерь Эбла, не с чем было сравнивать — конфликт между Андоррой был единственным, что она помнила, но, кстати, так же единственным, что Эбла переживала в течение веков. У северян же был, ясно как день, другой опыт — там, на Севере, хлебом не корми, дай повоевать. Она минуту поразмыслила — стоит ли ей попытаться поговорить с Койоном сейчас — странный мох с непонятным белым налётом лежал во внутреннем кармане курточки- но решила таки отложить. Алхимического толку от Койона сейчас явно было немного. — Хорошо, что не воюют по-настоящему, партизанят, — подходил Геральт, вытирая седой ус, — меньше народу положат. Все уж и забыли по-хорошему, с чего это, курва-мать, началось, то ли брак нашего правителя с драконовской княжною им не подошел, то ли, зараза… — тут пьяное лицо Белого Волка обрело теплое и заговорщицкое выражение, —кстати, о браках… А знаешь ли, Маранья, чего это мы тут отмечаем? Лютик повесил голову и выразительно шмыгнул носом. Маранье он напомнил её нашкодившего пятилетнего племянника. — Теряюсь в догадках, — ответила Маранья, аккуратно присаживаясь на самый краешек скамьи, — кто-то жениться, что ли, собрался? Койон разулыбался так, что щека чуть не треснула — сейчас откинет голову, да загогочет! - В точку, — Геральт воодушевленно взмахнул рукой, — тут дело такое, Маранья, принц наш толерантен, конечно, до безобразия, но вот жена его из, прямо скажем, достаточно консервативной страны происходит. Вот принц и намекнул Лютику на некую непорядочность с его, Лютика стороны. Жирно так намекнул… Оба ведьмака явно потешались на притихшим поэтом. Маранья поджала губы. Хоть абсолютно большую часть своей жизни она вспомнить так и не могла, все равно считала себя, ясно дело, дочерью Эблы. Ох уж эти тараскинцы, напичканные формальностями и чопорные, как палку проглотили. Ещё лезут в наши дела, тоже мне! Но вслух она, памятуя о дипломатии, сказала совсем другое: — Так ведь для тебя не изменится ничего, Лютик… а праздник закатим! Лютик поднял пьяную голову со стола и разразился длинной и не всегда связной тирадой, цветисто повествующей о том, что его неизбывный поэтический долг, призывающий его воспитать избранную по воле сердца и случая родину, может и не выдержать гнета от предложения монарха. Он, может быть, и сам планировал и желал на веки вечные связать свою жизнь, он сам, может быть, даже кольцо уже выбрать успел. Но любые принуждения и грязные ультиматумы со стороны власть имущих ему, однозначно, претят! Из этой тирады Маранья заключила, что судьбу свою поэт принял, и не в какую пакость эти брыкания поврежденного мужского эго не выльются — так все незапланированной пьянкой и ограничится. Она уже открыла рот, чтобы на его тираду не менее цветисто возразить, как вдруг что-то невообразимо больно обожгло ей бок — ощущения были как будто проткнули длинной стальной иглой. Дико взвизгнув, она скинула с себя куртку, схватилась пальцами за первый бок — жгло неимоверно. Куртка, упав на пол, зашевелилась. Этого у ведьмаков было не отнять — если надо, они умели протрезветь в секунду. Койон перемахнул через стол, неуловимым для глаза движением стянул с соседнего стола пустой чан из толстого стекла, и бросил его на куртку. Чан басовито зазвонил и присосался к полу, надёжно уберегая от опасности. Куртка судорожно зашевелилась под чаном, из-под неё показалась тоненькая паучья лапка. Из-под куртки медленно выбрался черный паучок размером с хорошего фазана. Маранье хорошо были видны острые, как бритва, лезвия, которыми эти лапки оканчивались. Она крепче прижала руку к уколотому боку. — Huttonia palpimanoides, — удивленно произнес, Геральт, — или я ошибаюсь?×××
Геральт ошибался, ещё как ошибался. Койон перерыл все книги в более чем обширной библиотеке. Паучок сидел в стеклянной колбе и казалось потешался над его усилиями. То, что животинка более, чем магическая, ясно было сразу — медальон с шеи чуть не срывало, стоило к паучку приблизиться. В конце концов, когда третья стопка запыленных фолиантов была просмотрена и пользы не принесла, пришлось Койону признать очевидное. Он знал, кто даст ответ на этот вопрос. Дом у Нияглы был такой, как будто стоил его мечтавший сбежать в Эблу темерец — просто сборище стереотипов. Если сами эблцы (а Койон прожил здесь достаточно долго, чтобы в этом убедиться) болезненной привязанностью к традициям не отличались — одно, два золотых пятна в убранстве дома, и ладно, то Ниягла попыталась затащить в свои небольшие апартаменты абсолютно все эблское, до чего могла дотянуться, как сорока в гнездо. — С чем пожаловал? — осведомилась она, аккуратно поправляя излишне традиционную и излишне украшенную золотыми узорами скатерть на столе с чайными принадлежностями. От чая Койон предусмотрительно отказался — не хватало ещё капнуть на это произведение искусства. Не без злорадства, в который раз подумал, что, как ни наряжайся, ты, Ниягла, в традиционные платья, как золотом себя во всем не посыпай, а все равно на Эблку особо не похожа — ноги кривоваты, плечи непропорционально широкие, а лицо (если уж совсем начистоту) по форме напоминает недожаренный блин. Впрочем, ничто так дёшево не ценилось в Эбле, как женская красота, и Койон прекрасно отдавал себе отчёт в том, что дело-то не в том, у кого щёчки гладкие, а в том, с кем какая предыстория была. За несколько месяцев обида между ними действительно сгладилась, или все только делали вид. Одного у Нияглы было не отнять — она знала много, неприлично много. — Если не хочешь дружеских отношений, то хотя бы нейтральные, — всегда уговаривала его Маранья. Она-то предысторию знала с чужих слов, и руководствуясь своей вечной эблской толерантностью, уговаривала Койона не ссориться. — Вот, — Койон вынул колбу с пауком и в нерешительности замер, гадая можно ли опустить колбу на дурацкую скатерть, — знаешь что такое? Ниягла спокойно приняла колбу из его рук. —О-о-о, — потянула она, — а это многое объясняет. Койон почувствовал, как мышцы у него на шее ощутимо напряглись. — Но ты не бойся, — продолжала кочевница, раскуривая длинную золотую папиросу и небрежно держа колбу в руке, — он маленький еще, самое страшное — палец до крови укусит. Но вот недели через три подходить к нему страшно станет… Койон пропустил ясную шпильку мимо ушей, решив не падать до уровня непонятной кочевницы из непонятной пустыни. — Почему? — ровно спросил он. Ниягла посмотрела на него странно, но, увидев, что ведьмак не шутит, любезно ответила. — Так они память выжирают. Встретишь одного такого — и раз, как младенец. Койон размаху сел на стул, и, не обращая больше ни на что внимания, положил оба локтя грязной, замызганной химикалиями куртки на драгоценную скатерть. От сгрудившихся в его голове догадках стало трудно дышать. Все-таки молодец она, эта противная Ниягла.