×××
Чем чаще Эскель пытался гнать от себя всяческие мысли, тем становилось хуже. Его сегодняшний путь до боли напоминал его первый путь в Эблу, путь тогда и была цветущая многообещающая весна, а теперь отцветшая жухлая осень плавно переходила в жестокую зиму. — Ты, главное, не дрейфь! — самоуверенно заявила Мирра, стоило Эскелю погрузиться в медитацию. — Если что, прикрою. Эскель почесал шрам. — Как ты меня прикроешь? — подозрительно спросил он. — Где, во сне? Мирра завела глаза к рыжим бесстыжим бровям и посмотрела на Эскеля до такой степени нагло и с таким бахвальством, что сразу стало ясно, а что ты в принципе от джинна хотел? — Я тебе говорю, не дрейфь! Ты думаешь, я просто так это говорю? Ха! Всё кто были сожраны пауками, боялись, вот и были сожраны! Они реагируют на страх. На страх, или гнев, на выброс адреналина. Так он просто жрут все подряд — и живое, и неживое. Но живое им сожрать труднее, чем, например, кусок скалы, поэтому особо ты им не нужен. Но если чуют себе угрозу — то реагируют. Заставишь свое сердце биться ровно, и они тебя даже не заметят. Эскель выдохнул. Поторопился он с выводами — затея, тем временем, действительно обретала смысл. — Смотри, — продолжала поучать Мирра, — жахни там эликсирчика своего, думай про баб и прогулочным шагом пройдёшь мимо. Эскель её послушался. И вот добрался до самого подножия Синих Гор — они возвышались над ним, величественные, сказочные и грозные, похожие на окаменевших гневных великанов. Синими их прозвали люди, по-эльфски слово было другим, куда точнее, Эскель знал, просто затруднялся вспомнить именно сейчас. На самом деле это был цвет щемящей, нежнейшей лазури, нежной настолько, что у небесного края, в этот час, невозможно было определить, где кончаются горы и начинается пронзительное осеннее небо. Мышастого он оставил в Туссенте, и там же, в Туссенте, раздобыл в борделе отборный фисштех. Смазливая грудастая проститутка с крутыми, обтянутыми красным шелком бёдрами, призывно и сочно улыбнувшись ему полными, словно предназначенными только для оральных ласк губами, поинтересовалась, не желает ли господин ещё чего-то. Эскель покачал головой — и отказался. Зато фисштех у неё был, и был что надо. Эскель втянул одной ноздрей, потом второй, а потом втер указательным пальцем остатки в верхнюю десну. Весь мир стал расплывчатым, неярким, смутным. Из глубин души, как всегда бывало, поднялась веселая муть и затопила всё. Эскелю неожиданно стало все равно, куда он шёл и что он там забыл, мир был прекрасен и свеж, как только что открытая устрица — им хотелось наслаждаться без устали и не думать ни о чем. Глупая улыбка против воли растянула Эскелю рот. Ну, вот горы перед ним — отлично, почему бы не взобраться? Одним движением он закинул мешок за плечи и двинулся вперед — тело было лёгким, мысли лёгкими, настроение — лёгким. И движения у Эскеля тоже стали лёгкими, пружинистыми. Хотелось смеяться в голос. Он мысленно похвалил себя, все думал, все рассчитывал, принять ли три порции, или ограничиться двумя, и в результате вынюхал две с половиной. Поэтому, хоть и перекручивало ему внутренности от непонятного веселья, но голову он не потерял. Помнил направление, куда идет, помнил, что надо часто прикладываться ко фляжке с водой, помнил, что каждую ночь надо спать (хотя бы попытаться). Так Эскель и шёл. То, что правильно он сделал, приняв фисштех, он понял ещё в первый день. Огромное, чёрное, шевелящееся нечто пересекало горный склон наискось, и смотрелось как раззявленный рот на бледном, каменном лице. Мысли Эскеля, такие до этого лёгкие и воздушные, стали вдруг неподъемно-тяжелыми, с трудом поворачивающимися у него в голове. Что это? Зачем? Почему? Наверное, надо обойти. Он тупо подошёл к краю этой шевелящейся пропасти, тупо, заторможенно уставился на неё. Он смотрел во тьму, а тьма глядела на него в ответ — так же тупо, и так же безразлично. Пауки, было, устремились к нему, парочка даже успела залезть по сапогам до голенища. Эскель смотрел на них в ответ, и ему было глубоко плевать, даже лень стряхнуть их с колен. Тьма заворчала, заколебалась, и потеряла к стоящему на своей кромке ведьмаку всякий интерес. Пауки посыпались вниз гроздями, даже сапог не поцарапали. Эскель пожал плечами и продолжил путь. А утром, когда фисштеховый угар рассеялся — его кипятком шибануло об осознание того, что было вчера, аж сердце к горлу подскочило. Он отложил заранее подготовленную дозу и уселся по-офирски. Мирра не заставила себя ждать. — Наблюдаю за тобой с удовольствием! — авторитетно заявила она. — Чего ж ты раньше на фисштех не подсел — все бабы твои бы были. Такой милашка, когда без вечного напряга, аж любо-дорого! Эскель потер шрам, помотал головой. — У меня не то, что реакции не хватило меч выхватить, я попросту забыл, что он у меня за спиной висит. Я тупой свиньей становлюсь с этой наркотой! Мира затряслась золотой пылью. — Но сработало же! Сработало же! Эскель снова почесал шрам. — Ну а как я Эрину в таком состоянии помогу? Мирра щелкнула пальцами и рассмеялась. У неё на все был заготовлен ответ. — Ты увидишь, — заговорщицки сообщила она, блеснув глазами. — Увидишь… там будет такая граница… пересечешь её — и фисштех не понадобится. И серебристо рассмеялась — словно колокольчик зазвонил. Эскель пожал плечами — другого выбора, как идти вперёд, не было все равно. Вот он и шёл. С утра просыпался с тяжелой похмельной головой, но уверял себя, что ещё раз, что надо, так надо, и втягивал через ноздри фисштех. Фисштех давал в голову, и после пары часов беспричинного счастья превращал Эскеля в тупо бредущее животное. Зато пауки, тьма и иже с нею проблемой быть перестали. Один раз Эскель даже прошёл чёрную шепчущую лужу насквозь, просто не сообразил, что можно обойти. Паукам было на Эскеля так же все равно, как и Эскелю на пауков. Они нехотя отползали в сторону, освобождая ему дорогу. Он шёл и шёл, шёл и шёл вперёд. С каждым днем, он дурел все больше, и видел Мирру все явственнее. То ли фисштех постоянно погружал в медитативное состояние, то ли по какой-то причине она становилась сильнее, но вот — получалось у неё быть рядом с ним, бредущим в наркотическом дурмане, ничего толком не соображающим… Выглядела она, скорее, как призрак — солнце просвечивало сквозь нее, сквозь веснушчатую кожу, рыжие волосы и волны ненастоящего платья. Мира говорила и говорила, совершенно не смущаясь тупым молчанием собеседника. Кажется, она достаточно долго насиделась в кувшине, вот ей и хотелось болтать. Эскель же тупо продолжал брести вперёд, не замечая ничего и никого вокруг, гадая, насколько хватит его ведьмачьего метаболизма на эти лошадиные дозы фисштеха. А потом, однажды утром, он открыл глаза и понял, что совершенно не помнит вчерашний день. Совершенно. Что самое страшное, ему было все равно. Он примет свою дозу и будет брести дальше — только это и имеет значение. Башка, правда, трещала нещадно — ну ничего, сейчас это пройдет. Потянулся уже, было, за сумкой, как вдруг звонкий терпкий голос окликнул его. — Ты чего? Не надо уже! Мы дошли. Эскель вскинулся. Мирра парила над валуном, опираясь одной несуществующей ногой на преграду камня, другую же позабыв в воздухе. — Смотри, — он протянула прозрачную руку, указывая что-то за его спиной. Эскель тоже глянул, и его перекосило. Где-то в футах двадцати от того места, где он лежал, подложив куртку под голову, происходило нечто. Пауки, черные, страшные, скрежещущие фалангами лап, как дракон челюстями, наплывали одной большой волной на невидимую, звенящую в воздухе преграду. Яростно, не жалея себя, на преграду кидались, и тогда воздух звенел, и невидимое стекло шло золотыми всполохами. Они кидались снова и снова, как одержимые. Разбивали свои хитиновые панцири, скатывались вниз, поднимались снова, но невидимая сила держала, не пускала ни одного. К сидящему на земле Эскелю паучье море было более чем равнодушно — оплывало его с двух сторон, презрительно стрекоча. Эскель попытался, было, подняться, схватился за меч, но тело было ватным, ноги — и те не слушались. — Пойдём, — сочувственно сказала Мирра, наблюдая за его неловкими движениями, — тут недалеко… вон за ту арку…×××
Врать самой себе Маранья смысла не видела никакого. То, что с ней происходило, было самой настоящей любовной горячкой — беспощадной и противной. И, прямо скажем, вполне возможно, лишенной всяческих перспектив. Мир вокруг неё, мир пустыни и степи за пределами крепких эблских стен, и даже тот далекий мир за Синими горами — все грозило в любой момент рассыпаться на осколки, а она, дурища такая, грезила о мужике. В ней проснулся живой интерес к себе прежней — ведь за что-то умудрилась тогда Эскелю понравиться? Она перерыла все вещи, оставшиеся от той, другой Мараньи, но утешения это не принесло. Платье пришлись бы вполне впору, если немного ушить, но как в таком ходить? Неудобно до ужаса в этих многослойных шелках! Кроме того, если в таких фасонах профланировать мимо темерских казарм, можно горячие приключения на покрытую шелками задницу отыскать. А Маранье сейчас явно не до этого. Она смотрела на украшения, жемчуга, разноцветные звонкие цепочки и браслеты, и прочие милые вещицы, ей же и принадлежавшие, и чувствовала себя девочкой, залезшей в мамин гардероб и не знающей, что со всем этим делать. Кроме как приладить пару жемчужных заколок на кудрявую голову, ничего Маранья не придумала. Ничегошеньки. Не такую женщину любил, наверное, Эскель. Не такую. Она глупо грезила и глупо вздыхала. Думала про него неотвязно, по двадцать раз в день утопая в странных и горячих полумечтах-полуфантазиях, думала, когда ложилась спать и когда вставала с первыми петухами. Думала и ругала себя нещадно, потому что думать о нем так, конечно же, не стоило. Неведомый Эскель мог оказаться кутилой, пропойцей, бабником или лентяем. Иметь все северные, даже неведомые здесь пороки. Разбить Маранье сердце, использовать ее и выкинуть вон. Все эти вероятности колыхались в пространстве и очень даже могли сбыться, нравилось это Маранье или нет. Она стала засматриваться на тех из темерцев, кто был широкоплеч и темноволос, а ещё больше — на Геральта и Койона. Те очень напоминали Эскеля и тем, как двигались, и рысьими волшебными глазами. Темерцы на взгляды Мараньи белозубо и многообещающе улыбались, Геральт женские взгляды привычно не замечал, а Койон — тот замечал и нервничал, тер подбородок и морщил лоб. Не понимал причину интереса — даже здесь, в Саду, он больше времени проводил в обществе склянок и реторт, чем в обществе женщин. Хуже было то, что своей любовной тоской Маранье совершенно не с кем было поделиться. Ей казалось, её просто не поймут. До их отправления к Стонущим Горам оставалось ещё пять дней, и Маранье казалось, что за эти пять дней она успеет сойти с ума. Упакованные вещи были по много раз проверены и перепроверены, семья введена в курс дела, странный живой камень, которой ей отдала княгиня, спрятан в серебряный кулон с головой дракона, и висел на Мараньиной шее. Казалось бы, причин для волнения нет. — Может быть, подскажешь мне, — спросила она Койона, поймавшего очередной её взгляд, — мне иногда кажется, я что-то вспоминаю… может, вещь… какая-нибудь вещь, здесь, во дворце, что поможет мне? Койон потер подбородок. Было видно, что все мысли у него заняты предстоящей экспедицией и он просто не знает, как от Мараньи отделаться повежливее. — Ты книги какие-то читала все время, какую-то «Жемчужину», словом… там было про охмурение мужиков… и ещё записки Цири — Геральт тебе одалживал. Это было уже кое-что. К книгам с Севера отношение в Эбле было почтительное, и быть такого не могло, чтобы книжку выбросили. И где искать, Маранья тоже знала. Через полчаса она была в северном крыле. Почтенному Архивариусу, метру Мадинесу, было уже лет под сто пятьдесят, он был эблцем в пятом поколении и знавал не только правителя Аниаха, но и его отца, да и, наверное, отца его отца. — Ах, деточка, — сказал он, шамкая беззубым ртом, — да вот по правой стороне есть у нас комнатушка, там северные книги есть, ещё неразобранные. Наверное, туда и сложили… Маранья коротко кивнула и просочилась по узенькому коридору в эту самую комнатушку. Там стояли стеллажи, лежали в беспорядке книги, а в углу пылилось накрытое тряпкой, старое зеркало в кованной тяжелой раме. Маранья опустилась на колени, увидев, как ей показалось, знакомый голубой корешок книги. Но нет. Он подвинула ещё пару фолиантов, один о разведении коз в предгорьях Махакама, а другой — о тонкостях добычи морского жемчуга на Скеллиге. Ничего не понятно. — Пш-т-шш! — вдруг раздалось из угла. — Геральт, ты? Маранья поднялась с колен, оглядываясь. В комнатке, кроме неё, не было ни души. Голос доносился из угла, оттуда, где стояло тяжелое, прислоненное к стене зеркало. — Сними с меня покрывало, — потребовал голос, — опять хочешь поговорить? Маранья послушалась и покрывало сняла. В огромном, литом, толстом стекле отражались завалы книг, стеллажи и покосившийся столик красного дерева, чьи витые и изящные ножки почти уже не выдерживали тяжести сваленной на них бумаги. Но вот вместо Мараньи там отражался кто-то другой. Пепельноволосая, дерзкая, молодая, с ярко подведенными глазами, в залихватски заправленной в кожаные штаны блузкой, незнакомка производила впечатление что надо. Как и любой житель Эблы, прежде всего ценивший то, что не искусственно, Маранья сразу же записала её в красавицы — особенно из-за яркого, подчеркивающего щеку шрама. Шрамы ей в последнее время казались особенно привлекательными. — А-а-а, — протянула шрамированная красавица, — ты не Геральт. А то он часто ко мне заходит. Скучает. Маранья пожала плечами — и подтвердила. — Не Геральт. Я Маранья. Незнакомка в отражении всплеснула руками. — Маранья! Давно не виделись. Как же ты изменилась, бедная! Зато, смотрю, костыля больше нет… Маранья протянула руку, дотронулась до серебром окованной рамы. Девушка тоже протянула к ней руку и постучала по стеклу с внутренней стороны. — Уже почти год, — сказала Маранья, — а ещё я потеряла память. Поэтому не хочу показаться невежливой, но я понятия не имею, кто ты. Девушка забавно наморщила нос, дескать, ну как такое-то можно и не знать, но так и быть — объяснила. — Я отражение Цири. Она сняла с себя копию и запечатала сюда, прежде чем отправиться дальше по Спирали, чтобы Геральт не заскучал. Он часто приходит поговорить. Я помню и знаю все, что знала Цири четыре года назад, когда отразилась здесь. Со мною можно разговаривать как с ней, хотя, конечно же, я — не она, просто её отражение в волшебном зеркале. Маранья очарованно кивнула и опустилась на пол, по-офирски, перед этим зеркалом. Отражённая Цири повторила за нею следом. Теперь они сидели друг напротив друга, отделённые лишь невидимой пленкой стекла. — Ты знаешь, что происходит с миром? — спросила её Маранья. — Почему эти провалы, эти страшные пауки, этот кошмар? Отраженная Цири покачала головой. — Четыре года назад такого не было. Так что Цири про это ничего неизвестно. А если стало известно сейчас, то ей надо прийти сюда и отразиться снова, чтобы и я знала. Ну, понятно. Глупо было надеяться. И тут Маранье в голову пришла еще одна мысль. — А Эскеля ты знаешь? — спросила она у отраженной Цири. Отраженная Цири закивала. — Конечно. Каэр Морхен. Путь. Битва с Дикой Охотой. Воспоминаний полно. Спрашивай. Вопросов было неисчислимое множество, и не один не шёл на язык. — Какой он вообще? Маранью выдали то ли ставшие пунцовыми щеки, то ли сбившееся дыхание, а может, и все это вместе. А может, сыграло свою роль то, что Цири новичком в таких делах явно не была. Она тряхнула пепельной головой, зазвенела необидным смехом. — Нет, ты шутишь? Что, серьёзно, Эскель? Эскель? Эскель и ты? Ну Геральт, то ладно… ну Койон, ну даже Ламберта с большого перепоя можно понять… но Эскель, Эскель… Ой, прости, дорогая, в это просто трудно поверить… Маранья порывисто и обиженно вскочила на ноги. С отраженной Цири спорить было глупо, на то она и отраженная. Вполне возможно, настоящая Цири была бы на этот счет другого мнения. Ворот льняной рубахи сполз от резкого движения с Мараньиного плеча, и серебряный дракон выглянул наружу — из пасти у него разлилось мягкое сияние, живой камень пульсировал. Отраженная Цири перестала хохотать, и как завороженная уставилась на него. — С ума сойти! — сказала она. — Да здесь энергии хватит, чтобы бы полмира разрушить. Или починить. Цири думала, что их больше нет. Маранья поправила ворот рубахи. — Этот последний, — сказала она. — Это, вообще-то, государственная тайна, что ты тут видишь. Как ты вообще догадалась? Отраженная Цири пожала плечами. — Вряд ли кто-то кроме Цири, догадался бы. Вряд ли кто-то, кроме Цири, путешествовал к внешним мирам. Взгляд зелёных глаз явно смягчился. — Не обижайся. Не злись. Мне просто… очень трудно было представить Эскеля в таком качестве. Если хочешь, я расскажу тебе про него. И она рассказала. Маранья потеряла счет времени, пока сидела в полутемной и забытый всеми комнате и слушала, слушала, слушала. Слушала, как Эскель учил Цири обращаться с мечом в далёком холодном Каэр Морхене. Как единственный из всех мог приготовить приличный ужин. Как получил свои три шрама на щеке (тут Маранья ахнула) и как, кажется, (тут отраженная Цири была не уверена, потому что настоящая Цири в замочную скважину не подглядывала) имел интригу с Трисс Меригольд из Марибора. Как не брал платы с деревенских, если они не могли заплатить. Как подобрал мальчишку, чью деревню сожгли эльфы. Как чуть не сцепился из-за другой своей подопечной, какой-то Лис, с ведьмаком из Школы Кота, пресловутым Гезрасом из Лейды. Отраженная Цири считала, что Школа Кота — страшное дело, и Маранья вежливо соглашалась… И с каждым новым рассказом Эскель нравился Маранье все больше и больше. Из слов отраженной Цири выступал живой человек, спокойный и честный, такой, с которым Маранье искренне хотелось бы подружиться. Становилось понятно, почему раньше она была в него серьезно влюблена. И совершенно непонятно, что со всем этим делать. За окном давно наступила ночь, и Маранья спохватилась, что пора бы и честь знать. Она тепло поблагодарила отражение, так, словно оно было живым человеком. Отраженная Цири улыбнулась в ответ неуверенно, она явно мялась, явно хотела сказать что-то ещё. — Послушай, - сказала отраженная Цири на прощание, — мне кажется, тебе следует это знать. Цири бы сказала. Потому что вряд об этом может догадаться кто-нибудь здесь. Тот, с позволения сказать, камень, что висит у тебя на шее. Он может починить мир. Может разрушить. Но ценой будет одна человеческая жизнь. Так они работают. Закон компенсации. И тут Маранье стало по-настоящему страшно. Вполне возможно, Кинарат сама не об этом знала, но легче от этого не становилось. — Мою жизнь? — переспросила она треснувшим голосом. Отраженная Цири подняла брови. — Ну почему же твою? Они всегда забирали случайную жизнь. Уж кому не повезет. По справедливости.