Длиною в жизнь

Элли по родному дому, как ни странно, не скучала. Думала, что будет по-другому, но нет. В Оксенфурте ей нравилось если не все или почти все, то многое — и старинная, мрачноватая архитектура (привести многие корпуса в порядок власти до сих пор так и не удосужились) и учителя, и ученики, Эллину семью совсем не знавшие и поэтому расспросами ей жить не мешавшие. Даже ее студенческая комнатушка, похожая, скорее на кровать, запаянную в чердак — и та ей нравилась, хотя Элли каждый раз приходилось втягивать живот, чтобы протиснуться от двери к шкафу и от шкафа к двери. Так было тут во всем. Скупердяйство в жизни и блеск в науке, низменное и возвышенное гармонично совмещались в Оксенфурте друг с другом, подобно как органы любви совмещаются с органами выделения. — А ты откуда? А родители чем занимаются? А братья, а сестры есть? Соседка-краснолюдка аж вертелась в кресле от любопытства. Комната полностью принадлежала Элли, но вот крохотную гостиную с жарко натопленным камином (Элли было любопытно, что это за конструкция такая добротная — им на Скеллиге пригодилось бы) приходилось делить еще с двумя ученицами. Ага, конечно. Так она все всем и сказала. Соседки-девчонки были неплохие, только примитивные до жути. Ржали, как кони, делали сложные причёски в надежде жениха приманить побогаче, да распивали самогон, добытый незаконным путем по тёмным краснолюдским каналам. Типично. При взгляде на вот это вот, все Эллины шаловливые мысли про легкие или не очень лесбийские приключения, до которых, по слухам, студентки факультета изящных наук были охочи, мигом испарились. Она совсем собиралась на эту часть жизни полностью наплевать (учеба да вынашиваемые ею планы семейной мести были куда, куда важнее) как совершенно неожиданно у нее закрутился легкий и необременительный рельсовый роман с помощником профессора, преподававшим у них бесконечно любимую Элли «теорию миров». Все вышло само собой и непонятно как. Она так и не поняла, что ее в Эасниллене привлекло — то ли он сам по себе, то ли к какой великой науке он был причастен, то ли то, что он, как и Элли, предпочитал держать других на расстоянии вытянутой руки. В любом случае Элли получила, что хотела — необременительную связь без обременительных планов на будущее. Нисс (свое полное имя, данное в честь кого-то там, он терпеть не мог) оказался просто идеальным вариантом. Он очень кстати никогда не спрашивал Элли ее о прошлом и не хотел говорить о себе. Правда, соседки завидовали и ревновали, как сущие черти, что очень усложняло Элли жизнь. Впрочем, скрывать что-то от кого-то смысла не имело совершенно, преподавательскому составу было на мышиную возню и любовные романы учеников с самой высокой башни наплевать, поэтому Нисс даже и не думал стесняться, выходя по утрам из Эллиной комнаты, напоминающей впаянную в чердак кровать. Он вообще многое вокруг себя не замечал. Скажите спасибо, что штаны надел. Вот соседки и пронюхали всё. Нисс был полуэльфом, причем эльфийская кровь в нем человеческую явно перебила, а у этих недалеких дурочек, похоже, был общий на всех эльфов кинок — настоящий, сочный кинок, взлелеянный завиральными сказками про благородных скоя`таэлей из романов, написанных предприимчивыми люди да нелюдями и не исторической правды ради, а чтоб деньжат заработать. Да наплевать. То, чем Элли с Ниссом могли заниматься часами (кроме того, как танцевать дикие танцы под одеялами) — так это спорами. Сугубо научными. Элли была лучшей студенткой. Через пять месяцев она уже неплохо разбиралась в теории Спирали — сложнейшей и плохо изученной. Секрет ее успехов заключался в том, что все время она проводила за книгами, наплевав за студенческие тусовки, сообщества и прочую новомодную ерунду. Ну, или трахалась с Ниссом. — Смотри, — сказала она ему сегодня, с утра, сидя голышом верхом у него на бедрах и совершенно не думая о пикантности момента. Когда в голову Элли приходила мысль, ей становилось все равно, она сама себе напоминала сумасшедшего профессора, который мажет джем на копченую рыбу, — восемьдесят лет назад мир стоял на грани разрушения. У нас, на Скеллиге, до сих пор об этом говорят, помнят, как черные дыры открывались прямо в море, а пауки жрали все и всех, до кого могли дотянуться. А потом мир почему-то не разрушился. Почему-то все раз — и прекратилось. Пауков добили. Это говорит в пользу теории профессора Ларидано о том, что миры имеют свой собственный разум и мы на них повлиять нисколечко не можем. Ну, это если грубо и в двух словах. Нисс хмыкнул, потянул её на себя, устраивая поудобнее и совершенно, ну совершенно не разозлился, что его прервали в такой момент. В полумраке комнатки он напоминал статую из амеллского мрамора — молодой, по-эльфийски поджарый, с высокими скулами и длинными, как у девушки, ресницами. Наверное, он был самым красивым мужчиной, который когда-либо делил с Элли постель… Впрочем, это было неважно. — А вот и нет, — неожиданно серьезно сказал он, — Ларидано дурак и теории у него не стоят выеденного яйца. Вернее как… — он ненадолго замялся. — Это даже хуже, чем ложь, это — полуправда. Если настоящую ложь распознать легко, то полуправда тем и опасна, что рядится в правдивые одежды. Ларидано прав в том, что в каждом мире есть механизм самоуничтожения. И прав в том, что запустили его тогда чисто механическим путем. Прав и в предположении, что одна сфера тогда зацепилась за другую, и когда это происходит, мир на Спирали обычно умирает. А вот в том, что все просто сломалось, как старые часы, а потом само по себе починилось, потому что мир сам так решил — в этом он глубочайшим образом ошибается. Механизм развалился не сам по себе, сферы разошлись не просто так. Конец света остановили люди. Вернее, не только люди, и не совсем люди, и совсем не люди. Все вместе. А потом люди предпочли удобно про это забыть. Такие уж вы люди, по своей природе. Не прими на свой счет. Элли это на свой счет немедленно приняла. — Вот к эльфийке в следующий раз ночью и приходи, — тряхнула она волосами, — или к краснолюдке — вон за стенкой будут очень даже не против! А Ларидано все равно прав! Он, если хочешь знать, классик! А ты, Нисс, слишком поддался этим модным зерриканским веяниям! Они там скоро вообще всю славу себе припишут. Все они, они одни! Чуть что, все объясняют тем, что джинны. Джинны то, джинны се! Они нас спасли, а мы, поганые северяне, не ценим. А они герои — заплатили какой-то никчемной зерриканской жизнью! Достали уже со сказочками своими! Нисс вдруг скривился и отпрянул. Потом замолчал надолго, минуты на две. — Знаешь, Элли, — сказал он, наконец, ровным голосом, — ты жестока. Впрочем, ты же мне с самого начала сказала, что никто никому не должен. Пожалуй, раз так, значит так. С этого момента, мы больше не любовники и не друзья, хоть, признаюсь, мне будет этого не хватать. Элли захлопала глазами, отказываясь принимать происходящее всерьез. — Ты что, обиделся, что я про соседку пошутила? Про краснолюдку? Это я-то жестока? Нисс помотал головой. — Нет. Правда не на это, нет. Он аккуратно спустил голую Элли с колен, натянул штаны, рубашку, криво улыбнулся ей, поднялся и вышел, прикрыв за собой дверь. Через минуту стихли и шаги на лестнице, к которым Элли лихорадочно прислушивалась, все еще не веря. Но Нисс действительно ушел.

×××

Эскеля выворачивало просто наизнанку. Рвать уже давно было нечем — а пустой желудок все равно заходился в конвульсиях. Полоскало полчаса, если не больше. Организм, пусть даже и мутированный — не справлялся. Арка, под которую его заманила Мирра, была входом в прохладную полую пещеру, из которой веяло скальным, сумрачным мраком. Эскелю в его состоянии холод и ледяная свежесть были только на руку. Он тяжело опустился на каменный пол, оперся на ледяной камень спиной. Вместе с противной дрожью в руках потихоньку возвращались и мысли, и противно щекочущие горло чувства. Тупая фисштеховая безразличность отпускала — Эскелю потихоньку вспоминалось, куда и зачем он шёл. Он помотал головой, почесал шрам, попробовал встать. Мысли все равно путались, как проклятые. Знакомый голос зазвенел рядом. — Э-э-эскель… Эскель, чтоб тебя, эх, знатно тебе досталось! Ты на себя посмотри — краше в гроб кладут! Эскель отмахнулся. — Веди… Мирра многословно причитала, отчего делалась похожей на деревенскую бабу, а не могущественную джинниху, и зазвенела указаниями. Эскель, неловко переваливаясь на непослушных ногах, последовал за ней. Слабость, как после серьёзной раны, и не думала проходить. Это было так некстати — из ледяной тьмы веяло опасностью. Своды пещеры становились все выше, обрастали сталактитами, а стены раздавались вширь. Где-то вдалеке журчала вода, и Эскель подумал, что многое отдал бы за то, чтобы из подземного ручья напиться. Золотые нити он заметил не сразу — сначала было ощущение, как будто в глазах рябит, а потом пригляделся и понял — нет, действительно они. Сердце резко рвануло — вспомнилась Маранья, опутанная точно такими же нитями, и то, как он ушёл, не попрощавшись. Нити извивались, колыхались, как от дуновения ветра. У Эскеля возникало иррациональное чувство, что нити разумны, разумны и пытаются ему что-то сказать. — Зачем ты ушел, Эскель? Ушел от нее. Тебе следовало остаться! Рядом кто-то кашлянул, и Эскель обернулся. Мирра стояла рядом с ним. Во плоти. Полноватая, покрытая веснушками, в простом сером платье. Стояла и улыбалась. — Чем ближе к Эрину, тем я сильнее. Пойдём. Ты ужасно выглядишь. И потянула его за руку, а Эскель просто подчинился. Рука у неё была не совсем осязаемая — его пальцы проходили сквозь нее, как сквозь плотную болотную тину. Они спускались глубже и глубже, шли, как по анфиладе сменяющихся комнат — и их шаги, слишком лёгкие у Мирры и слишком тяжёлые у Эскеля, гулко отдавались от сомкнутых сводов в сырой тишине подземелья. Вода журчала все явственнее, все ближе. Стены пещер, через которые они проходили, становились фантасмагорично причудливыми — то ли природа, как обычно, превзошла человека, то ли и здесь — так глубоко и далеко от мира, кто-то забавлялся магией. В следующей пещере Эскель увидел куски и груды белого, полупрозрачного мрамора, от одного взгляда на которые в голову приходило одно слово — благородство. Казалось, кто-то начал уже тесать, освобождать величественные фигуры из камня, а потом вдруг бросил, перестал… а фигуры все ждали, ждали последнего толчка, который пробудит их к жизни, все вздымали к скрытому слоями горной породы небу изящные недоделанные тонкие руки и изящные неоконченные лица, исполненные тяжелой мраморной тоски. — Мрамор здесь такой же, как амеллский. Говорят, прежде, чем уйти в другой мир, Ольхи здесь были, — пояснила Мирра, — я Эрину говорила: да какая разница… наплевать-то больно… но нет. Он все хотел знать, вот мы сюда и сунулись… Эскелю понятней не стало, но и переспрашивать не хотелось. Его сильно тошнило, лоб покрылся противной липкой испариной — фисштех будет напоминать о себе ещё долго. Золотые нити перестали скромно виться всполохами по каменным стенам, становились все ярче и ярче, вибрировали все сильнее, создавая нереально красивую какофонию света и звуков. Мирра схватила покачнувшегося Эскеля за руку. Они как будто местами поменялись — теперь она была реальная, реальнее некуда, а он чувствовал себя призраком, которого вот-вот унесёт. Когда Эскель потом вспоминал об этом, когда пытался рассказать всем тем, кто спрашивал, то описать у него просто не выходило. Просто слов не было. Реальность раздвоилась, расстроилась, исчезла и уплыла. Эскель уже был не Эскель, и камень вокруг тоже уже был не камень. Золотые нити стали единственным связующим звеном этого мира со следующим. Мирра крепко держала его за плечо. Они миновали ещё одну пещеру, и журчание воды становилось все явственнее, все отчетливее. — Осторожнее, — джинниха вцепилась в Эскеля, как младенец в родную мать, — ты можешь провести тут только пару минут, а потом петля заменяется и время потечет снова. Одна сфера зацепилась за другую. А второй раз повернуть время не получится! — непонятно застрекотала она. Эскель непонимающе вскинул брови, и тут же забыл про Мирру, потому что увидел его. Это был и Эрин, и не Эрин одновременно. Он сидел на берегу разлившегося в очередной пещере озёра по-офирски и, когда поднял на Эскеля глаза, то Эскель увидел, что зерриканской черноты там не осталось совсем. Из глаз Эрина на Эскеля смотрело лишь расплавленное золото, золото — и ничего больше. Глаза улыбались Эскелю. Золото было радо Эскеля видеть. Эрин был обнажен по пояс, и на коже ярко горели золотые узоры, как Эскелю говорил тогда Койон, письмена из страны джиннов. Письмена жили своей жизнью — перетекали, менялись, сливались. Нити были везде — пещера сияла, как золотая сокровищница, серый скальный цвет нерешительно и блекло поглядывал сквозь суровое торжествующее золото. Эскель уже видел такое, видел, когда Маранья висела, окутанная золотыми нитями, как муха в паутине, бессознательная и беспомощная. Но здесь пауком был Эрин. Нити дрожали, как Эскель понял, послушные именно его эриновской воле. Из подземного озера пыталась и не могла выбраться шевелящаяся, мерзкая масса. Что-то откидывало пауков назад, не давало проходу. Невидимая сила словно поворачивала время вспять — и пауки раз за разом взбирались по пологому каменному берегу и раз за разом натыкались на невидимую преграду, тотчас же опять оказываясь в тёмном омуте стылой воды. Эскелю это напомнило то, что он уже видел недавно — золотой барьер перед входом в эти пещеры. Пауки почти не издавали звуков и от этого делалось еще страшнее. Негромкое трение хитиновых пластин друг о друга разносилось эхом под сводами пещеры, и казалось, что это работает трудолюбивый муравейник. Именно это и поразило Эскеля больше всего. На чудовищ, обезумевших от ярости и боли и готовых убивать, он насмотрелся за свою долгую жизнь предостаточно. Но вот такую деловитую неторопливость, продуманность существ, которые пожирали весь мир, видел впервые. Пауки методично наступали снова и снова — неумолимые и беспощадные, и Эскель с нарастающим ужасом осознал — рано или поздно у них получится. У такой силищи не может не получиться. — Рад видеть тебя, Эскель, — голос Эрина был тих, и исходил, казалось, отовсюду, от стен, из паутины нитей. А может, голос звучал и у Эскеля в голове. — Мирра справилась. Эрин наклонил голову, и от этого его движения стены пещеры дрогнули. — Мне нужна твоя помощь, Эскель. Помоги мне. Эскель шагнул вперед. Тратить время на слова не стоило. — Что я должен сделать? Эрин улыбнулся. В этой улыбке была усталость вечности. «А ведь ему всего семнадцать лет» — с потрясением вспомнил Эскель. — Твоими мечами тут не поможешь… Приведи мне самое дорогое, Эскель, самое дорогое, что у тебя есть. Помоги мне, прошу. Я долго не выдержу. Своды пещеры стали сотрясаться, пауки зажужжали громче. Грустные, золотые глаза Эрина прожгли Эскелю душу. Мирра вцепилась ведьмаку в плечо. — Быстрее отсюда! Мы нарушаем равновесие! И с нечеловеческой силой потащила его к выходу из пещеры. Эскель даже взгляд напоследок бросить не успел. Чувство вины, за то, что он оставляет Эрина, одного, здесь, прожгло насквозь — Маранью он тогда тоже бросил. Они с Миррой бросились бежать скальными коридорами, и грохот сзади смолкал, утихал, как будто сытое чудовище, наевшись, засыпало. Наконец, все стихло. Эскель устало привалился к стене. Его трясло. — Самое дорогое, — процедил он сквозь зубы, — какие же вы, джинны, все-таки… любители полуправды. Мирра пожала плечами и без сочувствия посмотрела на него своими глубокими, абсолютно нечеловеческими глазами. — Если б я сказала сразу, ты бы отказался. Пойдем, мы уже под Стонущими горами, тут рукой подать. Эскеля колотило, как в лихорадке. К фисштеховому отходняку, к усталости добавилось чувство чёрного, разъедающего как кислота отчаяния. Он шумно, протяжно вздохнул, прикрыл глаза. Раздрай не уходил. Ему хотелось свернуть Мирре шею голыми руками, но он знал, что это вряд ли возможно и вряд ли поможет. Но попытаться хотелось. В конце каменного коридора раздалось знакомое жужжание. Мирра раздраженно цыкнула зубом. — Пробрались все-таки. Ты слишком громко думаешь, слишком громко чувствуешь. Есть у тебя ещё фисштех? Прими немедленно. Эскель сглотнул. Пауки прибегают на ярость и гнев. И на страх. А сейчас он боялся, боялся за Маранью больше, чем когда-либо в жизни. Но только вот, если он останется здесь, если сгинет в каменных коридорах, он ничем ей не поможет. Он трясущимися руками скинул с плеч сумку, стараясь не глядеть на Мирру, развернул тряпицу с фисштехом… Сейчас ему полегчает.

×××

Они выехали из Эблы третьего дня, и на горизонте уже отчетливо проступала ломаная, хищная кромка Стонущих гор, а за ними отсвечивали нежной лазурью по-эльфийски красивые Синие Горы. Со слезами простившись с семьей и отправившись в неизвестность, Маранья, против всякой логики, чувствовала облегчение. Огромное облегчение. Сейчас она была именно там, где должна быть. Если мир выживет, она попытается свое счастье на Севере. Там она будет чужачкой, но это куда лучше, чем быть чужачкой в собственном доме. Темерцы позабыли про свои белозубые улыбки, были строги и собраны, и даже Ниягла, которая, по мнению Мараньи, просто набилась-таки им в компанию, резко стала такой серьёзной — не узнать. Противного Милоша, которого Маранья недолюбливала знатно, оставили в Эбле — Геральт свое дело знал. Вместо него отряд вёл другой десятник — Вернон (любили, говорят, в Темерии это имя) — щуплый, если не сказать малахольный, но, по слухам, холодный и расчетливый, много на своём веку повидать успевший. Голубые, глубоко посаженные глаза так ощупывали переходящую в степь пустыню, и, казалось, все на три версты под песком разглядеть могли. Однако ни одного андоррского патруля, не одного даже самого завалящего отряда не встретилось. Это было крайне странно и поэтому крайне напрягало, ведь изначально готовились чуть ли не боем пробиваться. Маранья заметила, что и Койона как подменили. Через четыре дня пути они были у подножия Стонущих Гор и, как казалось, не знали, что же делать дальше. Вернон отдал приказ разбить лагерь — на пару дней. Койон, с приказом не согласный, поджимал губы. — Стонущие Горы, как на ладони, — говорил он Маранье, — шаг сделай, и ты там. Если зашли так далеко, то все уже. Смысл ждать. Чего? От Темерии приказа не придёт. В огромном напряжение прошло два дня. Никто не знал, стоит ли идти дальше. Ha рассвете третьего дня часовой заметил то, чего быть никак не могло и не должно было быть — человеческую фигуру, бредущую по направлению от Стонущих Гор к их лагерю. Человек шёл медленно и с трудом. Ему кричали, но он не отзывался. Даже с такого расстояния было видать два меча, торчавших из-за спины, и явно северную одежду — красную, шипастую, неуместную на таком жарком климате куртку. Человек шёл, как сомнамбула, смотря себе под ноги и покачиваясь. Маранье это почему-то показалось знакомым. — Не стрелять, — заорал вдруг Койон, как ошпаренный, — не стрелять! Незнакомец продолжал медленно, но верно преодолевать расстояние от подножия Стонущих Гор, совершенно не реагируя на направленные на него темерские арбалеты. Он даже руки вверх поднять не удосужился. Сердце Мараньи лихорадочно забилось. Она его узнала, узнала, потому что видела этот сон, узнала эти тёмные, но по-северному тёмные волосы, узнала эти широкие плечи, а когда незнакомец поднял на них затуманенные глаза — поняла, что точно не ошибается. Широкоскулое лицо пересекал тройной шрам, от виска до верхней губы, а сами глаза были янтарными, как у Геральта и Койона, с вертикальным зрачком. Он так и вцепился этими янтарными глазами Маранье в лицо, и силился улыбнуться. А потом упал на колени и потерял сознание.