×××
Маранья от этого нордлинга не отходила. Меняла ему холодную тряпку на лбу, слушала его неровное, прерывистое дыхание, смотрела, как пляшут по веками глазные яблоки (в своём бреду он видел беспокойные сны) и пыталась его напоить. Ведьмак, не приходя в себя, выплевывал почти всю воду и горькие, приготовленные Койоном снадобья. Если бы он был в сознании, то Маранья совершенно не знала бы, что ему сказать. Наверное, она бы смутилась. Но ведьмак по имени Эскель лежал в бреду и смутить он её никак не мог. Кроме того, какое тут смущение, если человек при смерти почти? О смущении пришлось позабыть сразу же — они с Койоном раздели Эскеля полностью («поверь мне, он совершенно против не будет, что ты его без штанов увидишь» — хмыкнул Койон») — но тот, к вящему удивлению Койона, был не ранен. На крепком, поджаром теле с рельефными узлами мышц — только шрамы, и застарелые, и не очень. Маранья смотрела на Эскеля и горячее сочувствие разжигало ей грудь. Вот и ей так же было плохо год назад — и её семья сидела около её кровати — братья сидели, и Нарилья сидела, и мама. А Эскель, не дойди он до них, упал бы в пустыне и просто умер. И никто б даже не вспомнил, что был такой. Сидя рядом, она пыталась молиться. Будь милостива матерь Эбла, спаси вот эту одну-единственную жизнь. Первый раз нордлинг вроде бы пришёл в себя глубокой ночью, когда в самый тихий предрассветный час пустыня окрасилась розовым обещанием рассвета. Маранья бросилась к нему, поддержала под голову и не медля ни секунды сунула ковш с водой. — Пей. Тебе нужно. Он гулко глотал — казалось, целую вечность. Потом приподнял голову и уставился на неё невидящим взглядом. А потом резко дернул её на себя обоими руками. Прижал к груди. — Это не можешь быть ты. Пожалуйста. Пусть забирают кого угодно, но не тебя. Он явно бредил — не соображал, где он и что говорит. — Я готов уйти. Я уйду назад и больше никогда не вернусь. Но пусть тебя оставят в покое. Живи в своём городе. Все равно как, все равно с кем. Но живи. Живи, Маранья… Спорить с ним в таком состоянии смысла не было совершенно. Маранья обняла его за шею, успокаивая, как малого ребёнка. Его отросшая борода больно колола в щеку, а руки у этого Эскеля мелко тряслись. Он сразу же обмяк и снова погрузился в забытье — и Маранья без труда уложила его обратно — на циновку. Ей стало не по себе от того, как он звал её по имени, отчаянно и болезненно. Но по зрелому размышлению она решила ничего никому не говорить. Когда он пришёл в себя во второй раз, взгляд янтарный глаз был совсем другим — осмысленным. И он опять назвал её по имени. — Маранья… — хрипло выдохнул он и попытался подняться с лежанки. Маранья так долго готовила себя к моменту, когда он очнется, и в результате все равно оказалось совершенно не готова. Язык присох к небу и отказался повиноваться. Маранья поддержала Эскеля, протянула кувшин с водой и скованно отодвинулась, натянутая, как струна, готовая отскочить в любой момент. Эскель долго пил, и пока пил, не сводил с неё взгляда. — Ты Эскель, — сказала она, — я знаю, кто ты. Знаю, но не помню тебя. Но тебе волноваться нечего. Повезло тебе, что ты наткнулся на наш лагерь. Эскель кивнул ей и улыбнулся. Улыбка у него вышла отчаянно кривая и сразу запуталась в чёрной, отросшей за эти дни бороде. Маранья осторожно улыбнулась ему в ответ. Она чувствовала себя крайне странно с этим знакомым незнакомцем. Она всматривалась в него до рези в глазах, пытаясь увидеть, угадать, чем это Эскель, настоящий из плоти и крови, отличается от того, что рисовало воображения. Пока что отличий находилось мало. А если и находились, то в пользу того, кто сидел сейчас перед ней. — Не бойся, — он опять улыбнулся, но глаза с вертикальным зрачком остались серьезными, — я не кусаюсь. Я так рад тебя видеть, милая. Милая? Хотя, почему бы и нет… она во всех подробностях помнила, как они занимались любовью на шкурах… но она видела этого человека, мать-перемать, впервые в своей жизни! Морда волка на груди ведьмака весело оскалила пасть, и Маранья сглотнула. Ей хотелось одновременно и броситься Эскелю на шею, и опрометью выбежать вон. — Я пойду Койона позову, — сказала она, резко поднимаясь… Койон, в отличие от Мараньи, никакими сомнениями не мучался, и был Эскелю бескомпромиссно рад. — Дружище! — они тепло обнялись, хлопая друг друга по плечам. — Добрался! Как же ты горы одолел? Эскель пожал плечами и снова почесал бородатую щеку, провожая Маранью взглядом. — Не поверишь, — ответил он Койону, — фисштехом обдолбался.×××
С Мараньей ему так, по-хорошему, поговорить и не удалось. Но все затмило сознание того, что она была здесь — живая и настоящая, а он увидеть её уже и не чаял. Сначала Эскель принял её за наркотический бред. Мало ли, что привидится в фисштеховом угаре? Ему однозначно привиделись и ловкие, внимательные руки, споро стаскивающие с него рубашку, и знакомый голос, который уверял, что все будет в порядке. Почему то Эскелю привиделся еще и Койон, который с удивлением кому-то говорил, что ран у него, у Эскеля, нет и поэтому непонятно, что такое. Он с ней даже разговаривал. Говорил, что никуда не поведёт — пошло все к чертям собачьим, включая Предназначение. Наверняка, он лежит где-то у подножия Стонущих Гор и подыхает, вот и подбрасывает ему угасающее сознание утешающие видения. Видение обтирало ему лицо холодной тряпкой, пыталось его напоить — и, когда она наклонялась, её волосы в забавных завитках щекотали его запахом сладкого апельсина. Как хорошо было увидеть такое перед смертью… Но однажды утром он открыл глаза и понял, что не спит, не умер и даже относительно здоров. Судьба, или высшие силы, или кто там ещё есть (в этом Эскель силен не был) в очередной раз дали ему шанс. Ну, и Койоновские эликсиры тоже помогли — Эскель Коту был крайне благодарен. Вокруг была Зеррикания и абсолютно неожиданно типичный темерский лагерь с шатрами в синюю полоску, с мясной кашей на костре и въедливым командиром с темерским именем и абсолютно вызимской придворной страстью к крючкотворству. Этот Вернон допрашивал Эскеля примерно в миллионный раз. — Вы всех просто погубите, если сунетесь туда, — повторял Эскель, — они вас просто сожрут… столько фисштеха, на всех, не найдётся, а если и найдётся — темерскому солдату такое не выдержать. Я, ведьмак, еле выдержал. Вернон поджимал губы — ответы Эскеля его не устраивали совершенно. О том, что темерский солдат может выдержать, а что нет, он имел свое собственное мнение. Несговорчивость Вернона разозлила Эскеля страшно, ведьмак еле умудрился не сорваться. Он почесал свежевыбритую щеку и вывалился из палатки с намерением проветрить мысли и размять ноги на исходе дня. Лишним оно не будет. Эскель шёл и шёл, можно сказать, гулял, наслаждаясь тем, что нигде ничего не болит. Вокруг него была тишина, природная благословенная тишина, нарушаемая лишь дежурным гудением небольшого лагеря — но его ворчание не заглушало шептание летнего вечера: где-то стрекотали сверчки, а если прислушаться, то издалека доносилось неясное пение птиц. Эскель удивился — в прошлый раз, когда он здесь был, это была пустыня, а теперь — уже степь. Голубой мох приятно пружинил под его сапогами. С неба неуверенно капнула капля, затем ещё одна, а затем на Эскеля, холодя кожу, обрушился летний дождь. Краем глаза он заметил рядом с валунами знакомую фигуру — она стояла, подставляя дождю лицо, явно радуясь и явно удивляясь. Эскель колебался недолго. Если она будет теперь от него шарахаться, значит, будет. Трех смертей не бывать, одной не миновать. — Маранья, — окликнул он её. Голос предательски перешёл в сип. Маранья обернулась и неуверенно улыбнулась ему. К своему облегчению, никакого страха или неприязни на её лице он не заметил. Только напряженное, скованное внимание и замешательство. Капли дождя скользили по мараньиным щекам, рубашка на ней полностью намокла, облепив гибкое стройное тело. Как и все Эблцы, Маранья значения таким пустякам не предавала, а вот у Эскеля слова завязли в глотке. Он стоял рядом, глупо таращился на неё и совершенно, ну совершенно не знал, что и сказать. — Вода с неба, — сказала Маранья и прищурилась, — это ли не чудо? Здесь… это так несправедливо, что ты меня помнишь, а я тебя нет. Все всё за меня помнят, и за меня всё знают. Эскель в полном замешательстве почесал шрам. Одежда на нем промокала, а мысли делались все бесвязнее. Маранья, переминаясь с ноги на ногу, вопросительно смотрела на него. — Прости, что ушёл тогда, — искренне и невпопад сказал он. Она помотала головой. — Откуда ты мог знать? Откуда ты мог вообще знать, как будет? Голос у неё был совсем необиженный, лёгкий. Вот в этом была вся Маранья — именно такой он ее и запомнил. И насколько Эскель знал, такова была эблская философия — смысл печалиться или радоваться о прошлом, если оно, это прошлое, уже безвозвратно прошло. Маранья тем временем подошла у нему совсем вплотную. Густые сливочные сумерки отступили их со всех сторон. — Если мир уже идёт ко дну, нет ли смысла жить прямо сейчас? — вдруг спросила она; а потом, поколебавшись, добавила, склонив голову к плечу и лукаво прищурившись. — А еще… совсем недавно я видела тебя во сне. И ещё до того, как Эскель успел поверить, что да, что такое все-таки возможно, что такое с ним возможно, её руки скользнули ему на плечи, и Маранья, привстав на цыпочки, крепко его обняла. Эскель замер, закаменел — сложный клубок эмоций разрывал его изнутри — какофония полнейшего неверия, счастья и страха это счастье потерять. Мягкие губы коснулись шрамов на его чисто выбритой щеке, и он больше почувствовал, чем увидел, как Маранья улыбается. Тёплый дождь продолжал лить сверху, его мерный шум полностью заглушал все звуки, доносящиеся из лагеря, струи стекали по коже, щекоча и грея, и её было так много, этой воды, что создавалось ощущение, будто ты стоишь под водопадом. Эскель все ещё не до конца понимая, что вообще делает, наклонился и сам поцеловал её. Поцелуй вышел долгим. Она льнула к нему так, как будто и не было между ними всех этих месяцев порознь. Как будто она помнила про все то, про что помнил Эскель. — Если мир уже идёт ко дну, нет ли смысла жить прямо сейчас? — прошептала она Эскелю в ухо. Два раза его упрашивать не пришлось. Он жадно, нетерпеливо принялся стаскивать с неё рубашку. Тело у Мараньи было теперь другим, под гладкой кожей — плоские мышцы. Если раньше, когда дело до такого доходило, он всегда боялся, что сделает ей больно и это добавляло нотку горькой нежности, то теперь нет — нет. Впечатление хрупкости, болезненное, исчезло. Маранья стала гибкой и крепкой, и во всех движениях, в том, как она целовала его, скользила та же животная жадность, тот же горячий инстинкт жизни. Эскеля желание просто разрывало изнутри. Они набросились друг на друга жадно, почти бешено, как будто завтра действительно обещало не наступать. Пуговицы его рубашки разлетелись в разные стороны — далеко не новая вещь их напора просто не выдержала. Маранья прыгнула на него, обвила обеими ногами за талию, и Эскель подхватил ее под ягодицы, стиснул её обеими руками, а потом рухнул на колени, продолжая сжимать Маранью в объятиях, и, не отрываясь от нее, опустил на голубой, мягкий, пружинистый мох. Маранья несдержанно отвечала ему, беспорядочно целовала, почти кусала куда-то в шею и даже в плечо. Потом потянула за завязку его штанов, без малейшего стеснения запустила внутрь руку, погладила набухший, уже возбужденный до предела член. Тонкие, чувственные Мараньины пальцы обхватили каменный ствол и ласкающими, нетерпеливыми движениями провели по всей длине. Указательный палец прошёлся по выступающей венке и тронул чувствительную, как никогда, головку, будто шутя, будто играя. Эскель чуть не взвыл, опрокинул Маранью на спину. Его ладони смяли ей грудь, заставляя прогнуться и опуститься обратно на мох. Тяжелой, странной формы кулон полетел в сторону, и Эскель почти грубо стащил с неё штаны, даже не до конца стащил — от нетерпения себя самого не помнил. А потом сразу, даже не помогая себе рукой, вошёл. Маранья застонала, выгнулась и опять обхватила его ногами за талию, заставляя двигаться, немедленно двигаться. Эскель оперся локтем на землю над её головой и, тяжело дыша, заработал бёдрами. Пряжка с её штанов больно натирала Эскелю бок, мох противно колол под локоть, и пара ссадин где-то заныла, но каждый его толчок разносил по всему телу волну такого мощного экстаза, что было наплевать. Маранья застонала в голос, подмахнула бедрами ему навстречу и, вцепившись ему в бицепс, извернулась так, чтобы ему стало удобнее. Он резко двигался, стараясь не терять ритм, и яркое удовольствие все сильнее пульсировало внизу, так и накатывая на Эскеля. Маранья глухо, совершенно не женственно вскрикнула, и Эскель почувствовал, как сжались мышцы ее лона, как она выгнулась в его руках. И этого ему хватило, чтобы кончить самому — его просто прошило оргазмом. Он рухнул сбоку от неё на мягкий мох, наслаждаясь тем, как все тело звенит. Потом притянул обмякшую Маранью к себе и зарылся носом в пахнущие знакомым сладким апельсином волосы. Безбрежное счастье билось и билось у него под рёбрами. Дождь наконец прекратился, и стало мокро и даже неуютно. Даже для Эскеля слишком уж стало прохладно. Хотя, если бы Эскель мог, он провел бы так всю ночь, но Маранья точно простудится на сырой земле. Надо было вернуться в лагерь. Он глубоко вздохнул и шепнул ей на ухо: — Пойдём обратно.×××
Самогон у краснолюдок был действительно отменный. И что Элли раньше не додумалась глотнуть? Да и сами краснолюдки оказались прекрасными и понимающими, как только с ними подбухнешь. Вот стоило оказаться в беде, сразу понятно стало, кто же твой друг. — Ты чего, реально не знала, что он сын вергенской шишки? — удивлялась Мия, крутобедрая и волоокая, прелестная, как казалось сейчас пьяной в дупель Элли, только вот ростом Мия удалась фута примерно три. — И реально не знала, что он два десятка лет вергенским лучником был? — тоже удивилась другая краснолюдка, Лия, Миина полная противоположность, строгая и с чёрными, всегда забранными на прямой пробор косами. Элли уронила бедовую голову на грудь. — А вы откуда знаете? Мия и Лия синхронно повели плечами. — Перемолвились с ним словом пару раз. Он то завтрак готовил, пока ты ещё спала, то заходил, спрашивал, какие лекарства тебе надо, когда ты болела. Мия кивнула головой, а Лия развела руками. Пьяная Элли стала ненавидеть себя ещё больше. Те из её родных и двоюродных братьев, которые с корабельной пушкой рядом вообще постояли, не могли и дня провести, чтобы рот не раскрыть и об этом не поведать. А Нисс молчал. Потому что она, Элли, его не о чем не спрашивала. Краснолюдки вон спросили — и он сказал. Небось, болтал с ним, чаи гонял, шутил свои шутки и смеялся над краснолюдскими. И с ней бы шутил и смеялся, если б она не выставила кучу условий и не стервозничала по поводу и без. Так, ничего. Завтра она проспится и забудет про него. Стоит только вспомнить, что ждёт её дома. Стоит только вспомнить, в чем её главная цель. Однако ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю Нисс не забывался. И Элли никак не могла понять, то ли она, как дура, влюблена, то ли её просто мучает дурное послевкусие от неудавшегося романа. В конце концов она приняла единственно правильное, как ей казалось, решение. Надеяться, что Нисс оттает и снова все будет как раньше, было глупо. Не будет. Да Элли и не знала, хочет ли этого. Другая боль, та, которую любовью и чем-то вроде заглушить не получится, никуда не делась. И перестанет это болеть, только когда прольется кровь одного определённого человека. Но Нисс тут действительно был не при чем. Она выбрала день и зашла к нему на кафедру. Благо, небеса благоволили ей, и он был в это время там совсем один. Блекнущий вечерний свет еле пробивался из витражных окон и скупо, недружелюбно освещал сгорбившуюся над бумагами фигуру. Нисс поднял на нее глаза и вежливо, по всем университетским правилам, поприветствовал — вместо лица у него была бесстрастная маска. — Чем обязан? Элли набрала воздух в лёгкие. Ей было страшно и неуютно — мысли о славных предках, бросающих вызов богам, идущих на своих драккарах против любой опасности, которыми она старалась себя подбодрить — не помогали. Эти мысли, которые, по мнению мамочки, надо было думать, не помогали вообще никогда. — Я хотела извиниться. Она смело преодолела три шага от двери до его стола, надеясь, что голос у неё дрожать не будет. — Я повела себя недостойно. Мне хотелось, что бы не было злой крови между нами. Нисс вздернул бровь абсолютно по-эльфийски, надменно и безразлично одновременно. Явно было видно, что ее посещение ему удовольствия не доставляет. — Ты не думай… — зачастила Элли. — Я совсем не намекаю, что все могло бы быть, как прежде. Ты… принял решение, и я его уважаю. Это… вот прощальный подарок, и… вот… Она робко протянула ему любовно упакованный, перевязанный бечевками свёрток. Нисс продолжал смотреть на неё с абсолютно нечитаемым выражением на лице. — Можно открыть? — наконец спросил он. Элли кивнула. Под слоями промасленной бумаги была статуэтка — небольшая, из тех, что преподаватели, а особенно доктора (а Элли знала, что Нисс недавно доктором тоже стал) обычно ставят на рабочий стол. Из голубого андоррского дерева была вырезана крошечная фигурка женщины и громадная по сравнению с ней — дракона. Дракон извивался, скалил зубы — аж оторопь брала при взгляде на него — неведомый резчик был диво, как искусен. Каждую чешуйку видно… Женщина смотрела вдаль, и в деревянных глазах отражалась тоска, способная, как казалось Элли, наполнить целое озеро. Богатое платье полоскалось у ног, задевая складками драконий хвост. Точеный подбородок был вздернут, рука поднята в защищающем жесте. Нисс глухо ахнул и потерял всю свою эльфийскую невозмутимость. — Княгиня Кинарат! О Боги! Откуда ты… Элли улыбнулась. В успех этой затеи она не верила до последнего. Хорошо, что все получилось. — Соседки подсказали. Я рада, что тебе нравится. Надеюсь, ты сумеешь забыть все плохое и помнить только хорошее. О большем я не прошу. И, развернувшись, вышла из кабинета, мягко ступая по ковру. Опустошенность и грусть делают твою душу ещё легче. Первый год учёбы был позади, а это значило, придётся вернуться на какое-то время домой. Элли не знала, вернется ли она на второй год. Не знала, уж если совсем драматизировать ситуацию, будет ли она на следующей год ещё жива. Светлая опустошенность и светлая грусть преследовали её, пока она собирала вещи в своей маленькой, похожей на впаянную в чердак кровать, комнате. Цвели у неё внутри и постепенно ширились, заполняя собой всю эллину жизнь. Через три дня на порог её комнаты легло письмо, и золотые вензеля её факультета блестели на пергаментной бумаге почти угрожающе. Рядом с официальной бумагой, сияющей, как золотое блюдо на солнце, ютилась в роскошком конверте из богатой коричневой бумаги маленькая записулька — быстрые прыгающие карандашные строки написал, без сомнения, сам декан. Золотая бумага кишела университетским пафосом настолько, что за канцелярской словесной эквилибристикой становилось непонятно, о чем идёт речь. Зато декан выражался крайне конкретно. — «Три дня на сборы. Поездку домой придётся отложить, то, что Эбла нас пригласила, уже невероятная удача, — писал он. — Обычно это не для учащихся, — декан нажимал на грифель так яростно, что тот дырявил и без того хлипкую бумагу, — Но доктор Эасниллен аэп Киаран просил за тебя (интересно, почему?) лично. Отказаться нельзя, Элли. Подведёшь факультет. Это, если хочешь знать, очень большая честь…»