Длиною в жизнь

В тронном зале Эблы все сияло золотом, золотом и ещё раз золотом. И стены, и рамы на широких, во все стены, окнах, и потолок с вензелями и узорной тяжелой лампой. А столько великолепных, неземных торжествующей, совершенной красотой женщин! Элли и вообразить не могла, что так бывает! Даже волшебный мужик, брат Нисса, на их фоне блек. Тут любой поблекнет, как ни приосанься. Если б не вчерашний разговор с Ниссом, единственное, что чувствовала бы Элли сегодня — огромное восхищение и лёгкую зависть к людям (или почти людям), здесь живущим. Или огромную зависть и легкое восхищение. А сейчас — даже завидовать не могла. Знала, что скрывается за торжественной позолотой. Перед глазами все время стояла сцена, вырезанная на камне — красивая женщина, бессильно вытянувшая перед собою руку, явно раненая, может, даже смертельно, и поддерживающий её, в общем-то, невзрачный (хотя в сером камне невзрачным выглядело всё), но чем-то по-своему привлекательный мужчина с лицом, естественным до неестественности. Брови у красавицы были выгнуты дугой, губы приоткрыты, а на лице — невозможная смесь отчаяния и надежды. Почему-то Элли каменную женщину стало до рези в глазах и першащего горла жаль. Рассказывая эту историю, открывая для неё тайну, чьей-таки жизнью заплатила Зеррикания за сегодняшний мир, Нисс уверял, что именно с женщиной с этой как раз-то ничего не случилось и живёт она где-то себе припеваючи на севере. Говорил он об этом настолько убежденно, что Элли совершенно уверилась, что врёт. Или привирает. Нисс умел смешивать правду и вымысел в строго выверенных пропорциях, чтобы невозможно было проследить, где кончается одно и начинается другое. Именно этим, подозревала Элли, и объяснялись частично его университетские успехи. По золотому залу, благосклонно улыбаясь и соперничая блеском одежды с золотой обстановкой, проследовала монаршая чета. Элли захотелось спрятаться за плечо Нииса, что она мигом и сделала, сделаться совсем маленькою, незаметной. Она до дрожи боялась встретиться с ними взглядом — ведь теперь она тоже знает их тайну. Все остальные же затаили дыхание, особенно гости с Севера, правителей Эблы и по совместительству Тараско раньше не видевшие. Повелитель Лаурин был красив типичной эблской красотой: смуглая кожа, чёрные с поволокой глаза. «Ничего особенного», резюмировала про себя Элли, с удивлением поняв, что прожив здесь всего неделю, начала думать так, как эблцы — совершенная искусственная красота в лицах быстро приелась и перестала удивлять, зато глаз бесконечно радовался, зацепившись за любое несовершенство. С такой точки зрения княгиня Кинарат была куда красивее мужа — острый, вздернутый подбородок, скуластое лицо и худые жилистые руки, выглядывающие из широких золоченых рукавов выдавали тот факт, что Правительница — ни разу не Цветок, в лучшем случае, наполовину. В гладко зачесанных, высоко убранных пепельных волосах величественно поблескивали нити седины, но ни одной морщины не было видно на в меру смуглом лице. Человечное лицо княгини Кинарат располагало к себе куда больше всех кукольных физиономий вокруг. Легко было представить, как княгиня сожмёт в узкую ниточку губы, если будет с чем-то не согласна, или как лучики морщин появятся вокруг глаз, если что-то её рассмешит. Элли видела княгиню первый раз в жизни, но, если бы та заговорила с ней, сделала бы все, что бы княгине понравиться. Не зря Кинарат обожали все эблцы. И Нисс, в Эбле проведший большую часть детства, исключением не был. То-то его статуэтка в тот раз так подкупить смогла. Элли слышала, что города-государства придерживаются какой-то совсем неясной политики и Княгиня Кинарат умудряется править и тут, и там. На Скеллиге ярлы такого бы точно не потерпели. А ещё говорили, что княгиня была хорошей матерью, когда наконец-то, после несчитанных лет бесплодного супружества, ей удалось ею стать. По правую руку от княгини шел молодой принц, тоже весь в золоте, подросток лет пятнадцати-шестнадцати, увидев которого Элли ахнула. Живой голубоглазый паренек своим царственным родителям не соответствовал совершенно. У него была белая, совсем не смуглая кожа, и волосы — не рыжие даже, а охряно-красные, как здешние каштаны, отливающие в медь — как у самой Элли. Как и большей половины жителей островов. Зерриканский принц выглядел точь в точь, как мальчишка из их деревеньки. Парень живо вертел головой по сторонам и было видно, с каким ему трудом даётся церемониальность, который здесь все так и пропитано. Элли принца прекрасно понимала — и она вздыхала и переминалась с ноги на ногу, благо, за Ниссом ее было совсем не видно. Тот стоял, расправив плечи, как изваяние — ни один мускул не шелохнется. Что-что, а вот это Нисс умел великолепно, окаменеть и чтобы, не дай боги, никто догадался, что он не совсем уж такой сухарь бесчувственный. А потом были танцы. Элли оставила Нисса подпирать стенку и рассуждать о судьбах мира (того все равно было на танец не уговорить, хоть в лепешку расшибись — это она еще по Оксенфурту знала) и, не желая прослыть невежливой гостьей, позволила участливой кадрили увлечь себя. Зерриканцы, кажется, совершенно не прочь были поддаться северной моде, стоит касалось танцев — более половины оказались Элли отлично знакомы. Местные же танцы состояли из фигур таких простых, что подстроиться совершенно труда не составляло. Она танцевала и танцевала, меняя вместе с фигурой танца очередного смешливого, довольного жизнью или наоборот, невпопад серьёзного кавалера. При очередной смене фигур, Элли подхватила смуглая, странно знакомая рука и Элли уж было подумала, что Нисс, в последнее время удивлять её не устававший, изменил своим принципам настолько, что пустился в пляс. Но нет, перед ней стоял Эрин, его старший брат, странный, загадочный, со всех сторон и так волшебный и ещё, в дополнение, волшебно танцующий. Эрин уверенно повел её в танце, ослепительно улыбаясь и кому-то кивая на ходу. — Первый раз, — поведал он ей заговорщицким тоном, — вижу своего брата с девушкой, — и родственно-лучезарно улыбнулся. Родственники — это почти всегда проблемы. — Я его ассистентка. Эрин понимающе и как-то особо тонко хмыкнул. — Конечно. В отличии от Мирры, которая рубила словами, не задумываясь, на корню, он умудрился передавать мысли одним движением точеной брови, ненавязчиво и не скатываясь в пошлость. Ясно, почему Нисс все время бесится. До такого брата всю жизнь тянуться — не дотянуться. Элли захотелось спросить что-то провокационное. — Я столько слышала о том, как сто с лишним лет назад мир почти погиб, а потом его все-таки спасли. Миллион версий. А Нисс говорит, что Вы там были. Лицо Эрина в мгновение поменяло выражение, вытянулось, погрустнело, а глаза, чёрные и бездонные, стали просто пугающими. Всю его игривость как корова языком слизала. Музыка, громко и радостно доносившаяся отовсюду, вдруг резко сбавила обороты, замедлился, поскучнела. Воздух стал вязким, и Элли показалось, что секунда, в которой они танцевали, вдруг умудрилась растянуться и зависнуть. Запахло нехилой магией. — Был, — произнес Эрин, как показалось Элли, очень печально. — Не люблю вспоминать. Черта два ты для моего брата просто ассистентка, если он с тобой таким делится. Вокруг плыли в танце ставшие вдруг тусклыми фигуры, тонкая невидимая паутина словно обращала их от остального мира — удивительное ощущение. Другие гости смотрели сквозь них. — Расскажите, — попросила она ещё раз, понимая что этот шанс нельзя упускать. — Пожалуйста. Я прошу. Эрин посмотрел на неё почти с отчаянием, и в этот момент так напомнил Нисса, что у Элли захолонуло сердце. Но, почему-то, подчинился. — Там была золотая тьма, — сказал он наконец.— Настоящая, золотая тьма.

×××

Это была настоящая золотая тьма. Иначе Маранья бы это и не назвала. Золото, еще минуту назад бывшее таким теплым, дружелюбным, стало тьмой, кипящей и страшной. Они бежали, сломя голову, по коридорам, гулким, петляющим коридорам скользкого подземелья. Эскель тянул её вперед, Маранья не поспевала, ноги заплетались, и он почти грубо перехватил её за запястье, заставляя бежать быстрее. Маранье было до дрожи, до розовых кругов под моргающими веками, омерзительно, отчаянно страшно. Вокруг чавкала жадная тьма, шевелилась и скрежетала тысячью паучьих ног, смотрела сотнями паучьих глаз. Все они, без сомнения, хотели наброситься на Маранью и без промедления сожрать, оставить от неё, с трудом бегущей и тяжело дышавшей, одно мокрое, кровавое пятно на этой серой скале. Если б не золотые нити. Если б не менее страшная золотая тьма. Нити прекратили притворяться чем-то полуживым и со всей, кажется, дури лупили подступающих со всех сторон пауков. Чудовищ становилось все больше и больше, пока, кажется, не остался один только узкий коридор, по которому приходилось бежать. Ведьмак нечеловечески ловко уворачивался от со всех сторон тянущихся паучьих лап. Живой камень отчаянно жег обнаженную кожу, и Маранье казалось, что только это жжение и спасает её от того, чтобы упасть в обморок. Улучив секунду, он быстрым движением закинул Маранью себе на плечо. Шипы куртки больно, резко укололи, Маранья вскрикнула. В тоже мгновение одна из мерзких лап метнулась к ней и обожгла живот, тут же исчезнув, разрезанная золотыми нитями. Но так было лучше, куда лучше. Можно было просто закрыть глаза и терпеть боль — все лучше, чем это леденящий душу, выворачивающий наизнанку страх. Гул в ушах заглушил грохот снаружи и какое-то время Маранья слышала только его: этот шум, да прерывистое дыхание бегущего Эскеля. Это — и ничего больше. А потом постепенно все стихло. Эскель, прерывисто и тяжело дыша, остановился. Прислонил Маранью к стене. Наклонился над ней, и Маранья увидела, как на его лице, приступает неверие, а потом — самое горькое отчаяние. Она попыталась что-то сказать, но губы почему-то не слушались, и она с ужасом ощутила, как холодеют у нее пальцы. Внизу, на её рубашке, сбоку, расплывалось страшное багровое пятно.

×××

Койон так и не понял, когда джинниха опять возникла рядом: как и раньше. Он все сделал, как она его учила, тем более, что это было, стыдно сказать, совсем нетрудно — пока тело умело орудовало мечом, наученное годами и годами тренировок, а потом годами и годами на тракте, душа Койона была не здесь. Пауки, хоть и многочисленные, сообразительностью не отличались, и поэтому рубить их механически было легко. Они слепо щелкали своими жвалами, пытаясь до Койона достать, и глупо промахивались. Они отступали и опять наступали, страшные и неумолимые, словно влекомый луной прибой, но Койону было все равно… он думал о своей Лис, о той, какой она была, а не о той, какой стала. О той, что жила и будет теперь лишь в одном единственном месте — в его памяти. — Молодец, — зазвенел рядом голос. — Я с тобой! И прежде, чем он что-то успел сообразить, огонь прокатился по его венам, расплавленное золото залило глаза, и губы Кота невольно развернулись в чужой кровожадной улыбке. — Не бойся! — громко произнесла Мирра, и голос теперь звучал внутри его головы. — Так быстро не запечатаюсь! Кончай гадов! Его меч, тот самый меч, который он обещал себе не брать больше в руки, он раздвоился, расстроился и золотой сноп искр пробежал по лезвию. Койон теперь не просто убивал на право налево — нет. Он убивал с наслаждением. Смерть пьянила Койона, смерть сейчас танцевала вместе с ним и потрясала нитями. Они вились вокруг ведьмака, сверкая, повторяли каждое движение, изгибались, изящно и стремительно, и добивали, разрезали, замешкавшихся пауков. Как жаль, что эта пляска, совершенная пляска смерти, золотая пляска, проходила здесь, глубоко под землёй, никому не видна. Его учитель посмотрел бы на это с удовольствием. Он пронесся вихрем по гулким коридорам подземелья, меч пел и стонал, рассыпая золотые искры. Ноги сами несли его по заброшенным коридорам, и неисчислимое паучье воинство отступало. Койон не боялся потерять дорогу, голос Мирры в голове указывал путь. Он были уже близко, совсем близко. Как вдруг, с налету вписавшись в очередной поворот, Койон застыл как вкопанный. В очередном коридоре у стены сидела Маранья, а над нею склонился Эскель. Койон резко ощутил, что голоса Мирры в голове больше нет. Мирра теперь стояла рядом и была так неожиданно, даже скабрезно реальна, что Койон отпрянул. Он мог чётко видеть россыпь веснушек в вырезе её платья и капельки пота на лбу. Губы Мараньи уже посинели, она прижимала к боку окровавленную тряпку, еще недавно бывшую рубашкой. В воздухе висел железный запах крови. Койон опустился рядом на колени. Как он только мог восхищаться смертью всего пару минут назад! Теперь он ненавидел её и боялся. Как всегда. Маранья тяжело, со хрипом дышала. Нити, все еще танцевавшие вокруг Койна, вдруг задрожали, ожили, зазвенели своей песней и потянулись к Маранье. Потрясенно Койон смотрел, как они обвивают её, врастают в плоть, так органично и так естественно, как будто так и должно быть. Маранья глубоко вздохнула — в глазах появилось осмысленное выражение. — Койон, — узнала она. И тут же повернулась к Эскелю, торопливо стянула с шеи сверкающую голову дракона. — Иди, — сказала Маранья твердым звучным голосом, таким твердым и таким звучным, — Закончи начатое. Мы почти у цели. Не волнуйся за меня. Койону казалось, что это даже как-то не сама Маранья говорит. Она всегда была такой мягкой, такой сдержанной, невозможно было представить, что она может что-то таким голосом требовать. Койон помотал головой, отгоняя наваждение. Эскель упрямо смотрел перед собой, напряженный и злой, и Койон, не одно десятилетие Эскеля знавший, сглотнул. — Я тебя ещё раз не брошу! — ответил он, и глухой тихий голос отразился от пещерных сводов. — Пожалуйста, Эскель! Маранья обняла Эскеля за плечи, прижалась своим лбом к его. Глаза у неё лихорадочно блестели, когда она вкладывала пульсирующий живой камень ему в ладонь. — Пожалуйста! — Её тонкие пальцы с нежностью скользнули по заросшей щетиной щеке. Эскель явно колебался. Койон почувствовал, как золотая тьма кругом выталкивает его, как морская вода при резком нырке. Нити настойчиво звенели вокруг, и в даже глазах у Мирры проступили слезы. Койон шагнул вперёд. — Я останусь здесь. — просто произнес он. — Здесь, с Мараньей, пока ты не вернёшься. Он подошёл к стене и присел рядом с нею, взял её за руку. Золотые нити довольно зажужжали, освобождая Койну место. — Пойдем, — поторопила Эскеля Мирра. Маранья порывисто обняла Эскеля за шею и что-то горячо прошептала на ухо. Эскель коротко прижал её к себе, прикрыл глаза, а потом тяжело поднялся, надел мараньин кулон на шею. Живой камень вёл себя действительно как живой — дрожал и переливался. — Я не прощаюсь. Я вернусь совсем скоро и вы оба будете ещё здесь. Живые и невредимые. И, ни слова больше не говоря, пошёл вдаль по пещерному тоннелю.

×××

Но этот раз чувство, что реальность крошится вокруг, показалось Эскелю даже знакомым. Он был настолько истощен, просто выпотрошен морально, что ни страха, ни удивления не почувствовал. В голове пульсировала мало подходящая моменту мысль. Злость и обида так и кипели в нем — ну какого хрена чёртово Предназначение ещё от него хочет? Раньше играло, твою мать, с Геральтом, потом за него взялось. Неожиданно ему стало плохо, просто отвратительно, как будто несколько эликсиров разом проглотил, а в следующий миг — он очутился в странном месте, где был белый мрамор, которого никак не могло быть здесь, в подземелье. Дышалось удивительно легко, вокруг был свет и мягкое, ласкающее золотое свечение. Злость на мироздание как по волшебству прошла — Эскелю стало легко и радостно. Да так, как никогда в жизни. Эскель посмотрел на свои руки — свет спокойно проходил сквозь них. Это должно было испугать, но не испугало. Вокруг него были колонны, радостно взлетающие к лазурному небу — никакого потолка, а между колон летали, сопровождая свое движение негромким клекотом, птицы невиданной красоты. Перед Эскелем стояла женщина. С виду достаточно молодая, но когда Эскель присмотрелся, его посетило чувство, что вот эти её добрые, понимающие глаза наблюдали не одну вечность. У ног женщины устало сидел Эрин, Эрин или его тень, Эрин — не могущественный джинн, а такой, с каким Эскель познакомился с самого начала — подросток, ещё не разобравшийся, чего он хочет в жизни. Эрин был худющим и, кажется, спал с открытыми глазами. Эскель оторопел. От женщины исходил такая всепоглощающая, безусловная любовь и радость, которой просто не могло быть в нормальном мире. В том, где были чудовища, на которых приходилось охотиться. В том, где самым страшным чудовищем оставался человек. Она была обнажена по пояс, и три вместо двух, обнаженные полные груди были едва прикрыты прозрачной накидкой. По какой-то невероятной причине, пошло это не выглядело. Никто и никогда не взирал на него, простого ведьмака, с таким теплом и заботой. Разве что Маранья… — Эскель, — произнесла женщина, и голос её, оказавшийся неожиданно гулким и мощным, отразился от колонн и от белого мрамора. — Как я, рада, что ты пришёл. Еще шаг, и ты у Эрина. Твоё тело там, внизу — совсем неповрежденное. Ты просто уснул на минуту, чтоб мы могли поговорить. Я чувствую твою боль и сомнения. Мне больно вместе с тобой. Эскель сделал шаг вперёд. — Кто ты такая? — собственный голос звучал крайне странно. Женщина качнула головой. Глаза её лучились. — Мне имя, кстати, тебе может быть знакомо. Я — Эбла, королева джиннов, и много веков назад мне довелось основать город в пустыне, в котором ты, надо признать, бывал. Она посмотрела на сидящего в странном трансе Эрина. — Он так долго держался. Бесконечно долго, пока не позвал, наконец, меня на помощь. Эскель глубоко и горько вздохнул. Как же ему надоели эти власть имущие с их играми. — А чью жизнь вы заберёте взамен? Королева джиннов долго смотрела на него. — А почему ты хочешь знать? Эскеля поднял прозрачную правую руку. — Если это Маранья, то я просто развернусь и никуда не приду. Хватит с меня. Королева джиннов покачала головой. — Пустые слова. Ты пошёл бы. Не смог бы променять миллионы жизней на одну, даже такую для тебя дорогую. Но не волнуйся, Эскель, это не она. Эскель недоверчиво прищурился. — Она умрёт здесь от потери крови, я просто не успею помочь. Королева джиннов легко пожала плечами. — Как не грустно признавать, этот вариант не исключен. Но в остальном… ее жизнь... незначительна. Умри она сегодня, или проживи ещё сто лет, судьба мира от этого не изменится. Но давай надеяться на лучшее. Живой камень переплетет нити реальности заново, и все может оказаться куда краше, чем ты ожидаешь. Не вздумай ничему удивляться, когда все закончится. Эскель с минуту переваривал услышанное. Ему слишком хотелось в это верить, и именно поэтому не верилось. — Если не Маранья, то чью же жизнь вы заберете? Королева джиннов опустила голову. — Зачем тебе это знать? Я вижу это, и это заставляет моё сердце плакать. Зачем ты хочешь знать то, что знаю я? Эскель упрямо скрестил руки на груди и посмотрел на королеву джиннов изподлобья. — Мне нужно. Королева джиннов глубоко и грустно вздохнула. — Княгиня Кинарат не родит своего сына, — наконец, произнесла она. — Живым не родит. И больше детей, своих детей у неё не будет. Не надо бы джиннову кровь с человеческой смешивать. Родившийся ребенок, с большой вероятностью, стал бы тираном… очень одаренным тираном. Но он не станет. Эскель вспомнил Лаурина, вспомнил, как терпеть его не мог и за дело. Злорадства Эскель не почувствовал, одну брезгливую неприязнь. Не к Лаурину, не к Эбле, а к чёртову Предназначению, которое опять вершило свои грязные, зато жирно помазанные пафосом делишки. Аж затошнило. Несмотря ни на что, дитя было жалко. — Вот видишь… — прошелестела королева джиннов, и белокурые волосы печально колыхнулись вместе с обнажёнными грудями. — Не бывает белого и чёрного. Живой камень заботится лишь о сохранности мира в целом. В васильковых вечных глазах отразилась бездонная грусть. Острый осколок камня впился Эскелю в бок, и он резко очнулся. Паук, впившись ему в правую ногу свои жвалами, недовольно заверещал. Эскель с размаху швырнул чудовище об стену и, рывком поднявшись на ноги, поспешил навстречу копошащемуся месиву, на ходу вытаскивая меч из заплечных ножен. Зыбкая меняющаяся реальность вокруг его больше не смущала, даже наоборот, он откуда-то точно знал, в каком направлении бежать, куда поднырнуть и где Эрин. Он ощущал себя под чьим-то могучим, почти всесильным покровительством. Не могло быть такого, что он не дойдёт. Мирра была рядом, но дело было точно не в ней. Через несколько сумасшедших минут, наполненных треском разрубаемых хитиновых панцирей и предсмертным стрекотом тварей, Эскель порвался к черному провалу озера. На берегу все так же сидел Эрин, исхудавший и усталый. Теперь казалось, что не он — повелитель золотых нитей, а напротив — что это они поддерживают в нем жизнь. Эскель быстрым шагом пересек каменную залу и, сорвав с шеи живой камень, вложил его Эрину в ладонь.