×××
Это былое самое прекрасное, что Койону довелось увидеть за свою жизнь. Он никогда не подумал бы, что такую вопиющую красоту, такое торжество гармонии переживет не под колоннами царственного замка где-нибудь в Редании, не в центре горделивого города, подобному Новиграду, не где-нибудь среди эльфийских развалин, отзвук чьего великолепия до сих пор звучал в его крови, хоть и разбавленной сильно человеческой, хоть и отравленной мутациями. Нет. Настоящее чудо ему удалось пережить, глотая пыль, в вонючем грязном подземелье, под толщей горных пород, в изодранной паучьими жвалами одежде, чумазому, голодному и с раненой женщиной на руках. Годы и годы спустя, когда он пытался объяснить потом, рассказать тем, кто спрашивал, на что это было похоже, он терялся и не находил никаких слов. Многие поджимали губы, думали, наверное, дескать ведьмак с мечом, а не с пером умеет обращаться, но это было вопиющей неправдой. Потому что никакое прославленное перо, даже перо прославленного маэстро фон Леттенхоффа тоже не справилось бы. Там, за завесой из золотых нитей что-то произошло — Койон услышал грохот, превосходящий всякое разумение, и в мгновение ока мир переместился. Ангельское пение разнесло в воздухе — звук, полный неисполнимой прелести и надежды, а потом и саму пещерную тьму прошил пронзительно золотой свет. Сферы неторопливо поворачивали, вставали на свои места. Мир синхронизировался. Мир снова приходил в порядок. Огромные каменные массивы вдруг пришли в движение, и колоссальная скала распалась на части, открывая Койону взгляд на лазурное небо, с подвешенной в нем розовой дымкой рассвета. Койон схватил Маранью в охапку и вжался в пещерную стену. Маранья, кажется, от страха была ни жива ни мертва, она крепко зажмурилась, закрыла глаза руками. Наверное, так и должен был реагировать нормальный человек — сознание просто отказывалось вмещать подобные картины. Койон же, как заколдованный, смотрел и смотрел, во все свои глаза. Мимо проплывали светила, звезды, раскачивающиеся и удаляющиеся с космической скоростью. Казалось, вся земля, да что там, вся Вселенная начала на мгновение вращаться вокруг того места, где он, Койон, маленькая песчинка в этой неимоверной колоссальной пляске небесных гигантов, был вжат спиной в скалу. Небо (было оно сверху или внизу?) окрасилось лиловым, багровым, оранжевым, и наконец, золотым, и звезды засмеялись, а солнце ласково запело. В конце концов, дрожь мира достигла апогея, звезды и луна выстроились в ряд и золотой свет заполнил все вокруг. А потом в один момент все кончилось. Койон стоял теперь на скале, а перед ним расстилалось, сколько хватало взгляда, живое море зелёного леса и сочной травы, совершенно невозможное в это время года, ведь, несмотря на тепло, на севере была уже глубокая осень. А вокруг происходило суетливое шевеление. Так же деловито, как они пожирали скалы, пауки начали пожирать сами себя. Целенаправленно и беззвучно, только жамкая жвалами. Койон встряхнул Маранью за плечи, надеясь удостовериться, что с ней все порядке. Та отняла руки от лица и растерянно огляделась вокруг. Стояла она на ногах вполне уверенно, хоть за раненный бок и хваталась рукою, и у Койона отлегло от сердца — если б не уберег, Эскель из него душу вынул бы. Тёмное месиво пауков вокруг уменьшалось на глазах. На Койона и Маранью внимания они больше не обращали. — Пойдём, — он потянул её за руку вниз с холма. Маранья крутила головой в разные стороны. — Это что, горы наизнанку вывернуло? Койон усмехнулся. — Похоже на то. Маранья вздохнула, втянула сквозь ноздри ставший теплым воздух. — А где Эскель? — беспокойно спросила она. Койон легкомысленно пожал плечами. В этом новом прекрасном мире Койону не верилось, в то, что кто-то, а тем более Эскель, мог несправедливо погибнуть. — Наверняка скоро найдётся. Пойдём, — он подал ей руку. — Спустимся здесь. Они не прошли и сотни метров как увидели его — Эскель лежал у куска развороченной скалы, серебряный меч валялся рядом. Он явно был без сознания — но живой, невредимый…×××
Эскель очнулся мгновенно, почти болезненно, как будто морская волна выкинула его не берег. Резким движением сел, с удивлением отмечая, что с него сползло одеяло, а сам он одет лишь в полотняные штаны. Он лежал в темноте, и темнота эта была крайне странной. Ни намека на холод подземелий, на журчание старой, несущей паучьи тела воды. Вокруг было уютно и тепло. Удивительно тепло. Он приподнялся на локте и с шокирующим удивление понял, где он. Дома, в Каэр Морхене. Эта была его комната. Его, да не его. Камин в углу жарко трещал, на стенах, насколько Эскель мог видеть, не висело ни одной пики или алебарды — странно, раньше здесь у него была почти что оружейная. Густой ночной полумрак не скрывал, однако, от ведьмачьих глаз новой добротной обстановки. Обрубка полена и грубо сработанного верстака, который сто лет назад притащил сюда Весемир, и с тех пор служившего ему стулом и столом — не было. Эскель разглядел хорошо сработанную, хотя и простую деревянную мебель. Вместо шкур он лежал на плотных, пахнущих чистотой простынях. Как это? Рядом, кто-то заворочался. Он что, не один? Маранья подняла голову, откинула с заспанных глаз прядь длинных волос и вопросительно уставилась на него. Свет от камина играл на ее ровной коже и путался в тёмных, блестящих, ухоженных волосах, спускающихся ниже пояса, скользил по отворотам шелкового ночного платья. - Эскель ошалело уставился на неё. — Как? Почему? Эскель! — ахнула Маранья. — Опять тебя накрыло. Она опрометью вскочила с кровати, бросилась к стоящей рядом тумбочки и вытащила оттуда зелёный флакон. — Пей скорей, а то опять трясти начнет. «Ничему не удивляйся», — вспомнил Эскель, — «что бы ни случилось, делай вид, что другого и не ждал!» Его правая рука начала странно подергиваться. А также плечо, и, по ощущениям — шрамированная щека. В мозг как будто воткнулась раскаленная игла и зубы стали плясать чечетку. Маранья ловко сунула ему склянку в рот. Эскель запрокинул голову и залпом выпил. Маранья присела рядом, пытливо вглядываясь в его лицо. — Сейчас отпустит! — пообещала она уверенно. И действительно, отпустило. Трясти перестало, в голове потихоньку начало проясняться. Он дома. Он действительно у себя дома. Столько лет прошло. Эскель спустил ноги с кровати. Уронил голову на руки. — Опять этот сон. Опять приступ. Прости, что разбудил. Спросонья не мог понять, где я. Маранья обняла его сзади за плечи, поцеловала в висок. Эскель прислушался — сердце у неё уже билось, как обычно, и ведьмак с неудовольствием отметил, что она, похоже, к его приступам просто привыкла. — Полегчало? — спросила она куда-то ему в волосы. — Полегчало. — он повел плечом. Ему действительно полегчало — новое снадобье, Эскель знал, как и всегда, из Зеррикании, как и всегда, от Лаурина. Действовало отлично. Лучше эликсиров. И на вкус не навоз. — Спи дальше. Маранья зевнула. Да уж. Денек, у нее, как теперь вспомнил Эскель, выдался дай боже. Эскель повернулся на кровати, потянул её за собой под одеяло. — Спи, милая. Маранья послушно закрыла глаза, закуталась в одеяло, пригрела голову у него на груди — и заснула почти мгновенно. У Эскеля же сна не было ни в одном глазу. Он чувствовал себя так бодро, как будто проспал часов десять подряд, если не больше. Все-таки была, если можно так выразиться, побочка у этой зерриканской бодяги. Он подождал ещё несколько минут, пока дыхание Мараньи выровняется окончательно, поправил на ней одеяло, а потом бесшумно поднялся с кровати. Лежать без движения и таращиться с потолок полночи смысла он не видел совершенно — а заснуть, как он знал, все равно не выйдет. Уже переступая порог комнаты, он краем глаза поймал свое отражение в зеркале (теперь оно висело на стене, в аккуратной раме) и вздрогнул. Столько лет прошло, а он все никак не мог привыкнуть. Никак не мог. Мужчина, который смотрел на него из зеркала был… слишком респектабельным, слишком… ухоженным, что ли. Ровные черные волосы собраны в аккуратный хвост на затылке, рубашка дорогого шитья распахнута свободно, на зерриканский манер. Из-под верхней рубашки виднелась нижняя, совсем тонкая, батистовая — иногда Эскелю по старой памяти казалось, что сейчас его собственное отражение сделает ему заказ на какого-нибудь вилохвоста. Эскель вздохнул и улыбнулся. Дай Маранье волю, она б и цацки золотые на него нацепила. Он прошёл коротким коридорам и вышел во внутренний двор — вобрал ночной воздух полной грудью. Эскель поморщился — всей кожей ощущал присутствие в замке чужих людей. Предприимчивый сверху меры Ламберт пригласил в крепость какую-то чародейку, подругу Кейры, сварливую и зазнавшуюся дуру, имени которой Эскель запомнить не удосужился. Чародейка кому-то сильно наступила на хвост и ей надо было отсидеться в глухомани, естественно, за хорошее вознаграждение. Она явилась с двумя служанками, расфуфыренная и высокомерная, а Маранья, с этой их эблской толерантностью, во всем и сразу кинулась помогать. У Эскеля же гостья вызывала только раздражение, и ничего больше. Плюнуть и растереть. Он попытался не думать о ней вообще. В последние годы Эскель полюбил зиму. Сначала возненавидел, а потом снова полюбил. В тот год, когда пауки все-таки не доели этот мир, в тот год, когда исчез Эрин, в тот год, они добрались-таки в Каэр Морхен — невиданная по силе оттепель позволила преодолеть перевал аж в начале декабря. Эскелю тогда показалось, что, наконец-то, наступило счастье, если не счастье, то хотя бы затишье, — после стольких месяцев валяния в дерьме, после стольких месяцев игр чертового Предназначения. Маранья умудрилась с первого взгляда понравиться даже Ламберту, которому с первого взгляда не нравился никто и никогда, кого можно было с натяжкой или без натяжки отнести под определение «бабы». Старик же Весемир был им просто бесконечно рад. Волшебная оттепель отступила, и грянули морозы. И в эту же жесткую зиму Маранья и слегла. Всю жизнь прожившая там, где тепло и сухо, не выдержала сквозняков и холодного дыхания заброшенного замка. Она лежала тогда на шкурах у Эскеля в комнате и кашляла так отчаянно, что у него разрывалось сердце. Никакие настои и травы особо не помогали, а Весемир разводил руками и говорил, что если ей дать «ласточку», то это её сразу убьёт. — Придёт весна и ты поправишься, — сказал ей тогда Эскель. — А когда поправишься, мы уедем отсюда навсегда. Маранья поджимала колени к подбородку и смотрела на него огромными, несчастными глазами, лихорадочно блестевшими на осунувшемся лице. — Здесь же Весемир. Здесь же вся твоя жизнь. Куда мы поедем? Обратно в Эблу? Эскель пожимал плечами. Ни хорошего, ни плохого ответа на это вопрос он не знал. Ясно было, что если эта зима не станет для Мараньи последней, то следующая станет. Или та, что за ней. Странно, что эти приступы, эти страшные сны его тогда еще не мучали. А вот потом — когда Маранья навсегда болеть перестала, начались. А тогда спасение пришло, откуда не ждали. Йеннифэр из Венгерберга, как всегда, величественная, элегантная и строгая, Йеннифэр, белый подол платья которой обтекал морозные камни внутреннего дворика старой крепости, соперничая красотой с только что выпавшим пушистым снегом, появилась не одна. Вслед за ней из портала вышел, покачивая седой гривой, тот, кого увидеть здесь уже и не чаяли — и поэтому были особенно рады. Геральт из Ривии, легендарный белый Волк, который вполне уж, если на то пошло, мог себя называть теперь и Геральтом из Эблы — почтил Каэр Морхен своим визитом, впервые за долгие, долгие десятилетия. Геральт обвел спокойным взглядом старую крепость, и, по одному выражению лица, и безо всякой магии стало ясно, что никаких изменений за последние десятилетия он и не ждал. — Да неужели? — разорвал удивленное молчание Ламберт. — Вот уж не ждали, что ты рассиропишься свою задницу из тёплых краёв-то вытащить! Я смотрю, Йен, порталы опять заработали, а? Геральт перевёл взгляд на Ламберта: — И я рад тебя видеть, старый друг. Когда радость встречи немного их отпустила, и они расположились на замковой кухне, где, несмотря на морозные сквозняки, было подобие уюта, Геральт долго шептался о чем-то в углу с Весемиром (наверняка старый ведьмак выговаривал ему за то, что тот из Зеррикании носа не кажет), а потом поднял глаза и спросил: — А где Маранья? Эскель ответил за всех. — Наверху. Болеет. Геральт неожиданно улыбнулся, как будто новость о её болезни была чуть ли не хорошей. — Могу я её увидеть? Ненадолго. У меня кое-что есть для неё. Эскель пожал плечами. Наверняка, Маранья будет рада видеть старого знакомого. — Хорошо. Пойдём. Они вдвоем медленно поднялись по винтовой лестнице. Маранья, увидев Геральта, засветилась и лицом, и глазами, и жадно принялась расспрашивать о своей Эбле, о родных и знакомых. Эскель смотрел на это, и не мог отделаться от мысли, что зря она, наверное, с ним, с Эскелем, старым ведьмачьим дурнем, связалась, и лучше б ей было дома, в Эбле. Может, попросить Геральта и Йен забрать ее отсюда? Наверняка, не откажут ведь. Геральт вынул из кармана льняной мешочек. Лицо у него при этом стало непонятно торжественным. — Лаурин благодарит тебя за верную службу, — сказал он. — Я прекрасно помню Каэр Морхен, и сразу подумал, что тебе тяжело будет здесь. Это показалось нам подходящим даром. Красные воспаленные глаза Мараньи расширились, полные радостного недоумения. Она с трепетом взяла мешочек и прижала к сердцу. — Ты думаешь, получится? Белый Волк пожал плечами. — Понятия не имею… но Весемир разрешил. И было в его тоне что-то, что напомнило Эскелю, как они, ещё несмышлеными мальчиками, воровали у кметов свежие яйца из курятника. — Помоги мне встать, — сказала Маранья решительным тоном. — Дай, пожалуйста, вон то платье, что там висит, кажется, оно достаточно теплое. Эскелю не понравилось, что Маранья, как всегда на зерриканский манер, даже не подумала стесняться стоявшего в комнате Геральта, и принялась стаскивать с себя рубашку. В идеале, Эскелю хотелось бы, чтобы она не стеснялась только его одного, но пришлось уж проглотить обиду. А ещё больше ему не понравилось, что ей, вдрызг больной, приспичило вот зачем-то вылезти из постели. Он и сам не знал, почему тогда промолчал. Маранья, сияя и радуясь, опираясь попеременно то на него, то на Геральта вышла-таки во внутренний двор. Она куталась в меховую накидку, но Эскелю все равно это не нравилось. Там почему-то уже все собрались. Койон улыбался, Йеннифэр из Венгерберга понимающе усмехнулась, Весемир смотрел на них с каким-то радостным интересом, и лишь Ламберт был как всегда — наблюдал за всем с умеренно язвительным выражением на лице. Маранья достала мешочек и высыпала себе на руку пригоршню золотой пыли, поднесла руку к губам и что-то прошептала. Эскель вздрогнул. Золото у него с недавних пор ни с чем хорошим не ассоциировалось. Он посмотрел на Койона — и тот с пониманием кивнул. Пыль дернулась и вдруг зашевелилась, как живая, поползла по Мараньиной руке вниз, и спрыгнув, именно спрыгнув на землю, просочилась куда-то вниз, сквозь грубые булыжники двора и сверкающий яркий снег. Ссыпалась и исчезла. С минуту ничего не происходило. А потом сквозь булыжник проклюнулся первый росток. Темно-зеленый, гибкий, как жгут, и толстый, как хороший, спряденный нежадным веревщиком канат. Он рос и рос, волшебный и зачаровывающий, становился все длиннее и толще — по обеим сторонам выпрыгнули мясистые, широкие листы. За ним проклюнулся ещё один, потом ещё один, и ещё. Огромные сочные стебли, яркого, немыслимого зимой зеленого цвета, а на них немыслимых же оттенков цветы — переливчатые, пушистые, фантазийные, разные. Самые первые стебли, увеличиваясь на глазах, превращались в деревья, и вот уже наверху зашумели сочные, раскидистые кроны. Вьюн обвил крепостную стену, а булыжник двора скрылся под сочной травой. Морозный стылый воздух задрожал, и воздухе разлилось магическое тепло, ласкающее, как настоящее жаркое солнце. Эскель огляделся. Двор был теперь объят чудесным садом, точно таким же, как Сад Тысячи Цветов в далёкой Эбле. Обознаться было невозможно. С крон деревьев спустилась золотая птица и запела. — Ещё бы и баб сюда! — мечтательно произнес Ламберт, опошляя случившееся чудо. И вот сейчас, годы спустя, сидя на облюбованном камне Эскель на этот сад нарадоваться не мог. Сад обнимал внутренний двор и треть старой крепости, делая даже её камни странно благородными, и ухоженными (зерриканская магия, кажется, превращала в красоту все, до чего дотрагивалась) и простирался дальше — превращая в пиршество причудливых растений часть горы. Прооклятую Мучильню, загон для нехитрого скота и вообще всю восточную часть он оставлял нетронутой — правда, теперь там мало кто жил. В саду ещё и росло все, что не посади. Маранья, которая зимой отсюда носа не высовывала, разбила аккуратные грядки с овощами — и привычными, и теми, чьих названий Эскель и не знал. Говорила, что лучше будет выращивать картофель, чем радужные розы. Весемир вспомнил молодость и погрузился в разведение различных, лечебных и просто пряных трав. Ламберт настойчиво предлагал засадить все коноплей и начать бизнес куда более прибыльный, чем ведьмачество. Ламберт вообще в последнее время фонтанировал идеями. Жизнь в Каэр Морхене шла своим чередом. Эскель улыбнулся и вздохнул. Может, где-то за горами и далями и раскинулся сад для Тысячи Цветов, но он был вполне счастлив в собственном саду — с одним единственным Цветком. В сочных стеблях рядом кто-то явственно чихнул, и Эскель привстал с места. — Кто здесь? — спросил он спокойно. Никакой опасности не ощущалось. Из зарослей выбрался чумазый, ободранный, тощий мальчишка лет шести, с торчащими во все стороны нечесаными патлами. Взглянув в лицо пацаненка, Эскель вздрогнул — глаза у того гноились, а на лице была отвратительная красная сыпь. В прекрасном саду пацаненок смотрелся чужеродным телом. Он боязливо вжал голову в плечи. — Ты откуда здесь? — спросил Эскель, уже и сам понимая, откуда он может здесь быть. Неугомонный Ламберт с этой его гостьей за большие деньги — они ж расположились, конечно же, в теплом крыле. — Я сбежал, — поведал паренёк. — Уж очень крепко дома хворостиной доставалось, вот и сбежал. Мамка у меня померла прошлой зимой, а папку в солдаты забрали. А тётке-то я особо не нужен оказался. — От меня все шарахаются, — он показал на гноящиеся глаза, — боятся заразиться. Вот и околачивался на конюшне. Я вот увидел, что госпожа Моранда, вроде как, прочь собирается, да юркнул в один сундук, пока не видят. Эскель невольно отметил, что ни его ведьмачьи глаза, ни шрамированное лицо пацаненка не впечатлили совершенно. Наверняка, видал он в своей жизни вещи и пострашнее. — Убивать будете? — спросил малец даже как-то безразлично, лишь сморщив нос. Эскель покачал головой, ощупывая глазами тощую фигурку. — Пошли, — сказал он, подавая ему руку. — На кухне наверняка поесть найдётся.