Когда мое сердце отдашь?

Брата Андрей потерял с час назад. Не в физическом смысле – он-то вон, сидит в дальнем углу, зарывшись плечами в тяжелую портьеру, в компании нескольких тонких юношей с влажно поблескивающими глазами и заметно подрагивающими белыми пальцами. Те извлекают из-за пазухи изрисованные листы, обсуждают негромко, но с жаром, комкают с решительным видом и достают новые. Художники, ясно. Сам Петя ничего не показывает, но жадно смотрит и внимательно слушает, даже забывая отпивать из бокала в руках. Хозяйка вечера, блистательная и юная Эстер, зовет людей, подобных Петру, лунными муравьями, подразумевая под этим их душевную хрупкость, нередко вытекающую в хрупкость телесную. Одно расстройство, легкое потрясение – и муравьи уже лежат замертво, не выдержав грубостей бренного мира. Андрей позволял ей такие вольные мысли о его брате. Пускай лучше все заблуждаются, пускай никто не догадывается, каков на самом деле Пётр Стаматин, пускай истину знает только один Андрей. Скоро все мнимые друзья и поклонники его брата, заламывающие руки из-за неверно выстроенной перспективы на паршивом рисунке, увидят величие Петра, превосходящее все самые их смелые мечтания. Но к тому моменту братья Стаматины сменят свой круг общения на более высокий. Да, здесь, в родовом гнезде красавицы Эстер (без «леди» или «мадмуазель» и без фамилии, хотя всем прекрасно известно ее настоящее, но Татьяна Курикова звучит обыденно, а Эстер, да еще и без буржуазных опошлений – вот это уже образ) собрались крем де ла крем нынешнего общества. Юные, дерзкие, не оглядывающиеся на устаревшие каноны, с презрением плюющие на грубую повседневность. Они свободно рассыпались по анфиладе просторных комнат, образовав небольшие группы, время от времени перемешивающиеся между собой. Под приятное мурлыкание новенького патефона они смеются и вдохновенно вещают, льют дешевое вино мимо бокалов прямо на паркет и сосредоточенно плавят кубики сахара на ложечках для абсента. Андрей покачивает в одной руке початую бутылку, принесенную с собой, в пальцах другой – бокал с пузырящимся шампанским, и оценивающе поглядывает на большую компанию девушек в двубортных пиджаках – смелые, смелые красавицы, и брючки на них ладно сидят, и по-мальчишески заколотые под шляпы волосы им чудо как к лицу. Они держатся даже чересчур серьезно, по очереди прикуривая тонкие папироски, и Андрей отворачивается – не то настроение. Раздается звонкий голосок Эстер, завлекающей к себе тех, кто отбился от компаний и выглядит скучающим. У нее в запасе масса нелепых конкурсов, возможно, это одна из причин того бешеного успеха, которыми обзавелись ее сборища – попасть сюда считалось за честь и невероятную удачу. Или причиной послужил тот факт, что дед ее до самой смерти прослужил в Инквизиции, и собираться в комиссарском родовом гнезде представлялось для бунтующей молодежи невероятно остроумным и ироничным – родители Эстер свято верили, что она держит поэтический кружок. А может, основной причиной все-таки стала репутация, которой юная красавица себя окружила, соткав вокруг себя вуаль таинственности – на нее даже смотреть боялись прямо, и, если подходили близко, то утыкали глаза в пол, зная, что такие проявления покорности ей по душе. Эстер слыла недоступной, в том особенном смысле, что ни одному мужчине не дозволялось до нее касаться, а вот она, выбрав счастливчика, имела право делать с ним, что ей вздумается, и не всегда ее прикосновения оказывались ласковы. Впрочем, шли к ней не за лаской. Андрей и сам, раз соблазнившись туманными, но очень оживленными рассказами, пробился в ее покои, с большим интересом ожидая, что же скрывается за крошечной талией и жгучими черными кудрями. Ему понадобилось три минуты, чтобы выяснить, что несчастная Эстер-Татьяна до одури боится мужчин, да и женщин, признаться, тоже, и успокаивается лишь на время, когда они с радостью позволяют ей брать над ними контроль. Но вот с ним, с Андреем, ей удивительно спокойно, и она даже не прочь зайти куда дальше обычного... Уходил от нее Андрей разочарованным, даже не дослушав. Впрочем, с того дня они завели весьма крепкую дружбу, дававшую Стаматиным негласный билет на неограниченное посещение всех вечеров, которые она устраивает. Ловко сманеврировав, чтобы не попасть участником в конкурс с перевернутой рюмкой и блюдечком, Андрей перешел в соседнюю залу, где оказалось даже громче. Шумела пестрая компания, в которой преобладали юноши, изрядно постаравшиеся над своим гардеробом на этот вечер. Цепко пробежавшись по каждому из них взглядом, Андрей с некоторым разочарованием заключил – ни одного, достаточно смелого, чтобы прийти в платье или хотя бы халате. Стаматинам доводилось бывать на более закрытых приемах, и вот там-то можно было наблюдать настоящий праздник стиля – лучшие наряды самых последних вздохов моды, а порой даже и собственного пошива – и все на юношах – дерзких и пьяных, алеющих щеками и пугающе решительных – словом, было, на что посмотреть. Андрей даже как-то притащил на такую вечеринку своего друга, архитектора, приехавшего учиться в Столицу из такой глуши, где о подобном даже не слышали. Смеха ради нарядил во всё лучшее, что нашлось дома, самолично отобрал по антикварным лавкам роскошные украшения прошлых эпох, и им даже не пришлось наносить макияж – Паша был красив какой-то возрожденческой красотой, затмив всех прочих и даже вызвав на себя гнев особо эгоцентричных личностей, не терпевших на своем поле конкуренции... Губы Андрея расползлись в довольной улыбке сами собой, стоило припомнить, как он славно тогда подрался, отстаивая честь (и целые зубы) своего друга. Сегодня и здесь было даже в половину не так весело и красочно. Мелькнула соблазнительная мысль покинуть вечер, утащив Петра под локоток домой: там тоже анфилада комнат и высокие потолки, тоже можно поставить самые свежие заграничные пластинки, но там никто не станет отвлекать их друг от друга... Пока он размышлял, его заметили, настойчиво и громко позвали присоединиться к компании. Там, уже тише, на уши с двух сторон, но тоже настойчиво – предложили пройти в одну из уединенных дальних комнат, и Андрей уже даже почти согласился, эту парочку он хорошо знал и симпатизировал – не братья, но так же крепко держащиеся друг за друга, как они с Петей, недурны собой, легки на подъем... Но кто-то в этом мельтешении набивных тканей, газовых платков и напомаженных волос настойчиво цеплял Андрея за край зрения, и наконец ему удалось разглядеть – кто. Молодой человек, сидевший за столиком с громадной вазой сухих цветов, за всё это время не сделал и движения в сторону всеобщего оживленного веселья. Сидел, уложив руки одна на другую, артистично изогнув шею, и не смотрел ни на кого конкретно. Андрей прищурился, опознав голые однозначно щиколотки, и в этот момент человек чуть повернул голову, дав блеснуть на свету серьгам в ушах. По всему выходило, что один интересный собеседник в этом пресно-однообразном обществе всё-таки отыскался. От сладкой парочки, настойчиво тянувшей его уединиться, Андрей кое-как отвертелся и, подхватив с ближайшего стола пустой бокал, направился прямой наводкой к цели. Хрустальная ножка тонко клацнула о лак стола, золотистые пузырьки щедро полились в бокал – со своей бутылкой Андрей так и не расстался, и не хватало еще угощать дешевым вином. – Отличные серьги, – андреева привычка начинать любой разговор так, словно они с собеседником знакомы всю жизнь, сыграла и здесь. Он пододвинул себе стул, с комфортом уселся, будто его пригласили, и широко махнул на бокалы. – Андрей. И я угощаю, не отказывайся. – Вам нравится? – полные губы тронула ненавязчивая короткая улыбка, и он мягким жестом, без тени неуместного кокетства, коснулся увитыми перстнями пальцами оттянутой тяжелой серьгой мочки, как у статуи восточного божка. Конечно, он знал, кто осветил его своим вниманием, которого каждый здесь так отчаянно жаждал тайком. Как не знать, видел уже это острое лицо хищной птицы. Зернистые фотографии братьев Стаматиных не единожды появлялись в утренних газетах, и, словно восходящие звезды кино, они смотрели на читателей холодно и с вызовом, особенно старший, зная о своем безусловном превосходстве. Уверенные и блистательные. После их ошеломительно стремительного успеха каждый в университете желал или побывать с ними, или хотя бы стать похожими, пусть всего лишь манерой укладывать волосы или вести себя в разговоре. Смешные, дело ведь в начинке, а не в обертке. – Не откажусь, – уверил молодой человек, и его рука плавно продолжила незавершенное движение, убаюкав бокал в сложенной ладной лодочкой ладони. Его вечер начался давно, когда еще теплое майское солнце и не думало закатываться за горизонт, в крохотной душной комнатке под самой крышей, такой дешевой, что в ней селились только студенты или вчерашние выпускники. Соседи у него были люди непритязательные, привыкшие к разному, и к надорванным крикам из-за тонких картонных стен, и к потерянным, пьяным людям, бродящим по душным, пахнущим кислой капустой коридорам коммунальных квартир. Так что большого внимания на странного жильца они не обращали, разве что изредка перебросятся многозначительными взглядами осуждения и смолчат до болтливого вечера. Молодой человек стоял напротив умывальника, смотрясь в почерневшее серебряное зеркало в тяжелом деревянном окладе, и подносил к широкому скуластому лицу разложенные на бархатной тряпочке украшения. Он был слегка взволнован – пробиться на один вечер в гостиную Эстер стремились многие, ее вечеринки, скромно порой называемые «простыми квартирниками», сулили множество полезных связей, но, впрочем, ничего не обещали – гости сами должны были воспользоваться предоставленными счастливыми билетами и притом не надоесть строптивой хозяйке. Не хотелось бы разочаровать разнеженную столичную богему, явившись в неподходящем для такого значимого события виде. Пусть взглянут удивленно, пусть запомнят, тем более перед завтрашним Большим днем, от мысли о котором захватывало дух и чуть сосало под ложечкой. Полудрагоценные синие камешки красиво оттеняли его кожу, но их пустой, почти стеклянный блеск сразу выдавал барахольную дешевку. – Значит, жемчуг, – с улыбкой ответил своему мутноватому отражению молодой человек. Он пришел вовремя, но гораздо раньше положенного модного опоздания; высокая, вдвое выше человеческого роста дверь распахнулась после трех настойчивых звонков, и его встретило нахмуренное личико хозяйки, чья черноволосая голова была вся в бигудях, как в короне. – Вы? – удивленно вскинула брови Эстер, видимо, ожидав увидеть перед собой незадачливого посыльного с ящиком заказанного по дешевке вина. – Зачем же так рано? – Это остальные решили опоздать, – улыбнулся девушке молодой человек в шелковом, струящемся чуть ниже колена дамском платье. Она сперва прищурилась, будто бы недовольно, но затем щедро смилостивилась, выученно растянув правильные губы в обворожительной улыбке. – Проходите, дорогой! – и тут же застучала каблучками по навощенному до блеска паркету. – Только вам придется подождать какое-то время! Я к вам чуть позже вернусь, – и в глубине роскошных апартаментов, среди высоких дверных проемов скрылся подол ее красивого китайского халата с узором из белых пионов. Странный молодой человек прошел вовнутрь, внимательно осматриваясь кругом: большая белая зала с золочеными стульями и зеркалами была готова к приему гостей, и все огни горели, несмотря на бьющий в высокие окна розовый закат. На лакированную черную крышку огромного концертного рояля словно бы в насмешку водрузили новомодный патефон, бесстыдно попирающий безупречный инструмент. Юноша постоял перед ним задумчиво, погладил гладкое дерево – внутри что-то снова приятно засвербело в предвкушении – и принялся бродить по кажущейся бесконечной анфиладе комнат, рассматривая разные диковинки и покрывшиеся патиной времени семейные реликвии. Затем, волна за волной, начали прибывать бесконечные гости, парами, тройками, щебетливыми стайками, шумными оравами, и он быстро сбился со счета, бесцельно любуясь калейдоскопом веселых юных лиц, как любуются на поляне цветами. Заиграла музыка в зале, завелись сами собой бесконечные разговоры, воздух быстро затянулся сизой поволокой от постоянно раскуриваемых папирос, сигарет и трубок, потяжелел и в то же время обратил помещение во что-то далекое и чудное, как сон перед рассветом, как сцену, залитую электрическим светом прожекторов. Сейчас молодой человек поставил обратно на стол высокий бокал и склонил набок стриженую как у беспризорника голову, рассматривая внимательно знаменитость, плотно окутанную ореолом баек, слухов и взглядов. Так вот ты какой, Андрей Стаматин. – Фархад, – блеснув подведенными черным раскосыми глазами, он пригубил золотое, безусловно редкое заграничное шампанское. – Часто угощаете незнакомцев дорогими игристыми винами, Андрей? – Не так часто, как хотелось бы, – довольная ухмылка не желала сходить с лица Андрея, он с удовлетворением пронаблюдал, как на длинной шее плавно двинулся кадык, и тоже сделал глоток. – То дорогих игристых вин нет под рукой, то – вот незадача! – незнакомцы отбивают всякую охоту к щедрости. Андрей – точная копия себя со снимков, сделанных жадными до громких новостей газетчиками. Только, коль этим вечером незнакомец вызвал у него интерес, вызов во взгляде сменился азартной заинтересованностью, а холод – всегдашней андреевой фривольностью, доходящей порой до скандальной пошлости, которая по нынешним временам вовсе не считалась уже чем-то плохим. Напротив, ему было прекрасно известно, что каждый его выход в свет сопровождало ожидание новой дерзкой выходки, а каждый из присутствующих – непременно желал оказаться в центре такой истории с ним рядом. И иногда это было даже весело, но по большому счету Андрей не находил особого удовольствия в том, чтобы развлекать публику, не одаренную воображением и чувством индивидуальности. А вот выбрать кого-то одного и развлекать конкретно его – это было его любимое соревнование с самим собой. Новый знакомый протянул холеную левую руку в вежливом жесте, и бокал пришлось срочно перебрасывать из правой руки, чтобы освободить левую, и ей обхватить пальцы с тяжелыми перстнями и аккуратными ногтями. Половина секунды на раздумья – и Андрей не отказал себе в том, чтобы поднести чужую ладонь к лицу и ненадолго прижаться губами, немного влажными от шампанского, к костяшкам. И после, будто не сделал ничего странного, Андрей обвел залу широким жестом: – Нечасто бываешь в подобном обществе, да? Обращение на «вы» – напрочь вышло из моды-с, – он шутливо склонил голову в учтивом поклоне, обернулся к той компании, которую только что покинул, и голос его на несколько секунд из галантно-веселого сделался холодным, с заметной ноткой презрения. – Они всерьез считают, что таким простецким способом бросают настоящий вызов закостенелому прошлому. Но они безнадежно отстали. – Нечасто, – эхом согласился Фархад, глядя внимательно на свои пальцы и кольца, их украшавшие, еще сохранившие теплое прикосновение резных губ. О, Андрей Стаматин чувствовал себя здесь совершенно в своей тарелке, он был королем положения, чьи мимолетные прихоти исполнялись в мгновение ока, стоило пожеланию еще только облачиться в слова внутри головы. Его острая улыбка, полная вызова, непринужденные манеры, безропотные жесты, которые не оставляли места стыду или сомнениям – неудивительно что он слыл страшным сердцеедом, с такими-то глазами. Легко быть таковым, когда каждый впускает вовнутрь, стоит лишь бросить тот самый взгляд, когда каждый жаждет получить хоть толику признания. – Если бы я следил за модой, то был бы одет как они, – Фархад кивнул в сторону той самой компании, о чьих нелепых вызовах реальности столь нелестно отозвался его собеседник. – И это было бы невероятно скучно, будь все одинаковы, согласитесь, – он затылком чувствовал, что то один, то другой завистливый взгляд нет-нет, да кольнет его в спину. Сам Андрей сегодня одет был настоящим франтом, в коротком пиджаке и набивном узорчатом жилете, штанины на брюках подвернуты. В иные дни он мог бы с легкостью составить недурную конкуренцию манекенщикам с тех показов мод, но, опять же – разочаровался в публике. Было бы перед кем тут стараться. – Или как вы, – Фархад сдержал фривольную усмешку, но она пробралась в голос, зазвенела невысказанным смешком. – Вы же с братом сейчас на пике моды. А без прошлого не бывает будущего. Как нельзя построить здание без фундамента, – и тут Фархад, всё время глядевший ровно в лицо старшего Стаматина, будто смутился, перебросил взгляд ему за спину и добавил скомкано, подтянув руки ближе к телу. – Впрочем, полно. Не мне вас учить. – О, прошу! – довольно громко вскричал Андрей, вызвав на них еще больше заинтересованных взглядов. – Дай мне обещание, что никогда не станешь одеваться, как это тоскливое стадо. Это бы испортило тебя, Фархад, – он с удовольствием выговорил непривычное языку имя, а, может, звучное прозвище – этого Андрей спрашивать не стал. Ни к чему излишняя дотошность. Вместо этого вперился взглядом в раскосые глаза и продолжил, будто не заметив, как собеседник замешкался, коснувшись темы архитектуры. – Одежда – фасад. Тронь этакое великолепие – рассыплется вмиг, а под ним одни только трухлявые доски или раскрошенный кирпич. И лишь прирожденным зодчим удается фасадом выразить самую суть. Он улыбнулся этой своей аналогии – мысль, что перед ним такой же, как он, архитектор, показалась Стаматину смехотворной, и ее он отмел сразу же. Такие люди, как сидящий перед ним – вернее всего, служители Мельпомены, певцы и музыканты, актеры, быть может, даже набирающего популярность кино – не зря Андрей разглядывал глаза на притягательном лице – глубокие и выразительные, в такие хочется смотреть и смотреть, самое то для крупных планов в кино, по которым сейчас все просто с ума сходят... Конечно, есть и некоторые другие варианты, чем привлекательный такой особенной красотой молодой человек может зарабатывать себе на платья и жемчуга, и в этом даже не было ничего плохого на взгляд Андрея, но всё же на сцене Фархад представлялся ему куда уместнее. Усмехнувшись, Андрей перевел тему разговора на ту, что интересовала его больше. – Да, мне нравятся твои серьги, – он во второй раз подался телом вперед, всем собой показывая, что личные границы для него – пустой звук, и двумя пальцами подхватил крупную жемчужину, разглядывая ее на свету. – Пытаешься привлечь удачу? Или, – взгляд его скользнул по шелку платья, губы снова улыбнулись, – привлечь кого-то конкретного? Отстранившись, он фривольно съехал по стулу ниже, свободно закинув пятку одной ноги на колено другой. Сверкнула, ловя блик света, начищенная до зеркального блеска туфля, бокал повис, качаясь, в двух пальцах, удерживающих его за самый край, глаза снова задумчиво пропутешествовали по всей фигуре нового знакомца и снова застопорились на открытых лодыжках. Фархад был взволнован. Он был польщен этим вниманием, этими неслучайными, почти стратегическими прикосновениями. Честолюбие назойливо шептало в уши про шансы и возможности – такие не каждому даются при первом появлении в свете. Разум же твердил другое: не думай о том, как сильны его руки и высока мысль, это силки, это капкан. Таким рукам бы кожи снимать, а не ласкать нежно. Он отстранился сам и пригубил еще шампанского. Приятная прохлада охлаждала горло, а алкоголь еще не начал подогревать мысли. Отчаянно заиграла из большого зала музыка, взорвался фейерверком многоголосый хохот, и от топота ног слегка задрожал пол. И кто-то, уже слишком пьяный, гикал, будто гнал табун разъярившихся коней. А в их зале было теперь относительно тихо, слабо колыхался в розовом тумане табачный дым и таял, с высоких стен потемневшими глазами взирали на студенческую попойку старые масляные портреты. На пару минут между ними воцарилась тишина. То есть, конечно, никакой абсолютной тишины здесь и быть не могло, но затянулось молчание, полное цепких изучающих взглядов. Они скользили, словно незримые руки. – Помимо серег, вам, Андрей, нравятся и мои ноги, не так ли? – Фархад поймал чужой внимательный взгляд на своих обнаженных лодыжках, не любопытный, не липкий, не полный отвращения, и снова таинственная улыбка согрела губы нового андреева знакомца. Словно вторя Стаматину, он тоже закинул одну ногу на другую, откидываясь слегка на спинку стула, но изящно, почти по-девичьи. Скользнул по выбритой коже, остервенело вычищенной мочалкой до скрипа, легкий цветастый шелк, мотнулся острый нос кожаной туфли. Своего нового знакомого Андрей разглядывал откровенно, не стесняясь и не пряча взгляд. Впрочем, как и любого другого человека, но далеко не всякого – так долго и с таким открытым удовольствием. И ответил, проследив за перемещением чужих ног, как-то неожиданно волнительно блеснувших гладкой кожей, и вновь вернув глаза на тот уровень, на котором их положено держать во время беседы: – Мне нравится человеческая красота, – это уже даже не звучало заигрыванием, просто факт. – На картинах мастеров эпохи Возрождения можно увидеть немало обнаженной кожи, но всё же чаще – на персонах, не принадлежащих земному миру. Потому я всё гляжу, и гадаю – неужто ангел спустился скрасить мое безрадостное существование? – он фыркнул и громко рассмеялся своим же словам – и банальному комплименту, и нелепости утверждения, будто жизнь знаменитого Стаматина может быть скучна. Кто в такое поверит. Простецкие комплименты были смехотворны, но Фархад находил их очаровательными в своей очевидной нелепости. Он обнажил белые зубы в улыбке и отвернул голову в сторону, почти обреченно ей покачивая в ответ – глупость какая, ангелы. Его предки и не ведали о таком, не было в их мире ангелов. Какая милая чушь! Он выудил из предусмотрительно вшитого кармана юбки серебряный портсигар, по крышке которого один за другим, далеким клином летели журавли, и выбрал оттуда тонкую самокрутную папироску. Фархад поднес ее к губам, держа, как женщина, между двумя напряженными пальцами: – Раздобудете для меня огонька, Андрей? Отсмеявшийся к этому времени Андрей похлопал себя по карманам и обнаружил, что зажигалку, должно быть, еще в начале вечера оставил брату. – Как первобытный охотник – роскошную шкуру для своей миледи – раздобуду. Только не сбеги от меня, – он в который раз за вечер сверкнул улыбкой – настроение поднималось на глазах, от скуки не осталось и следа – и двинулся обратно к разодетой компании. Там его тут же обступили, похватали за руки, мол, решил всё-таки остаться до конца вечера с нами? Полетели любопытные, теперь уже открытые взгляды на сидящего особняком Фархада, вопросы полетели тоже, но ни на один из них Стаматин отвечать не стал. Зажигалку ему в руки вложил один из давешней сладкой парочки, пылко заглянув в глаза и позволив не возвращать. Когда чужие шелка и сюртуки закрыли широкую спину Андрея, Фархад долго смотрел ему вслед, чувствуя отчего-то нарастающую тревогу. Гости весело переговариваются с ним, друг с другом, а вокруг новичка в их богемном круге – будто ледяная глухая стена. Звуки музыки, смеха и разговоров стали такими пустыми и далекими, идущими как из-под воды. Он пытался договориться сам с собой, нервно постукивая ногтем по крышке портсигара. Дождаться или сбежать? Продолжить идти в ловушку или исчезнуть, не оставить и следа? В конце концов, даже Эстер не знает, где он живет, никто здесь не знает... Но завтра? Завтра Большой день, и Стаматины как пить дать будут там. Нет-нет, Андрею его конечно не узнать будет в том куцем шерстяном пиджачке и белом накрахмаленном воротничке, которых требует костная кафедра, нахлебавшаяся вдоволь стаматинских выходок. Андрей, должно быть, и не заметит его за огромным макетом. Фархад поднял высоко плечи – и оскалился, делая вид, что смеется, но не смеясь, с той потребностью двигать и играть лицом, какая бывает у людей скрытных или почему-либо таящихся, когда они думают, что остаются наконец одни. Но завтра!.. Об Андрее Стаматине говорили многое, больше – только о невозможно одаренном гении его брата, Петра. Говорили, что он дебошир, что бессердечный грубиян, что он развратник, каких поискать, извращенец, гнусный, грязный человек, тащащийся за своим близнецом. Впрочем, человек, который бесстыдно рассматривал ноги Фархада и рассыпался в дурацких, на грани пошлости дифирамбах, не показался ему негодным. Даже напротив, пока он был лишь мил, учтив и внимателен, только уж сильно настойчив. Фархад решительно опрокинул в себя бокал предложенного шампанского, выпив его до дна; будь что будет. Он всегда сумеет уйти, а такая соломинка редко выпадает утопающим. У него не было за душой ни громкого имени, ни денег, а Андрей так интересен. Веселая компания всё-таки дрогнула и решительно двинулась из залы прочь, намереваясь присоединиться к разошедшемуся бурному веселью и переживая, достанется ли им еще вина, за которое никто не заставит платить. Фархад огляделся, и из-за покидающих комнату спин выплыл Андрей, сияющий своей безупречной ухмылкой. Он подошел близко, склонился над ним, и из расстегнутого ворота рубашки приятно пахнуло теплом, кожей и терпким мужским одеколоном, который страшно шел именитому архитектору. Литая, чистого серебра зажигалка, увитая объемными лозами, откинула крышечку, щелкнула – и Андрей твердой рукой поднес оранжевый огонек к папироске, склонившись над Фархадом. Та разгорелась со знакомым треском, задымила белым, и все запахи потерялись за запахом сладковатого дыма в ноздрях. Фархад улыбнулся и пододвинул ближе к Стаматину свой портсигар: – Возьмите, это не табак. Махорка. Андрей только слегка дернул бровью одобрительно-удивленно, но никак не прокомментировал пристрастия прекрасного создания. В конце концов, бедняга Эстер в окончание этого вечера самолично будет вынуждена выгрести изо всех углов и из-под каждой лавки тонны крошечных коричневых бочонков, вмещающих в себя ровно один грамм, и такую же тонну клочков мраморной бумаги, снюхивать с которой считается у породистой молодежи настоящим эстетствованием. Прислугу до такого не допустишь – мигом донесут папеньке, и конец чудесным литературным вечерам. Фархад снова откинулся на спинку стула и, подперев руку с самокруткой другой рукой, чуть прищурился, рассматривая Андрея. Точь-в-точь как на газете, стервец, только в цвете. И смотрит так же пронзительно. – Вы очень знамениты, Андрей, – Фархад задумчиво затянулся, аккуратно стряхивая пепел в пустой бокал, чтобы не испачкать платья. – Вас, должно быть, это тяготит иногда? Сладковатый дым ненадолго повис между ними дурманящим облаком. На глаза Андрею попался портрет какого-то румяного усача с лихо подкрученными усами, и Андрей весело ему подмигнул. – Ерунда. Те, кто сгибается под гнетом чужого любопытства, как правило, быстро теряют его всё, – не желая, чтобы его собеседник, почти что его гость, оставался с пустым бокалом, Андрей наполнил свой и протянул его над столом, сам же отпил прямо из длинного горлышка тяжелой бутылки, ловко зажав одной ладонью и ее, и самокрутку. – Но мне нет до того дела. Пускай себе судачат или забудут завтра же – эта суета никак не повлияет на все наши с братом будущие свершения. Это была не та тема, которую ему хотелось обсуждать, едва познакомившись с кем-то, выгодно отличавшимся ото всей этой безликой массы, желающей урвать от него, Андрея Стаматина, кусочек славы и интереса к своей персоне. Не хотелось думать, что у загадочного красавца в платье та же цель, хотя очевидно было, что он, явно не успев еще примелькаться на подобных сборищах, уже был наслышан о том, кто осветил его своим присутствием. Ну и что. Андрей, рисуясь, выпустил между губ немного дыма и тут же втянул его носом, пропустив глубоко в легкие. Ведь он сам решил завести знакомство, польстившись на красивые ноги, необычное лицо и притягательно-странную манеру держаться. Всегда был падок на подобное, и здесь не стал себе отказывать. Так отчего ему не продолжить? – К слову о будущих свершениях. В моей альма-матер завтра состоится выставка студенческих работ – ничего особенного, такие проводят постоянно, и, как правило, мало кто старается показать там что-то действительно интересное. Но я тебя приглашаю, Фархад, – Андрей снова с нескрываемым удовольствием произнес необычное имя и глотнул еще шампанского, с разочарованием уловив по плеску в бутылке, что осталось лишь на дне. – Можешь даже явиться в платье, обещаю, Стаматин защитит от любых нападок. Как пузырьки шампанского в бокале, заискрилось у Фархада внутри детское веселье как от большой шалости, и он рассмеялся легко, запивая звенящий смех алкоголем, чтобы он утихомирился, стих скорей. Вот как значит? С собой уже зовет учтиво? И даже платье позволяет надеть, нарядиться? Защитите от нападок, господин Стаматин? Хороший какой. – Отчего же не придти, раз вы приглашаете. Только, – он погладил аккуратными пальцами гладкое основание бокала. – Я, безусловно, польщен, но в вашей защите не нуждаюсь, Андрей. Я таков, как есть, всю свою жизнь, – он хитро прищурился и затянулся подползающей к самым подушечкам пальцев папироской. – Как вы сами сказали? Мне нет до этого дела. Пускай себе судачат или забудут завтра же, так? Хорошие слова, – Фархад задумчиво смотрел на то, как красиво блестят стаматинские начищенные туфли, как в черном лаке отражается приглушенный электрический свет. – Только вот, я знаю, как временами бывает сложно быть другим. За индивидуальность порой приходится платить высокую цену, Андрей, вам это должно быть хорошо известно. Не всем такая роскошь доступна ежеминутно. В этих словах прозвучала горечь, но не надрывная, отчаянная, требующая бесконечного внимания слушателя, а уже привычная, хорошо известная горечь. Скромная, простая и каждому по-своему знакомая. В подведенных черных глазах отразилась электрическими огнями старая тоска, Фархад замолчал, и ему стало страшно неуютно в своем тонком шелковом платье, в тяжелых жемчужных серьгах и блестящих на пальцах кольцах, которые ему так нравились. Он почувствовал себя неуместно и передернул плечами словно бы от холода – он верил, что на вечере Эстер ему самое место, среди таких же юных и стремящихся. В зале было тепло, даже жарко, может быть, душно от бесконечного дыма, танцев и дыхания, хотелось вдохнуть полной грудью сладкого майского воздуха, услышать привычный перезвон столичных трамваев. Он бросил в пепел окурок. – Смелые слова! Такие всегда ласкают мой слух, – Андрей снова непроницаемо оскалился, в один глубокий вдох приканчивая свою папироску и бросая ее в тот же бокал. Фархад решительно поднялся, схватив со стола свой портсигар с журавлями, ударил об пол толстыми французскими каблуками. Мотнулся жемчуг в ушах, и Фархад склонился в галантном полупоклоне, протянув ладонь именитому архитектору: – Идемте в белую залу, Андрей. Идемте танцевать. А то я чувствую, что украл вас у всех остальных гостей. К тому же, должно быть, ваш брат вас потерял. Вы ведь вместе пришли? Андрей помедлил пару секунд, вперившись взглядом в загадочно и обреченно-тоскливо поблескивающие перстни. Что же, эта грустная красавица не нуждается в опеке, зато нуждается в танце. Он обхватил своей широкой ладонью все эти пальцы с их кольцами разом, упруго поднялся со стула, поклонился, принимая приглашение, со всей той серьезностью, какую от него нельзя было ожидать. – Так тебя интересует мой брат? Он, должно быть, сейчас уже крепко спит, если, конечно, его поклонники дали ему такую возможность. Но я могу вас представить. Позже, когда доберемся. Говоря всё это, Андрей извернул свою руку ладонью вверх, уместив в лодочке чужую кисть, вторая рука галантно легла на талию, на гладкий шелк, как полагается, едва касаясь, и он дернул плечом, намекая, куда Фархаду следует уложить свою вторую ладонь. На лице его заиграла теперь уже совсем легкая улыбка, куда более редкая, чем те, какими он щедро раскидывался весь вечер. Теперь так танцуют разве что на самых официальных приемах. И Андрей считал, что очень зря. Без прошлого нет будущего, как верно подметил Фархад. Музыка из белой залы и не думала хоть как-то затихнуть или замедлиться, там на повторе уже который раз крутили одну и ту же танцевальную мелодию, которая всё не надоедала публике. Полностью игнорируя быстрый ритм, Андрей подался спиной назад, разворачиваясь плавно, и бережно повел их в танец, простой, строгий, страшно формальный, приятный в своих четко ограниченных условностях. Он вел не вальс, но какой-то элементарный классический танец, под шаги которого было легко подстроиться, из тех, которым родители пытались обучать их с Петром в детстве, наняв седовласого учителя, которого они очень быстро отправили на покой своими выходками. Фархад, мягко вложивший свою руку в чужую теплую ладонь, вторую, как и велено, устроивший на плече, позволил новому знакомому вести: шаг и раз-два, шаг, держи ровно спину, не с деревенщиной танцуешь. Шаг. Не ступи на носок, вовек не расплатишься. Поскрипывающая музыка из патефона только мешала, но Андрей двигался, подчиняясь своей далекой песне в голове, и Фархад увлеченно следовал за ним, рассматривая острое, вдруг такое новое лицо; как оно снова успело неуловимо поменяться. Странно было думать, что он-то Стаматина видел уже десятки раз, а тот смотрит на него в самый первый. Иллюзия знакомства, подаренная репортерами. В неверном свете, согретый улыбкой, потерявшей в себе привычный вызов, Андрей был ни молодой, ни старый, ни чужой, ни близкий, а весь какой-то неизвестный; неизвестные скулы, неизвестный нос, острый как у птицы, неизвестное ровное дыхание. Темные волосы стрижены коротко, блестят от ярко пахнущей помады. Андрей вел их не к дверям в белую залу, а в противоположном направлении, по большому овалу – к дальней стене, где весело трещал покрытый безвкусными барельефами камин. Ему стремительно переставало быть весело – нелегко веселиться, когда в глазах напротив – целые озера печали. В момент, когда он повел Фархада прочь от шумной залы, эти озера дрогнули и разлились, замочив и его самого. Разумеется, не раз и не два он спасал от тоски и одиночества на таких вот вечеринках – девушек с ланьими глазами, жавшихся к нему и сетовавших на тяжкую столичную жизнь, юношей, уже менее робких, целенаправленно долго и с подробностями рассказывавших, с каким трудом они раздобыли этот фрак, потратив на него все свои накопления, вот если бы у них были связи, тогда они смогли бы пробиться выше и реализовать свои таланты, ну, а если со связями пока никак, то хотя бы – вот если бы кто согрел их в этот тоскливый вечер, пока все прочие так беззаботно веселятся... Андрей не верил ни единому слову, но согреть был не прочь – если не слишком очевидно наседали, если способны были поддержать хотя бы простецкий разговор по пути до одной из дальних комнат, если, в конце концов, были недурны собой. Но Фархада в такую комнату утанцевать хотелось разве только затем, чтобы он сбросил сидящее на плечах напряжение, укутался в одеяло, которое ему пошло бы не меньше, чем это цветастое платье, и имел неограниченное количество времени, чтобы быть самим собой и никак за это не расплачиваться. Отличным от прочих, так он сказал. Как же его тяготит эта инаковость, если он даже решил упрекнуть его, Андрея, в том, что он-то может себе позволить быть, каким захочет – и сколь угодно долго. Для этих целей подошли бы и теплые поцелуи в мягкие губы, и ласковый шепот в украшенные жемчугами аккуратные уши, и мягкая постель под отнюдь не девичьей спиной – этакая иллюзия безопасности. Но Фархад же не нуждается в защите, припомнил Андрей, когда они плавно, но всё равно слишком скоро добрались до камина и висящего над ним большого яркого зеркала в вычурной оправе. Повеяло жаром и запахом костра – какая нелепость, разводить камин практически летом. Очередная выходка для расшатывания «костенелых общественных устоев»? Фархад бросил быстрый взгляд в зеркало и замер бы, не веди настойчиво Стаматин свой танец дальше. Он, в своем цветастом платье, немного смуглый, высокий и на расстоянии очень красивый, и Андрей – широкоплечий, бледный, в черном коротком пиджаке поверх такого же узорчатого цветастого жилета. Слизывали цвет с лица скачущие в камине языки пламени, с его упрямого лба и твердых выпуклостей скул; а вместо глаз у них обоих в зеркале отражались черные, несколько таинственные, но красивые провалы. И показалось ли Фархаду это необычным или напомнило что-нибудь свое, немного грустное – он улыбнулся тихо и слегка сжал чужую теплую ладонь. Странная пара отразилась внутри покрытой позолотой рамы и продолжила свой путь, теперь уже, наконец, направив стопы в сторону всеобщего веселья. И, коль скоро Андрей Стаматин был упрямцем, каких поискать, а его новый знакомый отказывался от его защиты, значит, придется ему выдумать другой подарок – в честь первой встречи и в надежде на новые. Почти не останавливая хорошо выверенных шагов, Андрей на несколько секунд сломал формальное положение рук, заведя их обе Фархаду за спину, прижал его к себе близко-близко, нарушая нагло негласную вежливость, и у Фархада на мгновение захватило дух, когда в нос снова ударил острый, пряный запах одеколона и тела. Звякнуло что-то тихо в его кармане, нечто маленькое, и коснулось мелко и остро обнаженного бедра, а Андрей уже вернул руки, поместив теперь одну – раскрытой ладонью на середину спины, между лопаток, а другую – на талию, но теперь более ощутимо, словно не хотел, чтобы в неразберихе буйных танцев, творившихся в белой зале, Фархада от него оторвали и завертели, вовлекли в какой-нибудь нелепый конкурс или заставили отбивать каблуками надоедливо зудящую, по-прежнему не сменившуюся мелодию. От этих ладоней по спине Фархада прокатился волнительный холодок, и он немного нервно отвернул коротко стриженную голову в сторону, торопливо и слепо глядя на людей кругом. Они тоже танцевали, другие, правда, танцы, и галдели, и курили, и смеялись. Какой-то умник стащил патефон с рояля на бархатную банкетку, и теперь на блестящей его крышке растянулась очень красивая и очень пьяная девица в бордовом платье с бокалом абсента в тонких руках. Фархад смотрел на нее, только бы лишь отвлечься, не очароваться полностью и бесповоротно, послушаться здравого смысла и рассудка. У Андрея таких – десяток за ночь, сотни за месяц. Он смотрит на красивую обертку и ему нравится, что он видит. Пусть лучше завтра сам увидит, каков Фархад внутри. – Такое про меня говорят? Сумасброд Стаматин порой бывает ужасно старомоден, – негромко спросил Андрей и фыркнул себе под нос, стараясь не слишком уж засматриваться на раскосые глаза. – Такого не говорят, – ответил Фархад, открыто вернув взгляд, заметив смягчившиеся глаза, исчезнувшую ухмылку. – Вы только не жалейте меня, Андрей. Вам грусть не к лицу. Расскажите лучше что-нибудь хорошее. Его руки немного неуверенно легли на плечи Стаматина, неловко скользнув по спине – Фархад был непривычен близости. Он замер ненадолго, будто решаясь, и склонил лебединую шею, положил на его плечо тяжелую голову, закрывая глаза. – Вам здесь нравится, Андрей? Стаматин на эти слова сощурился и прищелкнул языком, возвращая себе ту веселость, во многом благодаря которой его еще не разворачивали ни с одной вечеринки, даже если приглашения у них с братом не было. Он и не думал никогда жалеть людей – скорее, просто не находил поводов отказывать собственным порывам души хоть как-то поучаствовать в чужой жизни, если ему это казалось необходимым – утешить, или замолвить невзначай слово, кому нужно, или согреть в постели, словом – сунуть нос в чужую жизнь, возомнив себя при этом не то спасителем судеб, не то заботливым старшим братом, осознавшим, что младшему его опека нужна уже не так сильно, и не находящим, на кого бы выплеснуть ее излишки. – А тебе? – он ответил вопросом на вопрос и, поскольку до шумной залы оставалось всего несколько метров, замедлил их шаг, а потом и вовсе свел на нет, вынудив неторопливо топтаться на одном месте. – Что может здесь нравиться? Толпы никчемных простаков, возомнивших, будто в силах что-то изменить. – Так и не понял, – легко вырвалось у Фархада и он чуть пожал плечами, – Но в простаках нет ничего дурного. Пока ими не решает кто-то воспользоваться. Веселье в зале не утихло, но вышло на какой-то новый уровень: девица на рояле заливисто хохотала, расплескивая свой бокал на себя и тех, кто сгрудился вокруг, какие-то студенты, решив поддержать легенду о поэтических вечерах, наперебой горланили сочиняемые на ходу песни, слов которых было не разобрать, бедняжка Эстер никак не могла отбиться от назойливого внимания девицы в уже наполовину расстегнутом пиджаке, нервно пихающей свои выпадающие локоны обратно под скособочившуюся шляпу. В другой ситуации Андрей непременно явил бы себя благородным героем и спас хозяйку вечера, а то и разрешил бы спор двух чудесных дев прямо в замечательных покоях Эстер... Никакого интереса. Куда приятнее было танцевать с человеком одного с ним роста, как-то совершенно робко уложившим ему на плечо голову, пахнущую чем-то очень слабо, так, что Андрей не смог определить. Пётр тоже иногда так делал, прятал там в плече лицо и просил что-то ему рассказать. – Всё-таки, подобные вечера придуманы для веселья! Дай-ка припомнить, что такого хорошего я знаю... Его руки снова пришли в движение, сместились обе выше, и одна коснулась кромки коротких волос, утвердившись в итоге на затылке, вторая же заняла место первой – там, где на узкой спине лежала его ладонь, образовалось нагретое место. Из-за шума и нежелания драть горло, пришлось нагнуть шею поближе к чужому уху, да так низко, что Андрей то и дело задевал губами ту жемчужину. Он заговорил о том умнике, что обнимался теперь с патефоном и, к ужасу несчастной Эстер, кажется, вознамерился выяснить его внутреннее устройство. Лохматый, будто вышел из лесу, он на курс младше Стаматина, и его трижды едва не отчислили, но держат лишь потому, что он за ночь проектирует самые идеальные, самые функциональные и самые скучные муниципальные здания во всем мире. Ректор уверен, что такой талант непременно придется Властям по вкусу, и что выпустившему его институту обязательно перепадет их милость. Теплые пальцы Андрея приятно щекотали короткий-короткий пух волос у основания шеи, и не было в этом ничего пошлого или гадкого, напротив, только тепло и спокойно, и жест этот такой простой и ласковый, почти отеческий. И Фархада отпустили его мысли и тревоги, он лишь внимательно слушал приятный приглушенный голос Андрея Стаматина, пробивающийся сквозь шум праздника, который говорил и говорил, чуть задевая губами покрасневшую от тепла ушную раковину. Он рассказывал о том, что происходит кругом, а Фархад тихо посмеивался в воротник его рубашки, рисуя в голове все повадки нелепого товарища Андрея. Он травил сто раз переслушанные присказки и байки из университета, какие-то новые, какие-то старые, и всё равно их приятно было слушать. Андрей не заметил сам, как дошел до откровенно радостного рассказа о ближайших проектах, не замутненного обычным для него «пойдем ко мне, покажу свои чертежи и макеты, ты таких точно нигде больше не увидишь, крошка». Может, подействовало выпитое и выкуренное, а может, вот именно сегодня он взял, да и утомился от своего кредо балагура и соблазнителя. К чему это, если можно просто делиться тем, что на самом деле, по-настоящему волнует всю его душу, зная, что вот эта голова на плече точно не заснула на скучном рассказе о трижды переделанных расчетах, а исправно переставляет ноги вслед за ним по небольшому квадрату пола, и время от времени приоткрывает глаза на пару секунд. Фархад на мгновение почувствовал себя эдаким шпионом из бульварных плохо написанных романчиков, где женщины всегда великолепны и коварны, а мужчины суровы и бесконечно несчастно влюблены. Но затем вслушался и даже старался дышать как можно тише, чтобы расслышать каждое слово, каждый расчет. Идеи Стаматиных были монументальны. Впечатляющи. Яркие, безапелляционные, наперекор всему и вся. Прекрасные в широте полета мысли, такое могут создать лишь люди, безусловно уверенные в своей правоте. Эфемерные здания вырастали под его веками, как живые, пока Фархад слушал и слушал. Зиккураты, посвященные не богам, но людям. – Если завтра придешь, увидишь в половинном размере, я назвал их Врата Вниз, но только дурак будет думать, что это действительно ворота, – почти всю эту фразу целиком перекрыл оглушительно надрывный фортепианный стон, визг и хохот – девица-таки не удержалась, оскользнувшись на своем же разлитом абсенте. Ее, конечно же, подхватили на руки, позволив отделаться лишь испугом и ушибленным локтем, Эстер выглядела не на шутку разозленной, но почти успешно оскалилась в радушной улыбке и принялась сыпать пустыми фразами, весь смысл которых сводился к тому, что на ее взгляд, сегодняшний вечер стремительно близится к своему окончанию. Фархад же вздрогнул и остановился, подняв голову как вспугнутое неловко треснутой веткой животное. Было так хорошо, а тут выдернула эта нелепица; взволнованная, обозленная хозяйка, беспорядочные мельтешения, бессмыслица, дикость, вылезал своей красной рожей тупой пьяный хаос. Часть людей понятливо потянулась к выходу, лохматый архитектор отставил патефон, не успев его сломать, но поставив какую-то на редкость заунывную пластинку. Менее догадливые или более пьяные еще копошились на своих местах, а Андрей удивленно застыл, вынырнув из своей приятной расслабленности. Нужно было идти искать брата. Фархад зажмурился на мгновение и отступил назад осторожно, опуская руки, чтобы со слегка виноватой улыбкой взглянуть в глаза Стаматина. Они оба выглядели удивительно ошарашенными, будто и не знали, где сейчас находились. Точно не в семейном гнездышке Эстер. – Что же это… – Фархад взглянул за спину Андрея, где торопливо копошились люди и взмахивала сердитыми руками хозяйка. – Кажется, пора уходить, чтобы не попасться под горячую руку, – он потерянно посмеялся, пытаясь какими-то звуками ненадолго заполнить пространство, и затем со всем своим достоинством мягко кивнул знаменитому архитектору. – Приятно было с вами познакомиться, Андрей. Увидимся. И затем он развернулся, стремительно и ловко маневрируя между тупо толпящихся людей у высоченных белых дверей, выскользнул в прохладу подъезда, стуча звонко каблуками. Эхо разносило по парадной лестнице его шаги, смешиваясь с гулом валящих на улицу людей. А на улице стояла светлая весенняя ночь – прозрачная и сладкая, пронизанная теплым светом уличных фонарей, никогда не темная по-настоящему. Фархад торопливо шел по тротуарам и пахнущим сиренью скверам, а мысли его были заняты рассказами Андрея Стаматина; он перебирал их в голове как красивые стеклянные бусины на свету. Его не тревожили ни пьяные оклики мужиков на улице, ни далекая дорога до дома. Лишь значительно позже, когда небо побледнело, словно ситец перед рассветом, и Фархад бесконечно долго поднимался в свою каморку по скрипучим ступеням, черным от времени и ног, он сунул руку за ключом, спрятанным в портсигаре. В кармане было еще кое-что. На открытой его ладони поблескивали своими глазками две запонки-саламандры.