Когда мое сердце отдашь?

На ступенях перед дверьми, ведущими в выставочную залу Столичного Архитектурного, Андрей прождал полтора часа. Они с Петром пришли перед открытием и были тут же вовлечены приятелями в долгую дискуссию по поводу спорного проекта одного из их профессоров. Андрей то и дело отвлекался от предмета спора и вертел головой по сторонам, но чудесное смугловатое видение так и не соткалось из теплого весеннего воздуха. В итоге брата Андрей отослал вперед себя и остался подождать. Еще совсем немного. С некоторой угрюмостью он вспоминал, как видение резво сбежало от него вчера, не оставив на память поцелуя. Даже воздушного. Обидно было не столько потому, что его обвели вокруг пальца, сколько оттого, что вчерашний вечер оказался, пожалуй, лучшим за последние месяцы. Неискренность Андрей не выносил, но вчера с Фархадом ему было на удивление легко и свободно, получилось даже поверить, будто время он с ним провел не потому, что таким, как Андрей Стаматин, не принято отказывать, а потому что ему тоже было приятно и интересно. Андрей оскалил зубы на выплывшее из-за облаков майское солнце. Нелепая слабость, глупая меланхолическая склонность. Порой его не отличить от брата. В последний раз бросив взгляд на усаженную липами тропу с бредущими по ней зеваками, Андрей развернулся и поднялся по ступеням. Окунулся в приглушенное жужжание голосов – всюду в огромном зале, на самом деле являвшимся объединением нескольких просторных комнат, обсуждали, спорили, восхищались и поносили. Со всех сторон выстроились всякого рода макеты из картона и гипса, и с ними, в большинстве своем от волнения белые как полотно, их авторы – студенты и те, кто таким образом надеялся получить грант на обучение и быть зачисленным. Всю дальнюю от входа стену занимал достающий до четырехметрового потолка их с братом исполин Врат Вниз. Похожее на вывернутую вокруг себя самой триумфальную арку сооружение, удерживающееся на тоненьких опорах. Внутри задуманы помещения, но об этом люди узнают только когда Стаматины возведут его в полном размере. Пётр жался с одного края макета, прикрывался волосами и то и дело вяло отмахивался от подходивших к нему людей – видать, переобщался вчера, и на сегодняшний день его сил вести беседы уже не хватало. Андрей прошел зал до половины, даже успел махнуть брату рукой, но встал как вкопанный, уловив краем глаза то, что силился разглядеть всё утро, и резко развернулся. Ну конечно, те же до смешного короткие волосы, те же артистичные руки, те же раскосые глаза, разве что не подведены, но Андрей поймал себя на мысли, что и так они очень красивы. Поймал, и тут же придал лицу суровое выражение, хотя тянуло рассмеяться. Больно уж потешен оказался Фархад в каком-то нелепом куцем пиджачке, будто кто-то ради смеха нарядил его так, да горло сжал старательно накрахмаленными воротничками. В итоге Андрей подавил рвущееся из горла громкое фырчание и покачал головой. Можно было считать, что таинственная красавица приняла его приглашение, и то, каким это было сделано способом, поистине должно было стать одной из его самых смешных баек. К тому же, он-то разоделся сегодня особенно старательно – не то, чтобы Андрей действительно верил, что Фархад явится в платье, но никак не мог отказать себе убить в перспективе двух зайцев – составить с ним экстравагантную пару и заодно пощекотать нервы всей ученой комиссии и ректорскому составу. На нем была лучшая, какую только можно вообразить, просторная двухцветная рубаха с широкими рукавами – истинный дух средневековья, подсмотренный на какой-то из картин итальянских художников. И, по мнению Андрея, она страшно ему шла. Он еще раз оглядел Фархада с головы до ног, все-таки смешливо фыркнул и сложил руки на груди, наконец устремив внимательный взгляд за его спину. – Твое? Фархад торопливо пожал руку замолчавшему ошарашено собеседнику, кивнул ему вежливо, пробормотав невнятно слова поддержки академическому товарищу. По его широким скулам незамедлительно разлился неровный алый румянец, облизнувший даже кончики ушей, и наконец, архитектор повернулся на каблуках, встретившись с насмешливым взглядом Андрея Стаматина. Тот выглядел просто великолепно, ярко, громко, вызывающе и глаза такие живые, уверенные. Ни чета Фархаду, испугавшемуся Фархаду, влезшему в рамки Фархаду – он стоит как провинившийся гимназист перед строгим учителем. Эта мысль стыдом обожгла лицо, но он только нервно сцепил пальцы, колец на которых тоже поубавилось. С любовью во взгляде осторожно коснулся белого гипсового постамента, где стояла его собственная работа, и ответил, не задумываясь, будто бы и не покидал прошлой ночью гостиной Эстер: – Мое. Это – музыкальный холл. Большому дню быть! Быть! Фархад повторял свою речь для преподавателей, пока обливался ледяной водой, пока тер руками и мылом накрашенные глаза. Повторял как молитву, пока осторожно тащил по ступеням тяжелую фанерную коробку, наспех заколоченную перед выходом. Шептал увлеченно, подпрыгивая на кочках в телеге, запряженной старой, но доброй клячей – удалось договориться со сварливым дворником подвезти до трамвайной линии за чекушку водки и кисет свежей махорки. Запыхавшийся, взволнованный до стучащего в горле сердца, Фархад торопливо вошел в коридоры университета вместе со звонкой стайкой шумных младшекурсников, которые пришли посмеяться-поглазеть и подслушать высокие споры старших товарищей о низких вещах, чтобы потом повторять их друг другу на пьяных посиделках. Он сразу узнал Врата Вниз, как только их увидел. Макет стоял в выставочных холлах со вчерашнего вечера, попирая увитые лепниной потолки, и казалось бы, что вся выставка возвелась сама собою вокруг него, прочие макетики опятами повырастали на своих постаментах. Это не было готовое здание, но даже от макета захватывало дух. Выпускники нервно перешептывались, поглядывая с тревогой краем глаза на амбициозное строение, вокруг него всё время задерживались группки студентов. Они задирали головы повыше, так что с голов слетали шляпы и популярные кепочки с острыми глянцевыми козырьками, ходили кругом, любопытно вытягивая шеи, тянули вверх руки и пальцы, указывая на любопытные решения перекрытий и стен. Выдирая тонкие гвозди из крышки, вынимая на белый свет свое хрупкое детище, Фархад то и дело поглядывал через плечо на плотнеющую вокруг Врат толпу. Иногда он замирал, с надеждой выискивая среди прочих знакомую фигуру, но тут же, словно бы опомнившись, лихорадочно возвращался к делу. Оставив опустевшую коробку в отведенным для того художественном классе, Фархад торопливо пробежал мимо Стаматинского макета, почти не глядя на него, но приметив сгорбленную у основания фигуру, так похожую на андрееву, только скомканную, опустившую длинноволосую голову, замедлил шаг. Остановился задумчиво, разглядывая. Должно быть, это и был Пётр. Носы строгих мужских туфлей неуверенно развернулись в его сторону. Фархад сделал робкий шаг и остановился. У младшего Стаматина было серое, похоронное лицо и пустой потерянный взгляд, не разделявший особо людей перед собой. Фархад решительно мотнул головой – это ему не нужно. Он справится сам. Это и его день тоже. Андреев голос он узнал голос еще до того, как обернулся. Здание, больше похожее на особняк, чем на грандиозные требовательные стадионы, которые высоко ценились комиссией, было сжато в небольшой белый макет, всего лишь в половину роста его создателя; высокая, сплошь стеклянная крыша, подчеркнуто куполообразная, громадные готические окна, словно бы свечи стремящиеся вверх, и тонкие витые лестницы. Они венами обнимали здание снаружи, они змеиными спиралями поднимались к выросшим из стен балконам в просторном амфитеатре зала. – Я назвал его Оранжерея, – он фыркнул, тут же пожав плечами. – Немного посредственно, но отражает суть. Название Андрею понравилось. Оранжерея – место, в сути своей нарушающее законы, установленные природой. Ты можешь устроить там розарий, цветущий тогда, когда снаружи землю укрывает снег, и можешь вырастить цветы и деревья, привезенные из далеких стран, где их греет вечное лето. Ты можешь, в конце концов, играть там любую музыку, какую захочешь, играть ее среди плотных зеленых листьев и ярких цветков, или в пустом зале с высоким купольным потолком и высокими же окнами, пропускающими внутрь столько света, что в какой-то момент его должно стать такое количество, которое может и заглушить музыку. Одного взгляда на небольшой макет Андрею хватило, чтобы быть уверенным наверняка – оно спроектировано идеально, обещая создать ровный баланс света и звука, и никогда в нем одно не заглушит другое. Оно было похоже и одновременно заметно отличалось от тех набросков, которые когда-то вышли из-под их с Петром рук, но которые так и не представилось случая перевести в более детальную плоскость. От таких несложных замыслов они с братом давно отказались и воплощали теперь куда как более смелые проекты, за сложностью которых незаметно потерялось то радостное ощущение, тот восторг, за которым Андрей и гнался, в первый раз беря в руки чертежные инструменты. В музыкальном холле Фархада оно было – буйным цветом незримо расцвечивало белый гипс, цвело и обещало, что посещение здания, построенного по этому макету, станет незабываемым. Забывшись, Андрей, едва касаясь подушечками пальцев, пересчитал изгибы обнимающих здание лестниц, настучал отрывок какой-то мелодии по купольной крыше и кивнул сам себе. Да, было бы славно посетить его по-настоящему. Фархад долго и с отеческим волнением смотрел на свою Оранжерею. Чем дольше он глядел, тем четче выступали недочеты, мелкие шероховатости лезли в глаза, нервировали, как нервирует порой назойливая жирная муха жарким летним днем, всё норовит броситься прямо в лицо. Ничего не бывает безупречно, утешал он себя вечерами, корпея долго над чертежами. Идеал недостижим, но натянутая внутри струна тревоги была неумолима и тонко дрожала. Как и сейчас. Его взгляд наткнулся на чужие руки, забывчиво потянувшиеся к белым крохотным ступеням макета, скользнул по пальцам и Фархад, не без затаенного сомнения, заглянул в лицо своего знакомого. Андрей был увлечен, мыслями своими гулял между рядами кресел в амфитеатре главного зала, взлетая и спускаясь по узорчатым лестницам, распахивал все крошечные двери настежь. В хрустальном стекле залов должна будет бесконечно звучать музыка, расти всё выше к солнцу. Само строение будет тонко-тонко петь как звенящие после тостов бокалы. Сумев все-таки оторваться от захватившего его макета, Андрей обернулся к Фархаду, обманувшему его Фархаду, талантливому Фархаду. Похожему на одно из тех диковинных растений: оно сильное и сумеет прорасти даже сквозь сугробы, схваченные коркой льда, но чтобы зацвести, ему нужны условия получше – много света сквозь высокие окна, красивые балконы, чтобы удобнее им любоваться. Но даже пока оно не цветет, даже если на время его пересадили в уродливый кособокий глиняный горшок – оно всё равно красивее садовых роз. – На месте комиссии я бы разнес его в пух и прах, – Андрей наконец вынес свой вердикт и довольно оскалился. – Мне нравится. – Не впервой, – с тенью облегчения в голосе отозвался Фархад. – Профессор Гордеев часто упрекает мои работы в «потакании чрезмерному эстетству, в ущерб функционализму помещений», – в голове тут же соткалось седобородое лицо преподавателя, сложившееся в укоризненную скорбную мину, и Фархад усмехнулся, чувствуя, как отступает волнение и перестает дрожать натянутая струна. – Рад, что вам нравится. Пришлось местами упростить идеи, облегчить формы, чтобы… Ну, сами понимаете. Комиссия была довольна. Андрей оглянулся на их с братом Врата, каждая деталь которых неприкрыто кричала о стремлении не просто выйти за рамки, но разрушить их, не оставить от них и воспоминания. Он точно знает, что их комиссия не разнесет обидно-колкими замечаниями, знает, что старые индюки будут долго стоять и смотреть, а потом молча пойдут дальше – так было уже не раз, так будет и сегодня. Сгорбленная фигура Петра куда-то пропала. Нужно было возвращаться. – Слышал, что бедняжка Эстер нескоро теперь соберется с духом, прежде чем снова пустить всю эту пьянь в родительский дом, – протянул Андрей почти светским тоном, возвращая внимательный взгляд на Фархада. – Планируешь сходить куда-то в ближайшее время? Поймав довольный оскал Стаматина, Фархад изменился в лице. Он одернул рукава пиджака, спрятав надежнее устроившихся на манжетах рубашки саламандр. – Послушайте, Андрей, – неожиданно строго заговорил он. – Мне стоило еще вчера вам сказать, в каком качестве я буду здесь присутствовать сегодня, – Фархад понурился и отступил от гипсового постамента с Оранжереей. – Не буду скрывать, эта выставка много для меня значит, – вслед за Андреем он тоже бросил взгляд на смелые Врата и словно бы запнулся об их безаппеляционность. – Я… Не стремился быть тем, кем не являюсь. Он прокашлялся, стремясь скрыть неожиданную серьезность своих слов за пересохшим горлом, и улыбнулся, крутя перстень на пальце. – Думаю, что Эстер впредь стоит тщательнее выбирать гостей, – Фархад с усилием спрятал руки, пытаясь поддержать светскость беседы. – Однокашники звали на стихотворные чтения в «Старой собаке» в эту среду. Говорят, сцену отдадут экспериментаторам и… Выставочная зала мерно жужжала тихими и не очень разговорами как слаженный улей, однако вдруг шум стал громче, прокатился поднимающейся волной между студентами, выставляющимися и посетителями. – Пришли? Пришли! Комиссия? Комиссия... Комиссия! – передавалась сокровенная весть из уст в уста, и десятки лиц сменились десятками затылков, устремившихся в одну сторону. Фархад тоже торопливо глянул к коридорам, куда было устремлено всеобщее внимание, но еще никого не разглядел. Он тут же вернул Андрею взгляд и протянул свою ладонь для рукопожатия. – Кажется, пора вам вернуться к брату. Скоро начнется. И, – вчерашняя мягкость жестов вдруг вновь проскользнула в этом немного странном юноше с прической беспризорника, и его рука стала нежной, словно бы предложенная для поцелуя. – Рад с вами встретиться. Андрей только покачал головой – этот парень точно, если и не служит Мельпомене в воспевании ее искусств, то, как минимум украл у нее поцелуй – столько было в каждом его действии выразительности, притягательной артистичности, но не наигранной, а, напротив, трогательно-искренней. Как у человека, настолько привыкшего, что на него не смотрят, что все его движения сами собой превратились в одиночный танец, а вся его речь – в монолог, не ждущий ответа. Однако Андрею хотелось отвечать, как отвечал он всегда на монологи Петра, его длящиеся бесконечно рассуждения или излияния, которые часто даже не предполагают возможного ответа, но Андрей всегда находил слова, всегда вел рассуждения дальше, не позволяя им закольцеваться самим на себе, всегда поддерживал метущуюся мысль брата своей, твердой и смелой. Сейчас он только подхватил в ладонь предложенную руку, подметив, что с изрядно уменьшившимся количеством перстней она выглядит несколько беззащитной, но целовать не стал, вместо этого потянул на себя и сам подался телом вперед. Губы мазнули по уголку чужих губ, нос – по скуле и дальше к виску. Андрей улыбнулся, предвкушая следующую встречу, и шепнул: – В эту среду. Я приду. Взволнованный ропот стал громче, и Андрей выпустил изящную ладонь, развернулся, не потрудившись распрощаться, рассчитывая, что на чтениях они продолжат приятную беседу так, будто не прерывали ее вовсе. Пожалуй, ему даже стоит разыграть Фархада, сыграть с ним шутку вроде той, какую сам он провернул, прикинувшись простым красавчиком, не имеющим отношения к их общему ремеслу. Андрей усмехнулся этой мысли, ловко пробираясь через толпу, но тут же нахмурился, услышав знакомые голоса. Пресловутый профессор Гордеев уже укоризненно отчитывал работу какого-то бедняги, и Андрей легко мог представить его седую бороду, мелко трясущуюся при каждом слове. За ним заговорил Римской, своим дребезжащим, но от этого не менее непреклонным голосом вынес приговор и тут же затянул нудную поучительную речь. Нет, нет, и нет, это совершенно не тот уровень, какого мы все ждем от вас, молодые люди, вы наше лицо и наша надежда, возможно, кто-то из вас в будущем станет исполнителем заказов от самих Властей, но для этого вам нужно еще очень и очень много потрудиться, и главное, понять наши основные принципы, на которых мы стоим и без которых никогда не достигли бы того, что имеем сегодня... Андрей, да и любой другой из студентов, слышал это десятки раз. И многих суровый тон и неудовольствие на лице ректора, коим Римской и являлся, пугали настолько, что они изо всех сил пытались втиснуться в те рамки, которые ставил университет, и неважно, если об эти рамки они переломают себе кости. Правда, очень быстро выяснялось, что архитекторы с переломанными руками Властям ни к чему, и потому их быстренько задвигали на задний план, старательно показывая: вот, у нас здесь десяток-другой подающих надежды, прилежных и практически гениальных... Стаматины, разумеется, в их число не входили. Стаматиным уже давно перестали читать нотации, понимая, что как бы вопиюще они не изуродовали поставленные перед ними рамки – Власти уже несколько раз позволили им воплотить в жизнь свои идеи. И наверняка позволят вновь. Андрея их особенное положение и злило и смешило одновременно, но сейчас брала ярость – он слышал, как, завершив свою речь, Римской повел комиссию дальше, от следующего постамента раздалось недовольное профессорское ворчание и даже несдержанные всхлипы особо впечатлительного студента, чью работу разнесли до основания. Представляя, как тупого закостенелого дерьма наговорят о макете Фархада, Андрей злился еще сильнее и был только рад, что может переключить внимание, добравшись наконец до Врат, у основания которых практически на полу скрючился Пётр, опустившись на корточки и обхватив себя руками, в сгибе которых пытался спрятать лицо. Андрей помог ему подняться, обнял за плечи, подпирая собой брата, едва стоящего на ногах от усталости и чрезмерного количества любопытствующих лиц, каждый из которых посчитал необходимым уточнить у Петра, почему это «у их ворот нет створок». Краем уха он уловил сдержанные похвалы, доставшиеся от комиссии тому самому любителю обниматься с патефонами, представившему сегодня удивительный в своей косности макет банка, и затем по зале вновь прокатился удивленный вздох, только теперь головы развернулись не ко внутренним коридорам, а ко внешним дверям, а сам вздох затих, не дойдя и до середины. Наступила тишина. В этой тишине ректор торопливо пошаркал к дверям, и оттуда на всю выставочную залу теперь уже не обеспокоенными шепотками, а звучным голосом одного из прибывших разнеслось: – Подведомственные Инквизиции цензоры. Беспокоиться не о чем, мы здесь лишь за двумя людьми. Видимо, прибывшие ясно указали, куда им нужно пройти, потому что студенты и гости выставки расступились тут же, разошлись волнами, образовав четкий коридор от дверей до Врат. Андрею стало хорошо видно двоих людей с невнятными чертами лица, закутанных в черное, и еще четверых в форме – губы у Андрея сами собой расползлись в острый оскал – значит, вот сколько людей, они считают, требуется, чтобы арестовать их с братом. За ними уже пару раз приходили. Всё ограничивалось форменным запугиванием и однажды – допросом. Власти, как ветреная любовница, не могли решить – что им делать с гением Стаматиных, возносить ли его, терпеть ли, или попросту от него избавиться. Пока их представители вышагивали к Вратам, а Римской причитал – давно пора, они притащили сюда сегодня возмутительное изобретение, порочащее наше светлое имя, и, к тому же, устроили форменный маскарад, только посмотрите, во что превратили уважаемую выставку – Андрей отыскал взглядом Фархада, которого ему тоже стало теперь видно, когда часть посетителей потянулась к выходу, да и некоторые из выставляющихся похватали свои макеты, спасаясь от опасного цензорского взгляда. Тот стоял, не отрывая глаз от своей Оранжереи, вцепившись пальцами друг в друга. – Именем всемогущих Властей, вы арестованы по подозрению в деятельности, подрывающей устои нашего общества, грозящей Столице и вызывающей у Инквизиции серьезные опасения. Вам придется пройти с нами и пребывать в Инквизиториуме до подтверждения вашей виновности или невиновности, любое сопротивление будет расценено как попытка навредить Властям, и карается... Человек в комиссарском плаще всё говорил, звучный голос разлетался по зале, метался среди гипса и картона, бил прямо в лица впечатлительной молодежи, обступал будущих архитекторов со всех сторон, складываясь в те самые рамки. Андрей смотрел на до смешного коротко стриженую голову и думал – в эту среду точно не получится, ты уж прости. Затем Андрей отвернулся. Пётр, до этого испуганно жавшийся к плечу, вдруг напрягся, Андрей поймал его взгляд, хмурый и решительный, и усмехнулся. Пожалуй, они вдвоем смогли бы раскидать этот грозный отряд – Петя дерется как в последний раз, когда выходит из себя, но это было бы слишком просто, к тому же, глупо – даже если избавиться от этих, Власти всё равно вышлют за ними других людей. Значит, они пойдут под заключение добровольно, сперва только прихватят с собой всё, что принесли. Расцепившись, Стаматины ударили синхронно, Пётр – там же, где стоял, Андрей – в два больших прыжка достигнув другого края макета. От удара ногой держащие Врата Вниз опоры подломились очень легко, они и впрямь были удивительно тонкими, и только Стаматины знали, как сделать так, чтобы вся конструкция в натуральную величину смогла выдерживать свой вес. Гипсовый исполин рухнул быстро, будто и не было его, сложился внутрь себя, как карточный домик, подняв вокруг облако пыли и оставив после себя странно пустеющее место. Шавки Властей успели только дернуться и похватать братьев за руки, выворачивая их за спины. Мимо застывших в ужасе студентов их выводили в молчании, на Фархада Андрей не посмотрел: он обеспокоенно тянул шею к Петру, который морщился и шипел от боли в вывернутых плечах. Почти месяц Стаматины провели в бесконечных допросах, грозных, но каких-то путаных и пустых, словно Власти и сами не знали, каких признаний пытаются от них добиться. После, когда их отпустили, Андрей заявился в «Старую собаку», но там никто не помнил описанного им юношу, ни явившегося в платье, ни одетого более скромно. Оправившаяся Эстер объявила об очередной вечеринке, но ни она, ни кто-то другой из присутствующих не знали его адреса и не видели больше ни на одном мероприятии. В конце концов Андрей даже подумывал выяснить, какие лекции он посещает, и подкараулить, но потом от переменчивых Властей пришло разрешение на возведение Врат на одной из новых площадей Столицы, и работа над ними поглотила весь разум и всё время близнецов без остатка, не оставив его на развлечения и светские вечера. Вскоре же после завершения строительства был подписан их смертный приговор, и, вынужденные бежать, братья покинули Столицу, так же как и всех ее жителей.