Когда мое сердце отдашь?

Отсчитывали неотвратимо секунды лежащие без ремешка наручные часы, беспомощные, потерявшие часть своего предназначения, словно человек, лишившийся конечностей. Фархад, закрыв собой неверный серый свет из окна, длинной темной тенью навис над столом. Он подслеповато поднял часы к глазам, взглянул на исцарапанный циферблат – четыре утра, пятьдесят восемь минут – и отложил его в сторону. Обычно скромный, тихий звук маленького механизма умудрился в одиночку заполнить собой мало-мальски меблированную комнатку, отражаясь от беленых стен. Секунда за секундой. Так, думается, звучит бесконечная неживая капель в высоких колоннадах пещер, исправно отмеряет мгновения даже за полным неимением живых слушателей. Фархад чиркнул спичкой, она ярко вспыхнула, осветив скуластое лицо, в воздухе запахло серой, затем керосином, и стол согрелся желтым светом. Заскрипел стул под весом тела, потемневшие от солнца руки зашуршали в ворохах бумаг, торопливо выуживая из-под рулонов и листов небольшую книжицу в твердом кожаном переплете. Артистичные пальцы заскользили по мятым листам, глаза задумчиво изучали исписанные и изрисованные аккуратно страницы. Он даже не столько читал, не задерживаясь взглядом на собственных словах, сколько вспоминал то, что пряталось за значками. Буквы, цифры и слова развертывались в звуки, запахи, в целые дома, улицы, захватывали собою мысли. Дни шорохом перелистываемых страниц сменялись перед Фархадом; одни были немногословны, блеклы, похожи один на другой и отличны словно близнецы. Другие же, подобных было много меньше, длились страницами, расцвечивались бледными карандашными набросками, нервными каплями чернил. Запятые, точки, восклицательные знаки громко шумели переполненными аудиториями, вагонами, рюмочными, пока вдруг не замолкли в одночасье. Пустой белый разворот. Он отчего-то показался неожиданным. Фархад вздохнул, взял со стола тупой карандаш и занес его над желтоватой бумагой. Он отрешенно помедлил и снова тяжело вздохнул, глянув мельком на потертый циферблат: пять минут шестого. Графит медленно опустился. Осталась еле заметная точка. NN.09.19NN. Фархад поджал губы и торопливо набросал, будто пытаясь перед собой скрыть промедление: «Сегодня, в 6:00 в Город приезжают остальные зодчие. Будут Стаматины. Иду встречать». «Не знаю» – пишет Фархад и зачеркивает. «В смятен...» – непослушно пишет карандаш, но Фархад строго перечеркивает слова еще более жесткой угольной линией, она грубо продавливает бумагу. Густой туман поднимался будто от самой распаренной солнечным жаром земли. Он бесстыдно валил огромными клоками белого пара, цеплялся за выжженные колосья трав и мелколистных цветов. Широкие брюки Фархада до колена пропитались медовой степной росой. Он потерянно стоял между двумя линиями железнодорожных путей, повернув лицо в сторону, где в многих сотнях километров должна была лежать Столица. Он замер, так вглядываясь в бесконечно далекое начало путей, что заслезились глаза; Фархад знал, что это было глупо, еще даже не было шести. Глупо было переживать – Сонная группа приняла Фархада легко и незаметно, прибрала к себе, словно они всегда работали вместе, вряд ли возникнут проблемы с прочими коллегами. Глупо было переживать – они со Стаматиными и не были даже по-настоящему знакомы, так, мимолетно пересеклись на светском мероприятии, немного разговоров, пара неважных танцев, одна альма-матер. Так бывает, ничего страшного. Ну и ничего, что после показательного задержания поучительные беседы провели с каждой сомнительной персоной в университете. Каждый ведь порою пытается стереть следы своего недолгого светского существования. Невелика беда, своя ведь шкура дороже. Верно? Со стороны Заводов потянулась небольшая вереница мужичков. Кто тер кулаками заспанные, запавшие глаза, кто-то по-собачьи тряс головой, прогоняя ранний утренний сон, а некоторые плелись, запинаясь о собственные ноги, словно бы еще не проснулись. Встречающие. Степная пародия на посыльных и швейцаров в дорогих отелях, которые услужливо помогают постояльцам дотащить свой скарб до апартаментов – видно полагали тут, что разнеженные цивилизацией архитекторы и инженеры, увидев пустую станцию, растеряются и сбегут восвояси. Фархад посторонился, будто прячась смущенно в золотистом разнотравье. Он взбираться на деревянный помост, служивший Городу станционной платформой, не решался. И вдруг далекий грохот и гул: звук торопился, бежал впереди тягучего, разленившегося розового света раннего утра, оповещал всех живых существ в великой Степи, что едет, едет Поезд. И на горизонте наконец появилась черная точка, которая стремительно приближалась. Внутри этой черной точки царило радостное возбуждение, которого нельзя было никак разглядеть или расслышать с такого расстояния. Но всё же в одном из вагонов происходило движение, слишком активное для такого утреннего часа. Просыпавшаяся рано Степь вполне могла разбудить пассажиров, залившись розовым светом в окна вагона, не занавешенные тонкими шторками. А может, степная ночь не давала спать, заставляя вглядываться в чернильное небо, выискивая звезды и ответ на вопрос: будет ли это не зря? Когда до станции оставалось меньше километра, можно стало разглядеть, как из тормозящего поезда высунулись две руки. Понять, что обе они были правые, с такого расстояния не вышло бы, но зато хорошо было видно, как, немного поборовшись друг с другом, одна рука выхватила у другой пухлую картонную папку и отправила в полет. Разлетелись, уносимые обдувающим поезд воздухом и дымом локомотива исчерченные аккуратно листки. Часть их попала под стальные колеса, другие же разнесло далеко по округе. Таким было первое подношение, сделанное столичными архитекторами древней Степи. Городской человек, едва приехав, с порога принялся загрязнять собой места, тысячелетиями остававшимися нетронутыми. Едва ли Стаматины испытывали по этому поводу угрызения совести. Подъехавший к станции поезд еще не успел до конца остановить свой ход, оглушительно заскрипели, тормозя, колеса, а громкий, почти безумный смех Андрея уже был хорошо слышен. Он вывалился из вагона первым, проигнорировав ступени, мощным прыжком примял короткую жухлую около рельс траву, и встречающих проигнорировал тоже, сразу же обернулся к брату, помогая ему спуститься. Петра слегка шатало, как пьяного, но лихорадочно блестящие покрасневшие от отсутствия сна глаза и розовеющие на бледном лице скулы говорили – никакой алкоголь не опьянит его столь же сильно, как часы и сутки обсуждений открывшихся перед братьями перспектив. Только что они, давясь хохотом и щурясь от бьющего в лицо ветра, выбросили все свои старые наработки, даже полностью готовые чертежи, которые оставалось только перенести на чистовую. Пускай бы местные жители подобрали их и разожгли ими свои костры или печи – черт их знает, как они здесь обогревают дома. Близнецам не нужно было это старое, хранимое с самой отвергнувшей их Столицы, не нужно было придуманное в бегах ради того только, чтобы работой перебить досаду и злость. Они были новые теперь, или собирались таковыми стать, и захолустный городишко узнает их такими, какими никто не видел прежде: несущими самые дерзкие идеи, которые способны порой испугать даже их самих. Смешно представить, насколько же сильно будут напуганы местные. Наконец механизмы локомотива окончательно остановились, уступив место шелестящим от ветерка травам. Стало тихо, Стаматины, почти ухватившись друг за друга, синхронно задрали головы к небу, постепенно наливающемуся оранжевым. Встречающие столичных зодчих мужики не торопились исполнить обязанности швейцаров. Слишком громко прибыли эти, слишком с большой помпой, совсем не так, как предыдущие. Андрей заговорил первым, не обратив внимания на их угрюмость, почти враждебность, на сведенные брови и надвинутые низко кепки. Указал, какие коробки и ящики вынести первыми, и чтобы непременно отыскали для них место посуше, не вздумали бросить на землю и мокрую траву. Вереница рабочих нехотя потянулась в вагон – привыкшие исполнять приказы, они не посмели выступить против человека с уверенным голосом и жестким взглядом, но уже к обеду по всему Городу разнесутся слухи – новые зодчие не приживутся здесь, новые зодчие обязательно что-нибудь разрушат. Это мнение распространится и на еще нескольких архитекторов, прибывших этим же поездом, скромных инженеров, попросту проспавших раннее прибытие и очнувшихся, только услышав топот множества ног и звуки передвигаемого багажа. И едва ли эти слухи были способны обеспокоить самих Стаматиных. Андрей, пытавшийся вспомнить, в каком из ящиков должно быть шампанское, которым хорошо было бы сейчас отметить начало новой жизненной страницы, прикрикнул на двух мужиков, со звоном едва не выронивших тяжелый ящик со стеклами, нужными, чтобы копировать и переводить чертежи. Наблюдая за столичными именитыми хулиганами, Фархад и сам не заметил, как улыбнулся. И тут же смутился, невольно замеченный. Рассеянный взгляд младшего Стаматина, секунду назад морщившегося на уродливую громаду местного вокзала, споткнулся о его складную фигуру, торчащую из моря трав, и Фархад затоптался на месте, ощутив себя решительно неготовым к этой встрече. Пётр узнал его. Сперва в его глазах мелькнула удивленная неприязнь, какой-то, может, отголосок ревности – своих интересов Андрей от него никогда не скрывал. Но затем лицо Петра расслабилось, он дернул брата за рукав и кивком указал на замершую в отдалении фигуру, и в его глазах стало можно прочесть слабый интерес. Андрей развернулся не сразу. Пригрозил сперва заводским мужикам, что отвечать будут головой, если что не донесут в целости, затем заглянул брату в лицо и только потом – посмотрел в указанном направлении. За его спиной из другого вагона выходили остальные прибывшие зодчие, разминали затекшие спины и заводили бестолковые разговоры. Степь удивительна, не так ли? Конца-края не видно. Вы уже думали над тем, какие предложить архитектурные решения? Больше меня волнует, где нас разместят, не хотелось бы селиться в юрту. Андрей молчал. Потом широко развел руки в стороны, будто собирался заключить в объятья всех, кто вообще находился на платформе. Улыбнулся, широко и немного на сторону, так что свело скулы. Руки опустил, громко хлопнув ими по бокам и там и оставив, уперев в стороны. Как если бы на сцене немого театра пытался высказать разом слишком многое, не умещавшееся в несколько простых движений. Фархад уже трижды всполошился – не сквознет ли в хищном лице обида. Или еще хуже, презрение. Но чтобы то ни было на чёрной душе, Андрей Стаматин дружелюбно ему скалился и приближался, заговорив уже без прежней громкости: – Не очень-то это похоже на «Старую собаку», а? Да и не среда сегодня. – Среда, – несколько насмешливо возразил Пётр, тут же передернув плечами, будто не мог решить, как ко всему этому отнестись. Он знал и давно привык, Андрей любил это – порой приклеится к человеку так, что потом не отцепишь. – О. Ну значит, обещание не исполнено лишь на половину, это можно простить, – губы Андрея всё кривились в улыбке, то опускаясь уголками вниз, то показывая зубы, но сам он так и стоял в нескольких шагах, не сократив расстояние между ними и Фархадом до минимума. Заставшим его врасплох Фархадом, ничуть не изменившимся Фархадом. Который привычно мягко улыбнулся им обоим, подался вперед, приоткрыл рот, готовясь сказать, как обычно, что-то острое и вежливое в ответ, и.. Онемел. Голос, предатель, замолчал, застрял где-то в глотке, а слова, паразиты, как тараканы, разбежались по углам. На мгновение его губы скорбно скривились, и Фархад прерывисто выдохнул, не способный на большее. В груди его сильно сдавило, стало так тесно, да так узко, и голову заполнило до краев розовое рассветное сияние, что Фархад вдруг раскинул во всю сажень свои длинные ладные руки и бросился обнимать обоих разом, крепко и отчаянно, словно бы ближайших из друзей. Так он и замер ненадолго, пытаясь унять отчего-то переполошившееся сердце и пряча лицо то на одном, то на другом плече. От Стаматиных угольно и немного кисловато пахло дорогой и поездом; у Андрея, правда, это почти не чувствовалось – он щедро душился одеколоном. На объятия близнецы отреагировали, как и полагается близнецам – одинаково и по-разному одновременно. Пётр весь одеревенел, напрягся, и даже немного отвернул лицо, не желая такого близкого контакта. Андрей напрягся тоже, но затем только, чтобы крепко обнять в ответ – одной рукой обхватил Фархада поперек спины, второй прихватил за бок брата, будто и впрямь у них случилась встреча давно расставшихся товарищей. Только друзьями они никогда не были, и оттого ярче ощущалось неожиданное воссоединение. Как найти вдруг что-то, о чем совершенно позабыл, но что прямо сейчас оказалось так кстати. Наконец, Фархад вновь отступил, рассеянно скользнув ладонями по чужим рукам. Его черные глаза влажно блестели и лихорадочно скользили от одного почти идентичного лица к другому. Андрей обшарил взглядом всю его фигуру, приметил влажные глаза, усмехнулся широким брюкам, которые почти могли бы сойти за длинную юбку. Забавно было наблюдать его, по колено мокрого, застрявшего вместе с ними в этой дикой глуши на неопределенный срок, но пытающегося придать разговору чопорно-светские нотки. Здесь, где им точно не видать ни разнузданных вечеринок, ни выхолощенных университетских аудиторий. Разве только им не вздумается построить всё это здесь самим. На радость местным, не способным просохнуть в ночь с пятницы на понедельник. – Сегодня действительно среда, – Фархад пожал плечами и растроганно улыбнулся, совсем по-простецки огладив отросший ежик смольных волос, который делал еще более похожим на подростка. В теплом, ещё будто бы летнем, солнечном свете, стала видна тонкая-тонкая морщинка между его бровей, словно бы процарапанная острой иглой. Фархад впервые почувствовал судорожную необходимость объясниться. – И простите мою вольность, я просто... несказанно рад вам, друзья, – он вытянулся, пытаясь вновь собраться воедино из потока своих чувств, и добавил. – Обоим. Андрей вновь раскинул руки, как бы указывая на окружавший их невеселый ландшафт, на далекие трубы заводов и затихшую тушу поезда, пытаясь подобрать слова не слишком ниже пояса – Значит, и ты здесь. А нас никто не предупредил – я бы хоть принарядился ради такой встречи, – не пошлить у Андрея выходило из рук вон плохо, но лицо он удержал, даже весело подмигнул. А вот Пётр сдерживаться не посчитал нужным – картинно завел к небу глаза, покривился ртом, но долго не выдержал – через пару секунд прыснул со смеху. – Ему только дай повод вырядиться – и непременно чтобы побольше зрителей, – когда Пётр повернулся к Фархаду и взглянул на него в упор, лицо его приобрело вежливое, почти дружелюбное выражение. Глаза только остались отстраненно-холодными. – Мы не совсем знакомы, но я наслышан. И раз уж ты здесь вперед нас, есть повод считать, что это не просто так. Покажешь свои наработки? Манеры, Фархад, манеры! Молодой человек торопливо мазнул стиснутым кулаком по глазам, стирая с них застывшие слезы, и отступил, сминая под каблуком высокую траву. Он любопытно переводил взгляд с лица одного близнеца, на другое; вот Андрей заерничал, и Пётр тут же рассмеялся, чем безмерно обескуражил Фархада – так незаметно разошлись смурные тучи над младшим Стаматиным. В Столице, вплоть до самого его отъезда, даже ленивые болтали о них, перетирая косточки как жернова муку. Втрое больше в последний год. О том, что архитекторы и бога и прапора разом взъерепенили, и о том, что «эти поганцы, учившиеся на наши с вами деньги, товарищи, да-да» занимаются коллаборационизмом с заграничными врагами и, немногим лучше, растлением светлых юных умов. Среди светлых умов куда больше ценились слухи о всевозможных растлениях тел. Пётр оказался так дружелюбен, что даже поймал обеими руками его ладонь, также непринужденно, как скользнул по рукам братьев до этого сам Фархад, но сжал слишком сильно. Андрей, правда, этого не заметил и повторил жест за братом, не упуская возможности лишний раз пойти на тактильный контакт. Теперь они втроем действительно напоминали соскучившихся друг по другу детей. – Безусловно покажу, – заверил радостно Фархад, сжимая одновременно две пары рук. Одну прохладную и другую знакомо теплую. – Я, конечно, не всё свои наброски сумел привезти... Но вы сами знаете, как это бывает, – холодные пальцы вдруг крепко вцепились в его ладонь. Фархаду захотелось отдернуть руку, ногти Петра вот-вот бы впились в его кожу, но тут уже оба брата отпустили хватку. К счастью, Фархад не питал никаких надежд на эту встречу. К несчастью, несмотря на это, началась она странным образом. Другие архитекторы и инженеры, наразминав затекшие конечности, попереговаривавшись и справедливо посчитав, что красномордые угрюмые мужики объяснять им ничего не собираются, начали растерянным стадом без пастуха окружать милующуюся троицу в надежде, что кто-то из них будет достаточно внимательным, чтобы направить дальше. – Нда, не похоже, чтобы нас встречали с оркестром. Но смотрите-ка, у Стаматиных везде связи, и нашелся свой личный провожатый, да? – Андрей всё не прекращал скалиться – слишком приятный сюрприз преподнес ему Город-на-Горхоне с самого порога. Фархад обернулся к растерянно собравшимся вокруг них коллегам, щурясь на солнце. Человек двадцать… нет, скорее, порядка тридцати. И они все, украдкой и не очень, изучали взглядами Стаматиных и его собственную персону. Что ж, это не впервой. Фархад несколько нерешительно помахал им рукой и тут же обернулся обратно к братьям, понизив голос: – Честно говоря, я был уверен, что вас будет встречать весь город… Учитывая масштаб нашего проекта, ну и, собственно, вашу славу, – он виновато улыбнулся Андрею, неодобрительно покачав головой, словно бы чувствуя необходимость извиниться за нерадивых хозяев Города. И затем резко развернулся на каблуках, хлопнув звонко в ладоши. – Здравствуйте, господа! Судя по тому, что никого здесь больше нет, я буду тем, кто проводит вас во временные жилища! – было слышно, как напрягаются его связки. Фархад явно не привык говорить звучные речи, его голосу требовалось значительное усилие, чтобы занять собой небольшую станцию и обрубок Степи между ней и городом. Он махнул рукой вперед, что подразумевало всем следовать за ним, и начал прокладывать путь сквозь душистое разнотравье, высоко поднимая колени, как цапля. – Идемте, идемте, господа! – подбадривал он замешкавшихся инженеров, зодчих и проектировщиков, как пастушок подгоняет свое стадо. – Ваши вещи, – он обернулся через плечо: сонные мужички несколько неспешно, но уже начали разгружать вагоны. – Ваши вещи доставят, если они подписаны! И вот, вслед за молодым человеком в белых штанах и широкой, белой же рубашке, потянулась вереница из людей, возглавляли которую братья Стаматины. Они, конечно, знали, что едут в необжитые места, но по Петру, опять утратившему посетившее его было веселье, было видно, как неприятно удивило его обилие травы, ее высота, густой запах и роящаяся мошкара. Он вцепился ладонью в руку Андрея, и тот, не задумавшись и на миг, переплел с ним пальцы, неизменно молчаливо подтверждая: ты не один, брат, я рядом. Самого его, кажется, степные просторы мало интересовали – не выпуская руки Петра, он держался на полшага впереди, ближе к Фархаду. – И хорошо, что не выкатились встречать всем селом. К чему это? Только зря время тратить на любезности. Пускай лучше поскорее созывают первое совещание, там и раскланяемся друг с другом. На эти беспечные и уверенные слова Андрея позади раздалось несколько невнятных ответов – кому-то также хотелось как можно скорее обозреть фронт работ, а кто-то действительно ожидал к своим персонам повышенной учтивости. Андрей громко фыркнул, не оборачиваясь даже. – Вам мало было тех фальшивых любезностей, которых щедро рассыпали в пригласительных письмах? «Глубоко уважаемые, безусловно талантливые, несомненно истинные мастера своего дела»... Языки у этих Каиных хорошо подвешены, это уже и так ясно, – он все-таки обернулся на коллег, некоторые из которых выглядели недовольными его словами, но не возражавших вслух. – Теперь вопрос стоит другой. Понимают ли они сами, чего от нас хотят, или плясать нам под дудку спятившей в глуши семейки. Кто-то даже посмеялся шутке, прочие отмолчались. Подал голос Пётр, когда они наконец выбрались из высокой травы, замочившей ноги, на широкое, относительно ровное поле, которое явно старательно очистили от растительности, но на котором уже пробивалась светло-зеленая поросль. – У меня вопрос получше. Где нас поселят? Вижу какие-то хибары в той стороне, – Пётр снова недовольно скривился, и Андрея впервые посетила мысль, что эта их поездка окажется сложнее, чем он себе представлял. – Я не думаю, что Симон Каин спятивший, – после смешков и неуверенного молчания откликнулся Фархад на вопрос, не требовавший ответа. Он, не замедляясь, шагал вперед, лица не было видно Стаматиным, только темный затылок и белую спину, но в воздухе что-то неуловимо поменялось. Возможно, выдали чуть напрягшиеся плечи. – Его концепции могут показаться безумными на бумаге, да, но они полны потенциала, – Фархад невнятно хмыкнул, и плечи вдруг вновь расправились. – Вам сперва необходимо пообщаться лично, прежде чем выносить суждения. Так я думаю, – на вопрос о жилье, впрочем, он избрал промолчать. Не расцепляясь с братом руками, Андрей еще подался вперед, совсем сокращая расстояние между ним и Фархадом, уверенно ведущим их вперед. Некстати вспомнилось, как танцевали – тогда вел Андрей, и никогда в голову ему не пришло бы, что, если случится им встретиться вновь, и ведущий в их парном движении сменится, поведет Фархад не по бальной зале или тесному бару, а по диким просторам, и поведет уверенно, словно для него это не так же странно, как для любого из приехавших сюда зодчих. О том вечере Андрей почти никогда не вспоминал, разве только пару раз, но смуглый образ почти все время маячил где-то на самом-самом пределе сознания, постоянно обитал на границе между сном и реальностью – когда после полутора суток непрерывной работы искажается восприятие, или когда после веселой ночи в питейном заведении двоится в глазах. Не уходил. Зацепил, и на прямой вопрос Петра, от которого не было и быть не могло секретов, Андрей честно пожал плечами – черт его знает, почему. И больше не вспоминал и речи не заводил, но в том переходном состоянии сознания неизменно ловил один и тот же призрачный взгляд черных глаз. Сейчас же Андрей этот уже вполне реальный взгляд поймать не пытался, хорошо понимая, что, если он не уснул в поезде по дороге сюда, и степь не подарила ему такой странный в своей насмешке сон, то времени у них теперь будет сколько угодно. Вместо этого он зачем-то внимательно оглядел аккуратные уши, не украшенные теперь никакими, даже самыми скромными серьгами. Трудно было выбрать, о чем заговорить в первую очередь, сейчас, когда неуместны беседы на ходу, и когда греют уши три десятка коллег, но заговорить хотелось ужасно. И он спросил негромко, склонившись еще поближе: – Сколько ты уже здесь? Нравится? Неподалеку от рядов сияющих на раннем солнце своей свежей белизной хаток стояла такая же новая, непривычно непокосившаяся сторожка. Подле нее, опираясь плечом на полосатые черно-белые доски, стоял, раскуривая мятую цыбарку, рабочий, который, судя по темной кепочке с кокардой, исполнял с недавнего времени обязанности сторожа. Возле него терся куцего вида, рыжий неизвестный исключительно хабальского образа. Завидев, потянувшуюся к ним вереницу столичных бумагомарателей, подозрительный элемент ковырнул носком ботинка землю, сплюнул в ямку с чувством и скривил свое конопатое лицо в ушлой ухмылке. Этакое предупреждение городским. Сторож, подняв усатую голову, тоже заприметил вереницу инженеров тянущуюся со Станции и замахал на рыжего парня руками. Тот угрожающе цыкнул зубами в ответ, но, еще раз глянув на чужаков через плечо, ретировался по свежевытоптанной тропке в сторону города. Голос Андрея Стаматина прозвучавший вне его головы вновь удивил Фархада своей реальностью. Видеть и слышать Андрея здесь казалось чем-то вроде изумительного и в корне невозможного в природе своей слиянием двух непересекающихся вселенных. Не то чтобы в той, старой вселенной столичного университета, они успели сблизиться. – Без малого четыре месяца. Нравится ли… Сложно решить, право, – голос согрелся улыбкой. – Напоминает родные края. Но воздух здесь ничего по сравнению со столичным. Если держаться подальше от Боен. То ли из-за распалившегося солнца, то ли из-за раннего подъема, сторож инженер городка встретил Фархада и вившуюся за ним ватагу недовольным прищуром. Испытывая в желудке неприятное чувство внезапно навалившейся ответственности, Фархад нервно отряхнул налипшие на ноги тяжелые от утренней росы брюки и громко обратился к коллегам, смутно надеясь на невиданную инициативность сторожа: – Ну, господа, это ваше временное место проживания, – он указал рукой на стройные рядочки небольших домиков. – Да, условия далеки от идеальных, но, я вас уверяю, мы с инженерами Сонной группы сумели добиться определенных успехов даже в таких стесненных обстоятельствах, – и прежде, чем кто-либо успел открыть рот и задать несколько неудобных вопросов, ответы на которые Фархад не знал, он попятился к домикам с небольшим вежливым поклоном. – А теперь, очень прошу меня извинить, но мне нужно переодеться. Я надеюсь, что сумел вам помочь в меру моих сил. Его короткий и неразвернутый ответ на такой важный вопрос Андрея не удовлетворил совершенно. Раз тебя позвали сюда, значит, ты добился успеха? В бегах мы совсем ни за кем не могли следить. За четыре месяца не смог понять, нравится ли здесь? Интересное же местечко, ничего не скажешь. Расскажи о родных краях, откуда ты? Я даже фамилии твоей не знаю. О стольком хотелось спросить и получить ответы прямо сейчас, но вместо них Андрей получил спешно отдаляющуюся белую спину, моментально затерявшуюся между одинаковых домишек. Солнце к этому моменту успело подняться довольно высоко, полностью рассеяв загадочную рассветную дымку. Тонко и назойливо зажужжали какие-то мушки, ощутимо начало припекать. Пока растерянные приезжие инженеры неуверенно разбредались, робко заглядывая в отведенные им жилища, Андрей задрал голову, пытаясь взглядом охватить всё пространство широкого неба. И первое, что пришло ему в голову – Степь слишком широка, чтобы строить ее вширь. На глазах вырастали стеклянные небоскребы, пирамиды, башни, стремились к небу метафорические лестницы, заполняли бескрайнее пространство воздушные лабиринты. Рядом Пётр тронул его за руку, и, обернувшись, Андрей увидел в его обращенных к небу глазах всё то же самое. Пора было навестить хозяев города и выяснить, сумасброды они или – счастливый билетик братьев Стаматиных. В выбранной ими хатке оказалось на удивление светло и даже почти чисто, не считая пыль, неустанно наносимую степными ветрами. Чемоданы и ящики с вещами и инструментами заняли чуть не половину единственной комнаты, и даже при этом оказалось, что пары чемоданов они всё-таки не досчитались. Опасно оскалившись, Андрей пообещал пересчитать зубы местным забулдыгам, если пропажа не найдется, но это точно не сегодня. У Каиных пробыли без малого десять часов. Братьям даже не требовалось обсуждать всё услышанное и обсужденное – Пётр, отыскав бумагу и карандаши, тут же устроился за столом, поворчав в воздух, что тот слишком маленький, но тут же забывшись в работе. Он тер красные от недосыпа глаза, но упорно заполнял лист за листом, стараясь успеть наметить всё, о чем говорили эти десять часов, и что рождалось в голове прямо на ходу. Андрей... был уверен, что не забудет. Да и за столом всё равно не хватило бы места двоим, тем более, что о втором стуле тоже никто не позаботился. – Не против, если я схожу проветрюсь, Петь? – сторонний наблюдатель мог бы обратить внимание, что всегда твердый и дерзкий голос Стаматина сейчас звучит несколько неуверенно, даже почти заискивающе, но Пётр даже головы не поднял, только что-то промычал под нос, откладывая очередной изрисованный листок и берясь за следующий. Чтобы проветриться, Андрею требовалось непременно побриться, спасибо местным за тазик с чистой (вроде бы) водой и крошечное мутноватое зеркало. Еще одна распотрошенная дорожная сумка, доехавшие в целости мыльные принадлежности, наконец гладкий подбородок, смутное чувство неправильности происходящего – он ведь всегда за собой следит, сейчас случай не особенный, правда? Свежие брюки и рубашка сменили одежду, впитавшую в себя все впечатления от долгого путешествия поездом и от разговора с Симоном Каиным. Покрасоваться было не в чем – из Столицы собирались в спешке, и самое необходимое и без того не помещалось в руках. Уже на пороге в спину прилетел насмешливый голос Петра: – Надушиться забыл, и волосы в беспорядке, – Андрей обернулся, хмурясь. Если брат не захочет, чтобы он сейчас уходил, Андрей останется, как бы ни тянуло его в другую сторону. Но брат зевнул и махнул ему рукой, возвращаясь к своим заметкам. – Иди уже, нетерпеливый. День был... он точно был, только вот каким именно, сложно припомнить. Фархад сбежал (снова!) на деревянных ногах от всех вопросов, навалившихся одним комом, чувствуя себя не то дураком, не то трусом, боящимся чего-то столь аморфного, что сам еще не осознал. Он ведь что-то потом делал, даже говорил с людьми, замедленно и невнятно, вдруг обнаруживая себя то строящим чертеж, то засмотревшимся на красного коника, наляпанного несколькими штрихами кисти на дне степнячьей плошки. К вечеру новодельные домишки накрыл туман, приползший неторопливо с первыми закатными лучами со Степи. Он был легок и прозрачен, не закрывал предметов, но всё, что проходило сквозь него, окрашивалось в тревожный желтый и цвет свежего румянца на горящих щеках. В единственной комнатке было темно, как в сумерках, и на всём лежал этот желтый отсвет. От него желтели, как старая слоновая кость, тетради и бумаги, разбросанные по столу. Нерешенная проектировочная задача со своими ясными цифрами и буквами смотрела так старо и далеко, будто уже много лет пронеслось над нею, а не сорок с малым часов. Рядом лежали и поблескивали глазами две саламандровые запонки. Немного затертые за последние годы беспрестанного внимания, они пытливо глядели на Фархада своими глазками, и он не переставал глядеть на них. Что он теперь ждал? Поезд уже прибыл, изошли на нет все дни от последней встречи. Судьба не сводит раз за разом просто так. С другой стороны, вера в судьбу – предрассудок. Раскрытая кожаная книжица, корешком вверх, лежала на груди, и темные глаза упорно вперились в запонки. – Глупый я малый, – вслух пожурил себя Фархад и повернул глаза к окну, ища теплого закатного света. – Глупый. В дверь постучали, и он замешкался, не сразу спохватился, а затем, вдруг встревоженный, вскочил с низкой деревянной тахты, крутанулся юлой, смахнув ненароком стопку книг полой старого расшитого халата. Бросился сперва к безобразному столу, затем к затертому серебряному зеркалу; лицо твердое, губы сжаты, а глаза нет-нет и блестят. Набросив на себя вид делового спокойствия, он открыл дверь именно тому, кого ждал увидеть. Андрей улыбался широко и, не здороваясь, заявил: – Я хочу тут осмотреться. Пригласишь на вечернюю прогулку по любимым местам? Фархад улыбнулся приветливо и вышел вперёд, отбрасывая в полумрак халат. В груди нечто готовилось вот-вот расцвести. – По случаю вашего прибытия, приглашаю вас, Андрей на вечернюю прогулку. Подождите только пару мгновений, – он пропал ненадолго за дверью. Шорох длиннополой одежды, металлический звон навесного замка, массивный ключ, оттягивающий карман, и вот Фархад несколько чинно выходит на улицу, наблюдая, как теплый ветер треплет волосы Андрея Стаматина. Небо за головой известного зодчего было расцвечено всеми оттенками вечерней зари: занимающийся на горизонте розовый, золото и лазурь, ни следа желтого морока. И вот, смело взявшись за галантно подставленный локоть старого знакомого, Фархад повел его по свежим, усыпанным песком дорожкам между белых домиков прочь от Города. Скрип песчинок под подошвой сменился шорохом сминающейся под каблуком свежей травы. В лицо ударил до одури сладкий порыв ветра из цветущей степи и Фархад прикрыл глаза, подставляясь. – Не поймите мой жест неправильно, Андрей, – улыбнулся Фархад, косясь на острый профиль слева, – Но на мой взгляд, главная ценность здесь лежит за пределами города. Только не забывайте смотреть под ноги. Степь лилась без конца и края, облепляла со всех сторон и ничего, ни деревца, ни холма, не нарушало бесконечные цветущие пастбища с разбросанными то тут, то здесь игрушечными фигурками коровок и только на горизонте дымила вдалеке маленькая точка. Андрей послушно шагал, увлекаемый всё дальше в бескрайнее море трав. Локоть приятно оттягивала чужая рука – едва заметно, очень вежливо, очень чинно. Слишком. Он подтянул локоть к себе, заставляя Фархада прижаться ближе и ощутимее, и ускорил шаг. Хотелось прийти поскорее, хоть к чему-нибудь, достигнуть какой угодно точки этой плоскости. – Не пойми меня неправильно, но в чем здесь ценность? Красиво, да, может быть, первобытно, дико... Но и только. Красиво действительно было решительно всё. Небо, какого не увидишь в вечно пасмурной Столице, цепляющиеся за ноги травы, единой волной колышущиеся на ветру, даже сам воздух, тяжело напитанный запахами цветения. Красив был также и андреев спутник, держащийся в этом диком пространстве удивительно уверенно, будто степная нерациональность не претила ему, не толкала немедленно преобразить ее, а устраивала такой, какая она есть. В простых светлых брюках, скрадывающих очертания фигуры, и такой же рубашке Фархад смотрел на Степь спокойно и уверенно, с какой-то даже тонкой нежностью, так что Андрей немедленно почувствовал укол ревности, и немедленно же усмехнулся вслух, посмеявшись над собой внутренне. – Может, мне и не понять? Я бы всё здесь... – Андрей рассуждал почти сам с собой или как будто бы с братом, его голос то оживлялся, то становился задумчив. – Только представь: города высоко над землей. Место идеальное: ровный ландшафт, а какое небо! У меня есть набросок инфраструктуры такого города, придумал еще давно, для брата. Он... с детства часто грустил, и говорил всегда, что если бы всякий день выходить на балкон или террасу или сквозь окна от пола до потолка смотреть на красоту небес, на бег облаков, на радуги и... С одной стороны, глупости, а с другой – как думаешь, ведь многие люди искусства и науки не отказались бы от такого. Жить, вдали от суеты и вони с конки, соединяя свой разум с бескрайними просторами небес... Андрей Стаматин задумчиво произносил важные слова, за которыми чуялись целые года долгих размышлений, и Фархад внимал ему, затаив дыхание и с лукавым прищуром разглядывая далекий, тонущий в розовом и синем горизонт. Смиренно билось у ног стрекочущее разнотравье, как волны расходились и мялись под ногами тяжелые колосья, а между ними пробивались и стремительно вытягивались к небесам, словно ростки по весне, высокие города из стекла и металла. Еще неверные, как миражи в раскаленном воздухе, они, парящие над стелющимися цветами и пасущимися вдалеке стадами, как иглы рвались от неверного океана трав к ситцу неба, будто бы стремясь пробить его, продырявить кучерявые облака, силою стянуть проволочными нитками, сшить бесконечную гладь земли с гладью небес. И видение пропало. Вдруг, Андрей, неожиданно взволнованный Андрей, не похожий ни на Андрея из газет, ни на Андрея с вечера Татьяны-Эстер, ни на Андрея, смело встретившего собственный арест, ускорил шаг, выпустив руку Фрахада. Будто бы смущенный. Не может такого быть. Фархад непонимающе взглянул на свою ладонь, затем на ровно стриженый затылок, и прибавил ход за размахнувшим в сажень свои шаги Андреем. Чувствуя острую необходимость сказать хоть слово, он ободряюще похлопал по широкой спине: – Я думаю, что это красивая задумка, – «только люди не поедут сюда ради неё». Они ушли уже довольно далеко от будущего Города, точка на горизонте заметно приблизилась, давая рассмотреть в себе крошечную юрту, от которой поднималась тонкая струйка дыма. Можно было даже расслышать далекие голоса. – Танихгүй хүмүүс... [чужие люди] – один такой голос, очень тихий, почти шепот, вдруг донесся прямо за их спинами. Юрта была еще в нескольких сотнях метрах – неужто шутки степного ветра? Фархад потянул за рубашку своего спутника, чтобы тот остановился, и приложил палец к губам, подняв затем его в воздух. Прислушайся. Однажды небольшая группа смурных местных собралась у сторожки инженерного городка и долго и недовольно гудела, что Степь любит поиграться с людьми, что они беду кличут, что столичные должны убраться восвояси, а то быть беде. Они оба замерли, озираясь, напряженные. Ничего. Только ветер гуляет, да редкая птица вспорхнет из травы. Вновь шорох, уже ближе – закачались высокие фиолетовые цветы иван-чая. Фархад торопливо обернулся. Среди цветов стояла невысокая, чумазая девчонка, едва подросток, и недовольно нахмурив свое личико, буравила черными глазами-иголочками двух чужаков. – Цсои шэ даа? [Вы кто?] – недоверчиво выплюнула она, вертя в руках глиняную фигурку с двухголовым бычком. Фархад примирительно поднял свои ладони, судорожно пытаясь припомнить хоть одно степнячье слово, а затем начал рыться в своих карманах. – Здравствуй! Эээ… М.. Мээндэ? – растерянно пробормотал он и протянул ей завалявшуюся в кармане оторвавшуюся блестящую пуговицу. Глаза юной степнячки блеснули интересом, но плотно стиснутые губы даже не дернулись. – Мы пришли поздороваться и только. Она в ответ недовольно поджала губы и повторила, подняв бычка на уровень лица, будто говорила от его имени: – Мэндэ. Получилось совсем не похоже на то, что сказал Фархад, на которого Андрей глянул с новым всплеском интереса. Ясно было, что это приветствие, но если из уст Фархада оно прозвучало мягко, почти певуче, то девочка просто выплюнула слово, точно отравленный дротик из духовой трубочки. А что, вполне в духе полудикого степного народа, Андрей бы не удивился, окажись глиняная игрушка замаскированным оружием. Так запрячется среди высоких трав в своем грязевом раскрасе и поношенных блеклых тряпках, шепнет что-то на незнакомом языке – может, проклятие, может – прощание, – и поминай, как звали. Даже тело не отыщут, разве только по запаху. – Цсои шэ даа? Ши юундэ ерээбши? [Кто такие и зачем пришли?]– требовательно протараторила степнячка, видимо, устав ждать ответа. Ее непроницаемые черные глаза быстро-быстро метнулись к пуговице, всё еще предлагаемой терпеливым Фархадом. Андрею сделалось неприятно. Он не питал нежности к детям, особенно к чумазым, особенно к ведущим себя как щенок степного шакала или сорока. Она, к тому же, нарушила всё свидание, а он твердо полагал, что у них с Фархадом именно свидание, даже если беседа ведется почти что о работе. Мягкий закатный свет, теплый ветер, сладкий, даже слишком тяжелый запах трав – куда лучшее место для романтической встречи, чем любое из предлагаемых Столицей. И тут эта дикарка. Андрей похлопал себя по карманам брюк. Блестящая зажигалка не подходит – дай этим оборванцам огонь, и они спалят всю Степь. Не то, чтобы ему было до нее особое дело... Тяжелые литые кольца, прекрасно выручающие в неожиданной драке, тихонько и надежно позвякивающие при ходьбе... Нет уж, с ними он не готов расставаться, они лучше любого кастета. Нашлись также два простых карандаша, сломанных пополам, да так и забытых в кармане, и маленький кронциркуль с измерительной дугой. Что же. Он блестит отполированным металлом, даже незатейливые цветочки по ножкам имеются. Да и не жалко его, инструментов еще целый чемодан. Чувствуя себя до крайности глупо, Андрей протянул кронциркуль, удобно умещающийся в его большой ладони, но для девочкиных тонких пальцев явно великоватый. Теперь они с Фархадом, будто в каком-то мистическом ритуале или нелепом салонном развлечении – пытались задобрить несговорчивого степного духа или ведущего игры, предлагая ему буквально всё, что у них было. На их счастье, девочка, кажется, оценила дары. Блестящий и причудливый в своих изогнутых линиях инструмент она игнорировать уже не могла – выхватила у Андрея из ладони, попутно прихватив и предложенную Фархадом пуговицу. Повертела, подняв подарок прямо к носу и зажав бычка локтем, со смесью восторга и отвращения пронаблюдала, как фигурная игла качнулась по шкале туда-сюда, стоило ей раздвинуть и сдвинуть ножки. Потом, словно вспомнила, что она не одна, подняла глаза, смерила чуть смягчившимся, но по-прежнему суровым взглядом. – Пришлые, – наконец недовольно протянула она, и Андрей даже не сразу сообразил, что это слово вполне обычное. Он рассчитывал, что, получив дань, степнячка их оставит, но та не уходила, снова занявшись подарком. Фархад покосился на кронциркуль, который маленькая дикарка с забывшимся восторгом крутила в грязных пальцах, всё же жадно зажав в кулачке и его небольшое подношение. Андреев подарок был действительно хороший, не чета неприметной пуговице. Даже отличный, отметил он с легким уколом зависти, наблюдая, как глаза степнячки никак не оторвутся от острой иглы и изящно гнутых металлических ножек. Он не мог сдержать довольной, даже горделивой улыбки, видя это наивное детское любопытство в диком детеныше Степи. Было в этом что-то колюще знакомое. Быть может он, просто проецирует. Фархад сделал маленький, почти бесшумный шаг к девочке, пока она была с головой увлечена своим подарком, только бы не спугнуть, но вот Андрей не смог кое-что сдержать. Язык за зубами. Он выгнул брови, запихав обе руки в карманы и глянув на Фархада: – Знаешь еще пару слов? Например, как будет «иди, куда шла»? – за что тут же получил недовольный тычок острым локтем под ребра, благо рост позволил, и короткий, но эффектный взгляд, полный усиленного осуждения. – Мы пришли поговорить, – присев на уровень черных глаз, Фархад неопределенно махнул рукой в сторону дымящей юрты. – Я хочу узнать больше об Укладе. Видимо, от этих слов в степнячке проснулось притупленное дарами острое недоверие, и она будто кошка ощерилась, одним юрким движением выпрыгнув из ароматных зарослей иван-чая между Фархадом и мирно живущим своей жизнью домом: – Биш! Биш! [Нет! Нет!] – она нахмурилась и опустила кудлатую голову, будто готовая вот-вот начать с чужаками бодаться, только бы отвадить восвояси, сердито и уперто буравя глазами исподлобья. Даже краснорогого бычка спрятала в рукав от греха подальше. – Биш. Нельзя вам. Ты – бохир, [грязный] – скривилась она, будто собирая во рту слюну для крепкого плевка. И широко расставила ноги и руки, словно пытаясь собой закрыть бесконечную Степь. – Бу хара! [Не смотрите!] Затем, встрепенувшись, подняла оттянувшийся рукав в котором укрылась глиняная фигурка, к уху, и, блеснув глазами добавила, вперившись в Андрея: – А этот Бос Турох не нравится. Говорит, он муу хун [злой человек]. Всё как всегда шло не по плану. Может, вообще стоило от них отказаться. Фархад тяжело вздохнул и выпрямился, звонко хлопнув себя по коленям: – Ну, раз нельзя, так нельзя, – примирительно громко и непринужденно сообщил он, переводя взгляд с горделивой защитницы Уклада на непонимающе воззрившегося на нее Андрея и обратно. Сладкий дурман степи стал так тяжел, что его можно было откусить при желании. – Ты не против, если я буду иногда приходить с тобой поговорить? Ответа не последовало, только напряженное недоверчивое сопение и шорох гнущихся под порывами ветра трав. – Ну что ж… Баяртай, милая, – Фархад мягко подхватил Андрея под руку, едва касаясь пальцами локтя, и, как ни в чем не бывало, повел его обратно, к тонущему в сиреневых сумерках городу. Он чуть склонил голову к плечу архитектора и пробормотал в полголоса, с улыбкой глядя перед собой. – Наивно было с моей стороны ожидать чего-то другого. Боюсь, теперь вам покажутся мои аргументы не валидными – Брось, – отозвался Андрей, на ходу оглядываясь туда, где маленькая степнячка уже неуловимо слилась с морем трав. – Тебе нравится, я не слепой. И ты вписываешься... во всё это, – он широко обвел свободной рукой вокруг себя, объединяя Степь с затерянным в ней полусырым городком, и добавил. – Ты это хотел показать? Их... Уклад? Но они, похоже, не торопятся делиться своими секретами. От неожиданной встречи с коренной жительницей осталось некое тяжелое ощущение – хотелось дышать неглубоко, как если бы степняки могли разозлиться на то, что незваные гости крадут их воздух. При желании Андрей мог бы объясниться с ними и без знания чужой речи, используя другой, понятный каждому язык. Он мог бы украсть у них всю землю и весь воздух, всё, что делает степь – Степью, всё, чего они ему даже показывать не хотят. Он украл бы это, размял в бесформенный податливый материал и вылепил бы нечто новое, смелое, свежее, о чем прежде даже помыслить никто не мог, ни эти дикари, ни плесневелая комиссия Столичного Архитектурного, ни даже многомудрый Симон Каин. Андрей мог бы. Но. Степняки, даже несмышленая девчонка, считают его злым, и Андрей готов дать им пять очков за сообразительность. Его это не задевает, дурная слава идет впереди человека, а у него, пожалуй, на лбу написано, что добра от него не жди. И, так или иначе, что бы они с братом не возвели здесь – степнякам это вряд ли придется по вкусу. Андрей бы заткнул им всем рты, если посмеют протестовать. Но. Но Фархад, пытающийся наладить коммуникацию с местным народом не был похож ни на Фархада, загадочного и отстраненного на вечере Эстер, ни на Фархада, увлеченного своим ремеслом и взволнованного выставлением своего творения на чужой суд. Здесь Фархад улыбался, Фархад будто гордился тем, что дикое дитя Степи умеет говорить на человеческом языке и держать в руках инструмент, назначение которого ей вряд ли когда-то понять. Фархад почти заступался за нее, даже отвергающую его, он был с ней терпелив и нежен. Да, Фархад, которого Андрей почти не знал, был, кажется, вежлив со всеми и в любой ситуации, но такой теплоты в его голосе Андрей раньше не слышал. Город лежал перед ними низкими плоскими очертаниями – набросок, заготовка, которой суждено быть полностью перекроенной. Они проведут здесь еще очень много времени, и ни к чему им было спешить туда. Андрей разорвал почти невесомую хватку на своем локте, затем только, чтобы подхватить ладонь Фархада, опустить и там надежно обнять своей. – Пройдемся еще? Как знать, может, если будешь чаще здесь гулять, примелькаешься, и они прекратят от тебя шарахаться, а? Вечерний воздух, который должен бы начать остывать, не становился свежее. Стаматин потянул Фархада не вглубь Степи, но куда-то вдоль города, надеясь только, что их не погонят снова. С самого начала знакомства их уединение постоянно кто-то нарушал, не давая просто поговорить, и каждая тема для разговора оставалась незакрытой, оборванной на полуслове. Тепло стремительно распространившееся по руке, охватило всё существо Фархада, согрело лицо торопливо, ярким желтым кадмием расползлось в груди. Глупо, нелепо – да! Стыдливая сумятица проскакала по мыслям, словно по клавишам расстроившегося пианино; этого ведь хотелось сердцу до ноющей боли под ложечкой? К этому ведь вел торопливый, испуганный стук каблуков, отраженный от желтого колодца двора, и привязанный к туфлям притупленный взгляд. Когда они впервые познакомились с Андреем Стаматиным? Давеча ведь совсем, позавчера. – Что ж, давайте опробуем ваш метод, – он улыбнулся, прибавив шаг и смело переплел пальцы с чужими. Небеса тонули в кобальте и ультрамарине, травы в сумерках смешались в оттенки умбры и женной сиены. Пальцы Стаматина были удивительно ненастойчивы, и это придавало уверенности. – Знаете, Андрей, сколько себя помню, цвет меня поражал. Любил лунные лучи в комнате с отраженными окнами на полу, на кровати, на стенах, настолько белых, они словно светились. Любил ходить и убегать в поля и высокие холмы, с которых виден горизонт, меня поражала природа, постоянная перемена в ней. Помню, после ливня перед закатом солнца – огромные лужи от края до края. И потом как я только не измучился, пытаясь изобразить, что видел, своими наивными детскими руками возя углем по стене, – тихо рассмеялся Фархад, ощущая острую и нестерпимую легкость на душе. – А еще потом мазал по бумаге самодельными красками. Ничего, конечно, не вышло, всё смешалось, стеклось в какую-то невнятную нелепость, но мне так до слез хотелось ухватить то, что ухватить невозможно. Нужно чтобы было «похоже», чтобы точно как в то мгновение, но не фотография. Ярче, глубже и сложнее. С архитектурой это чувство стало только хуже. Он наконец повернулся к своему спутнику, чересчур внимательно вглядываясь в чужое лицо, казавшееся ужасно бледным в синем просторе. – Может мне стоило стать художником с такими рассуждениями, как вы считаете? – Может, стоило, – ответил Андрей, и его голос прозвучал непривычно серьезно, тихо, не осталось ни одной нотки флирта или веселья. Их шаги замедлились, подчиняясь вдумчивому рассказу, пока не остановились вовсе, прекращая ритмичный шорох приминаемой травы. Андрей вернул внимательный взгляд, и в черных, самую малость раскосых глазах ему привиделись отражения тех бескрайних луж. Он точно, точно слышал это далеко не в первый раз. С той только разницей, что Пётр чаще пытался ухватить за хвост себя же, выразить на бумаге не реальный образ, а мысль или абстракцию. И всегда получалось недостаточно «похоже». С архитектурой стало проще. Если помочь брату написать картину Андрей был не в силах, то находить новые и новые пути воплощения замыслов Петра в реальность у него выходило. Не всегда – но этого хватало, чтобы поселить в сердце брата уверенность в себе. Хотя бы на время. – Ты всегда можешь попробовать снова. У нас с собой полно красок, самых лучших, отличные пигменты, знаешь... Они теперь стояли лицом к лицу, и Андрей говорил что-то просто, чтобы не сказать вслух того, о чем думал. Что вряд ли Пётр, притащивший в эту глушь все свои художественные принадлежности, станет здесь писать. Что Фархад красивый просто до одури, и почему ему не досталось в жизни человека, который придал бы его руке художника твердости. Что Андрей Стаматин в жизни ни с кем так не осторожничал – укладывая ладонь на смуглую щеку. С той же опаской, с какой следует по шажку подходить к ощерившейся степной девчонке. И столько же в самом Фархаде было неизвестного – теперь становилось понятно, отчего. У них с Петром не было полей и холмов, с которых видно горизонт, лунный свет падал на дорогущие обои, а в лужах отражались только соседние дома – всё равно, что короба с окнами, как бы ни был изукрашен фасад. Андрей много рассеянно говорил, и Фархад слышал его голос, широко разносящийся по неожиданно притихшей Степи, но едва разбирал слова, пристально наблюдая, как двигаются резные губы при каждом произнесенном слоге. Полумрак, горящие щеки на бледном лице – карминовый и белила. Весь такой напряженный и натянутый – тетива. Сам же Фархад чувствует, словно он горит, скула под чужой рукой раскалилась добела. Предвкушение столь тяжелое, что оно уже само по себе поцелуй. Вторая рука по прежнему переплетена с чужой, Андрей поднимает ее, не отпуская, подносит к лицу и касается кубами костяшек пальцев, так и не ставших пальцами художника. В прошлый раз он целовал украшенную перстнями руку, ничуть не сомневаясь в своем шарме, полупьяный и завороженный редкой красотой. Но сейчас это был еще один крошечный шажок. Я злой человек, это все знают, но ты не бойся. Прикосновение губ к костяшкам было совсем легким и продлилось пару секунд, но руки Андрей так и не выпустил и свою со щеки не убрал. – Я рад, что ты оказался здесь. Это не совпадение, но кто в наши дни верит в судьбу, да? Андрей прижался к руке на миг, совсем неуловимо, мимолетно, но по спине у Фархада успели пробежать мурашки от пристального взгляда, пронизывающего внутренности до костей. Он выдохнул воздух и глубоко вдохнул полные легкие цветущих трав. Словно по наитию, растеряв разом все мысли, повторил жест Андрея с нескрываемой надеждой заглядывая в глаза напротив; смотри, самую сердцевину открываю, самое нежное. И с жаром прижался к тем самым губам. Немного резко, немного отчаянно, зажмурившись, как перед прыжком в воду, пылко стискивая похолодевшими, влажными пальцами теплую, крепкую руку. Уши загорелись, словно у школьного хулигана. Снова задул ветер, захлопал белыми штанами, снова заколосились поля, пронеслось над землей тромбоном низкое мычание вдалеке, ударили смычками кузнечики и цикады, крикнула высоко, прячущаяся в траве птица. – Я ни на секунду не над… не думал, что так будет, – неровно проговорил Фархад, бережно и беспорядочно гладя Андрея по гладкой скуле, по подбородку, волосам. – Но я тоже рад. Сомнения, снедавшие весь покой Фархада отступили, перестали мешать. Он надеялся, но не осмеливался, иногда мысли возвращались к тем коротким встречам, обжигались о странную смесь чувств, и затем Фархад их тушил и давил. У него были любовники, близость не была нова или совсем незнакома, всё же он был по-своему красив, не-совсем-мужчина, но эта, эта же так болезненно остра, как нож по рукоять в сердце. Столько хотелось сразу выразить и сказать и выпустить из себя, как то мучительное, требовательное вдохновение тогда, в детстве. Казалось, что если не дашь чувству хода, то накопится, разорвёт изнутри, как паровой котёл. Фархад тяжело вздохнул, притеревшись щекой к руке Стаматина, почти болезненно зажмурившись. К этим зажмурившимся глазам Андрей прикоснулся губами, выдыхая тяжело и влажно на смуглую кожу. Щека, прижимавшаяся к ладони, горячее солнца – обожгла искренностью вырвавшихся чувств, и Андрей не смог бы прекратить улыбаться даже, если бы захотел. Его поцелуи покрыли и темные брови, и чистый лоб, спустились оттуда к аккуратным, тоже горячим ушам, к длинной шее, где быстро бьющаяся жилка позволяла не сомневаться во взаимности. Так обычно он захватывал своих любовников – я у тебя здесь, и вот тут, и здесь тоже. Оставлял после себя следы и свой запах, оставлял фантомные прикосновения, которые могли не уйти и на утро. Сейчас же, с Фархадом, это была не экспансия, а скорее жажда напиться и выплеснуть одновременно – радость от того, что путь потребовал куда меньше шажков, чем он предполагал. С прочими всегда хватало и одного-двух, а здесь – он не был уверен ни в чем и шагал вслепую. – А я надеялся. Всегда. Всегда, – Андрей повторил уверенно, перекрывая голосом звуки живущей своей жизнью степи. – Ты слишком нравишься мне, Фархад, чтобы я мог не надеяться на еще один шанс – показать тебе, как сильно. – Ну что вы, Андрей… – утонул растерянный тихий вздох меж торопливых, возбужденных слов признания, от которых уши и скулы безжалостно жгло стыдливым румянцем. В мыслях царил сущий кавардак, слова огромными буквами вырастали в голове – «В-С-Е-Г-Д-А», за ним, через мгновение, нежданное «нравишься». И тут же растворялись в розовощекое, нелепое волнение. Андрей подумал – если бы жизнь не подарила им этот шанс, он создал бы его сам, своими руками возвел, построил такое место, где они оказались бы достаточно близко друг к другу. Иначе никак. Сейчас Фархад в его руках был расслабленнее, мягче, чем когда-либо раньше. От беспорядочных и нежных его прикосновений разбегались колко-приятные мурашки по затылку, плечам, и за ушами. От такой простой ласки. У Андрея почти кружилась голова, и он обеими руками ухватился, прижимая Фархада к себе ближе – теплыми ладонями сразу под широкую белую рубашку, по гладкой спине, но не дальше, пальцами осторожно вдоль позвоночника, едва опускаясь до поясницы. Заметна ли дрожь? Не стыдно, если пальцы дрожат от того, что наконец можно коснуться, как давно хотелось. Стыдно будет, если не получится в полной мере донести, убедить, как важен, как сильно захватывает его Фархад в каждую секунду – от самых первых ног в туфлях, притягивающих взгляд, через неожиданно приятную талантливость и серьезность в их общем ремесле, до самой необъятной степи, раскрывшей Фархада с новой стороны, манящей к нему на незнакомом языке еще сильнее, чем прежде. Всё это Андрей попытался выразить в новом поцелуе, вдыхая носом вязкие запахи трав и передавая их с горячим дыханием прямо в чужой рот, прихватывая пухлые губы своими, отрываясь на секунду, притираясь носом к носу, лбом ко лбу, и целуя снова, пока синева вокруг не сгустилась, осязаемо обняв их поздними сумерками. Каждый поцелуй Фархад ощущал во всем своем существе, его сердце заполошно билось в горле и ликовало. Он и не задумывался, насколько уже истомился по нежности, по беззаветно отданной ласке; жгучие ладони на его обнаженной коже, пальцы беззастенчиво в чужих волосах. Если бы вы только знали, Андрей, сколько раз бездумно прижимал красноглазых саламандр к губам в смутном порыве чувства! Фархад и сдается первым, отрывается от жаждущих губ, смеется, остро чувствуя солнце в груди, щекотно прячет румяное лицо на андреевом плече, как в том высоком зале, полном позолоты и старых зеркал. Руки скользят по неожиданно напряженным плечам Стаматина, и невозможно удержаться – он замурлыкал простенький вальс. Пошло? Вполне возможно, но это не имело значения, когда теперь их зрители лишь бесконечно далекие звезды и тепло дышащая после раскаленного дня Степь. – И раз, – Фархад шагнул назад и, уводя Андрея в танец, потревожил тяжелые колосья перезрелых трав. Между ними ужасно мало воздуха и места, это кружит голову. – И два, – и вот под ногой будто бы и не высушенная безоблачным летом земля, а дорогой свеженавощенный паркет, в котором отражается яркий свет электрических ламп. – И три, – несдержанно и неожиданно Фархад прижался горячими губами к прохладной шее Андрея – легкая спиртовая горечь и сильный запах одеколона. Впрочем, он тут же отпрянул, словно боясь сбиться с незатейливого ритма танца. Стоило приехать сюда, далеко-далеко от родной Столицы, где не просмотрит никто. Не осудит, не пустит по всем знакомым слушок, перевираемый от человека к человеку. От том, как старомоден танец, как красны щеки, как горяч шепот. Как глубоко признание простым «нравишься» и еще более простым «ну что вы». Андрей свел губы, сильнее сжал ладони на гибкой спине – ему не стоит задумываться сейчас о том, что он сделал бы, чтобы заставить наконец Фархада уйти от этой кабинетной формальности. Фархад повел – и Андрею хочется-не-хочется пугать его словами, более страстными, чем прозвучавшее уже «нравишься». И он не говорит, но продолжает танец, продолжает за Фархадом мурлыкать вальс, помогая им держать ритм. Как бы ни перетряхивало всё нутро от жгучей страсти, как бы ни тянуло продлить такое желанное, жадное касание губ к шее, как бы ни хотелось сменить звездный купол на беленый потолок, а подушку душистых трав на мягкие перины – ничто из этого не собьет Стаматина с ритма. – И раз, – Андрей, как большой довольный кот, разулыбался мягче обычного, притерся носом к виску, зарычал-завибрировал горлом тихо-тихо, пробуя кромкой зубов верхушку уха. – И два, – они изобретают какой-то новый танец, который, если танцевать его даже на самых разнузданных вечерах – нельзя назвать приличным. Смешались дыхания, весь воздух вытеснен жаром двух тел, и Андрей уверен – его глаза говорят больше, чем он сказал за весь этот вечер. – И три, – Фархада красило то платье, но много больше красит видное волнение, проступающее румянами, вырывающееся несдержанными вздохами. Ему не обязательно становиться художником, он сам – воплощенное искусство, будто написанный целиком масляными мазками, ожившая картина, которую еще притягательнее делает свет ранней ночи, стекающий по нему, как по холсту. Андрей поцеловал в этот румянец, чуть не обжегшись, затем коротко и легко в пухлые губы. И ослабил свою хищную хватку, пуская между ними больше пряного воздуха. Ему повезло, он сможет любоваться теперь этим искусством, приходя к Фархаду, как в музей, где всегда будет выставлена лишь одна картина. Фархад неслышно ахнул; горячее дыхание на его коже, прикосновения сдержанные, но от того не менее жадные, и низкий не то шепот, не то рокот, проходящий сквозь совершенно поглупевшую голову через всё тело – с трудом позабытые желания, волнующие ранним утром морочные сны. Жарко, даром что вечерний ветер шало гулял по своим безграничным владениям. Он смотрит на светлое в сумерках лицо Стаматина, пока поднявшийся из крошечных теней сумрак пытался выжать из него весь цвет, сравнять с монохромной фотографией в университетском альманахе. Но уже не спрячешь, не скроешь никак ни блестящих глаз, ни приоткрытых, потеплевших губ к которым бездумно тянется рука. – Когда подружишься с местными, Фархад, спроси у них для меня. Спроси, какие степные слова злому человеку следует выучить, чтобы сказать: я без ума от тебя. – Полно вам, – улыбнулся Фархад, пока Андрей нежно прикладывался к укромному местечку на его ладони, там где кожа немного светлее. – Вы уже и так вскружили мне голову сверх всякой меры, архитектор Стаматин. Сейчас и не припомнишь тех моментов, а иногда и целых дней, когда Фархада утягивал смурной и тяжеловесный быт, когда удавалось себя убедить, что искрящийся пузырьками шампанского литературный вечер был лишь сном от начала и до конца, а сумбурное страшное утро лишь игрой расшатанных нервов. Но правдой было то, что саламандровые запонки молча и значимо поблескивали – бесспорный аргумент в бессмысленных спорах с отражением. – Но степные особые слова расскажу, – добавил, строго смотря глаза в глаза, словно негласное обещание давал. На небе всё четче и четче вступал в свои права остророгий новорожденный месяц. Фархад отступил на полшага, ровно настолько, чтобы набрать полные легкие полевого воздуха и запрокинул пунцовое лицо ко проступающему на небосклоне Млечному пути. Пальцы Фархада бережно сжимают чужие предплечья: – Думаю, нам пора возвращаться, – не сдвигается с места Фархад. – Должно быть, нас ждут, – говорит он, но не может найти в себе сил сделать и шага, ведь на душе так легко и восхитительно тепло. Они держатся друг за друга так, словно ветер способен подхватить и разнести их по разным сторонам бескрайней Степи. Андрей не собирается отпускать. Степняки еще не знают, что он не только злой человек, но и до ужаса жадный. Фархад может миловаться с ними сколько угодно, пускай его, если нравится. Но полностью Андрей его не отдаст диким степным корням, рано или поздно заберет с собой в воздушный город будущего, где не нужны будут краски и кисти, чтобы запечатлеть, что видишь, и получилось «похоже». – Нам точно пора возвращаться, – Андрей ползет рукой на плечо, трогает шею в вырезе рубахи и мягкую кромку все еще очень коротких волос. Как давно он не гулял ночь напролет? С того момента, как прекрасное видение, торопливо распрощавшись с ним, под стук каблуков растворилось в утренней весенней дымке – это точно. Вскружив голову сверх всякой меры – тут Фархад не ошибся ни капли. – Но нас могут подождать еще немного, как думаешь? – Андрей почти и не спрашивает, утягивая за собой немного глубже в море трав. Никто из их коллег не станет искать Фархада так поздно вечером, все их вопросы подождут до утра. Пётр не будет дожидаться брата с ночного свидания, ляжет спать, хотя и непременно припомнит ему завтра. Город подождет. Не станут ждать только звезды, под которые двое ступают, держась друг за друга руками творцов.