Because I'm the devil Who's searching for redemption And I'm a lawyer Who's searching for redemption And I'm a killer Who's searching for redemption I'm a motherfucking monster Who's searching for redemption
Måneskin, I wanna be your slave
***
Эймонд протирал посуду, которую только что закончил мыть, когда услышал собачий лай, долетавший в открытое окно кухни. Брат сказал ему, что хочет сегодня же привезти домой нового друга, если удастся, и Эймонд понял, что ему повезло. Он посмотрел в окно, все еще держа тарелку и полотенце в руках, и увидел, что в машине Эйгона был кто-то еще. Этот кто-то отстегнул ремень безопасности, когда машина остановилась, открыл дверь, вышел и посмотрел прямо туда, где стоял Эймонд, не заметив того за бликующим стеклом. Как много раз Эймонд представлял этот момент. Ждал, не делясь ни с кем. Видел во снах. Но все равно оказался тотально, чертовски, отвратительно не готов. Высоко задрав голову, с интересом в немного грустных карих глаза, его дом рассматривал Люцерис Веларион. Наверняка, Уже-Не-Веларион. Тарелка с грохотом упала на пол, разбиваясь вдребезги. Ему бы поднять ее, убрать осколки, возможно, спрятаться где-то в кладовке и унизительно переждать, пока его худший кошмар и самая навязчивая обсессия не уйдет, потому что он не готов, но все, что он может — это стоять и смотреть. Вот Эйгон выходит из авто и открывает заднюю дверь, пристегивает поводок к ошейнику пса, вот Люцерис закрывает получше дверь машины, треплет собаку за загривок, вот он улыбается и засовывает руки в карманы, вот начинает движение к дому. Время тянется медленно, странно. Будто слайм в руках у ребенка. Наконец Эймонд начинает дышать и воспринимать окружающую реальность. Он решает, что будет действовать по ситуации и собирает все свои силы, чтобы говорить членораздельно, гладить собаку, держаться ровно, не упав в ноги мальчику, которого он потерял по собственной вине. Он жмет его руку, теплую, крепкую, а потом понимает, что Люк — не Люк, а Лео — не помнит никого из них, и выдыхает. Эймонд думает, что можно и так жить — подружиться с ним, найти точки соприкосновения, встретиться еще раз, чтобы просто убедиться, что у него все в порядке. Хотя бы в этой жизни. Когда Люк чуть не убивает их обоих, хватая его за волосы прямо во время езды, мозг Эймонда рисует ему картины другого летнего вечера и другой поездки. Становится так плохо и больно, что он кричит на Люка, обвиняя в аварии. Но на самом деле он кричит на себя. А когда замечает, что нога Люка под мотоциклом, бросается к нему, не пытаясь скрыть волнения, не страшась своей гиперреакции. Но Люк ничего не замечает, Люку немного больно физически, и только. Люк его не помнит. И слава Богам. Пусть никогда не вспомнит. В тот вечер Эймонд приезжает домой выжатый, как лимон. Эйгон уже у себя, а Хелейна смотрит телевизор в гостиной, вышивая очередную миниатюру. Это немного заземляет Эймонда. В каждой из жизней у него есть старшая сестра, которая обхватит его своими руками и будет слушать, как он кричит — о том, что он не хотел, что он просто решил напугать своего племянника, что он сожалеет о случившемся, что сам хочет теперь умереть. Но сейчас это, к счастью, не нужно. Люк не умер, и Эймонд умирать не желает. Он хочет только снова увидеть Люка. — Привет, — говорит Хелейна, оборачиваясь, и почти сразу же добавляет, — что с лицом? — В каком смысле? — Эймонд хитер, он не выдаст себя из-за одного вопроса сестры. Быть может, у него на лице какая-то ссадина после падения, а, может, Хелейна имеет ввиду что-то другое. Но Хелейна еще хитрее. И умнее, похоже. — Во всех смыслах, — она откладывает вышивку, и встает, напрягаясь немного, — призрака увидел? Пиздец. И почему эта смущающая всех вокруг проницательность переродилась вместе с Хел. Ладно, что хотя бы без жутких предсказаний. И на том спасибо. — Все нормально, дорогая, просто тяжелый день. — Эг сказал, что ты подвозил парня из приюта, который привез нам собаку. — Ага. — И что там? — В каком смысле? Хелейна смотрит, видимо, отмечая, что брат дважды за минуту задает один и тот же вопрос, и решает отстать от него. Потому что что-то происходит. Эймонд знает - рано или поздно она узнает, что. Но не так, не силой. — Тяжелый день и у меня, — беря брата за руки, говорит она, — пойду к себе, спокойной ночи, Эймонд. Он еще долго не может уснуть, идет к брату в комнату, берет договор, не тревожа спящего Эйгона, переносит номер Люка себе в телефон и смотрит на него. Просто смотрит, приказывая себе не писать прямо сейчас. «Собака, ваша связующая нить — это собака. Писать надо раз в неделю», — словно аффирмацию повторяет он себе снова и снова. Через несколько дней Эймонд, неспособный работать, обезумевший от смотрения на номер Люка, который, конечно, не звонит — с чего бы ему — решает доехать до новой собачьей площадки, которая не так давно открылась в центре города. Он берет машину брата, Барри счастлив прокатиться. Воспитывать почти взрослого пса непросто, но Эймонду это нравится. Сложность процесса помогает забыть о собственных проблемах. Он включен на все сто, он вспотел, он носится за непослушным Барри, а потом слышит это. Хохот. Смех, который убивал его в прошлой жизни и возвращает к жизни в этой. Когда они говорят, поедая ланч, на короткое мгновение Эймонду кажется, что Люк знает. Он с какой-то горечью говорит о том, как часто переезжал туда-сюда, напоминая ему его самого с братом и сестрой, оторвавшихся от семьи — не их семьи — и покинувших Зимний город ради переезда в столицу. Но Эймонд гонит от себя эти мысли, думая, что никогда знающий его Люцерис не смог бы сидеть вот так, взять половину его сэндвича, говорить о поисках работы, улыбаться, закрывать глаза, подставляя прекрасное лицо под солнечные лучи, пробивающиеся сквозь ветви. И Эймонд решает узнать наверняка. Он подается вперед и сгребает Люка в охапку, целует крепко. И Люк отвечает. Боги, как он целуется, как хватает Эймонда за кофту, как стонет едва слышно, как трогает шею. Если Эймонд сейчас получит сердечный приступ прямо здесь, на тренировочной площадке для собак, он будет знать, что прожил свою вторую жизнь не зря. Нет, не может это быть Люцерис. Но этот другой, легкий, смеющийся Люк тоже нравится Эймонду. Больше того, он хочет его. Он нагнул бы его прямо здесь, с силой поставил коленками на скамейку, перегнул через спинку, заломив руки, снял штаны, задрал рубашку и взял бы без подготовки и смазки под лай собак и трели птиц. Чтобы им обоим было сначала больно, а потом хорошо. Но Лео-Люк почему-то отталкивает его, и Эймонд понимает, что им помешали. Он хватает Барри и уходит, обещая писать. Его опережают. Эймонд наслаждается теплым вечером у бассейна с братом и сестрой, когда получает сообщение от Люка с вопросами о собаке. Эймонду жутко хочется, чтобы Люк оказался здесь с ним, плавал в бассейне, смеялся, пил пиво, а затем оседлал бы его с громкими стонами, выкрикивал его имя, настоящее имя, насаживался на его член прямо тут, на шезлонге. Эйгон и Хелейна, которые попеременно то носятся с Барри, то отдыхают, потягивая коктейли, как-то не вписываются в эту картину. Впрочем, Люк все равно отвечает отказом, когда Эймонд приглашает его, набравшись смелости. Его настроение сразу портится. Не радуют уже ни брат с сестрой, ни довольный пес, ни приятный вечер. И снова Хелейна замечает это, спрашивает участливо. И как только она это делает. Ведь только что учила Барри подавать лапу, а сейчас сидит рядом с младшим братом, видя его насквозь, как всегда видела. Именно Хелейна была рядом, когда он убил Люцериса и переживал худшее время в своей жизни. Она же помогла, когда воспоминания об этом вернулись и ударили Эймонда по голове точно обухом. К тому времени все трое уже давно научились не пугать свою ни в чем неповинную и ничего не понимающую мать, которая вырастила их в одиночку и старалась дать троим своим детям все. Но это все равно было сложно и больно. Однако теперь они были друг у друга, и их новые отношения нисколько не напоминали те, что были в прошлой жизни, закончившейся для каждого из них так рано и горько. Когда спустя полгода худшие воспоминания в жизни Эйгона и самой Хелейны вернулись к ним, все решили, что надо уезжать. Что, наверное, стоит начать поиски, попытаться сделать хоть что-то. И они уехали, сказав матери, что будут жить в Королевской Гавани, все трое. Эйгон и Хелейна к тому моменту уже получили образование, а Эймонд перевелся в столичный колледж и стал жить с братом и сестрой. Они сняли дом в тихом районе и пытались выжить. Ведь для чего-то это было нужно, раз вторая жизнь была дана им. Это было странно — снова быть там, где все начиналось так хорошо, а закончилось трагедией. Но постепенно они научились. Эймонд и Хелейна вдвоем не позволили Эйгону скатиться в зависимость, такую знакомую, когда он позвонил сестре в соплях и слезах спустя месяц после накрывших его воспоминаний о его последней встрече с Рейнирой, и рассказал, что сидит прямо сейчас с лошадиной дозой набранного в шприц героина. Позже он с Эймондом вытаскивали сестру из ванной, полной ее крови, перемешанной с водой, несмотря на то, что за несколько дней до этого она посмеивалась и говорила, что ей хватит одного самоубийства в далеком прошлом и она больше никогда, нет-нет, они могут не беспокоиться, да, точно. Ну, а Эймонд… Он держался. Как и тогда. Пестовал свою способность контролировать всех вокруг и себя самого, взращивал выдержку, помогающую ему не скатиться в безумие, сохранить разум, чтобы помочь любимой сестре, которая, несомненно, потеряла больше, чем он. Одержимость, даже не любовь пока, племянник — против маленького сына, который не был виновен ни в чем. Впрочем, как и Люцерис. Измерить потери, конечно же, невозможно, но Эймонд сжимал зубы до скрежета, включал телевизор погромче, кричал в подушку, не открывая рта, пока все спали и держался. Справлялся, наверное. За восемь неполных лет жизни в столице Эймонд, Эйгон и Хелейна не смогли найти никого из тех, кого любили. В первую очередь, они думали, конечно, о матери, Дейроне и детях. Но поиски не имели системы и не могли иметь ее. Хелейна первое время пыталась сидеть в архивах Красного замка, но что она надеялась там найти? Что-то вроде «Дейрон Таргариен, род. в 114 году от З. Э., погиб в 130 году от З. Э., перерожден в 1123 в Бенджамина Аррена/Смолвуда/Сноу/Уотерса/Кого-Угодно»? Невероятно. Невозможно. Эймонд быстро понял, что, скорее всего, родиться в одной семье повезло только им. Перерождаются ли только Таргариены, или те, в ком есть хоть немного валирийской крови? Или те, кто участвовал в Танце? Или умершие не своей смертью? Или вообще все? Не может быть. Это был бы хаос. Столько было вопросов, и никто не знал, как на них отвечать. Да и не было никаких подтверждений, что вообще может существовать кто-то еще. А потом появился Люк. Хорошо бы рассказать брату и сестре, что это был Люцерис Веларион. Хорошо для их общего дела. Но Эймонд не мог. Он смотрел на сестру и пытался понять, догадывается ли она о чем-то, что буквально перевернуло его жизнь. Скорее, да, чем нет. Он хотел оставить Люка себе. При условии, что тот ничего не помнит. Тогда у него был бы шанс все исправить. Искупить вину. Получить прощение. Освободиться. Любить если не взаимно, то хотя бы свободно. И вот он сидит дома без дела однажды вечером и смотрит на короткое «Выпьем?» от человека, который мог бы просить у него, что угодно, и не знает, что делать. Конечно, соглашается. Это только кажется, что время течет медленно, вязнет в буквах, набираемых с помощью Т9, потому что сам Эймонд не может. На самом деле все происходит стремительно, и он не понимает, почему Люцерис готов встретиться с ним. Если только не живет в его груди то же странное чувство одиночества в толпе людей, если только не хотел он того же самого тогда, когда все еще можно было исправить. Да ну, нет, быть того не может! И вот Эймонд целует Люка в его квартире, вот их одежда летит куда-то в сторону, вот они на кровати и никак не сдержать эту радость, эту вековую боль, преобразовывающуюся прямо здесь же в экстатическое счастье, мешающее дышать, сознавать, что говоришь и что делаешь. — Люцерис, любимый. Люцерис, — шепчет Эймонд, забываясь, — Люцерис, Люцерис. Одно имя, как молитва, как спасение, избавление, отпущение всех грехов в семи буквах, отречение от того, кем был и что сделал. — Люцерис. Эймонд Уже-Не-Таргариен кончает глубоко внутри того, о ком мечтал так долго. С его именем на устах. Эймонд Таргариен помнит этот хтонический ужас на лице своего маленького вымокшего до нитки племянника, лишившего его глаза. И он все понимает. — Люцерис.