Там, вдалеке.

Отвергнувшая от себя любую глупость и любое проявление человеческой неполноценности, она осталась верной слугой своего единственного господина — Разума. Все, кто служил этому господину, знают: мир наш достаточно плотно подчинён некоторым законам. И во главе этих законов стоит вовсе не стремление души человеческой.

*** Она очнулась в каком-то холодном месте. Холодном и мокром. Дождь беспощадно лил сверху. Тяжёлые веки долго не хотели поддаваться. Стоит только их приоткрыть... Солнце болезненно резануло глаза, заставляя все маленькое тело сжаться в трагической судороге. Чтобы двинуть рукой, приходится продираться сквозь какой-то непривычный материал. Вязкое, влажное, рассыпается в пальцах... Что это? Почва? Яма... Верно. Кто-то сбросил ее в яму и наполовину присыпал землёй. Больно двигаться, больно вставать. Все тело какое-то побитое. Ей с трудом удается приподняться. Трёт лоб рукой. Наблюдает, как дождь стирает с грязных пальцев следы этого мерзкого вещества, словно намеренно очищает, придавая только что очнувшейся вид человеческого существа. — Ну, долго ты там?! — смеётся детский голосок откуда-то сверху. — Я уже давно тебя жду! Давай, вылазь! Она сглатывает слюну, старательно хватается руками за края ямы. Знаете, насколько сложно ползти вверх по мокрой земле? Шажочек. Ещё один. Одно неловкое движение, и катишься вниз словно какой-то мешок с картошкой. Хочется плакать. Выбраться почти невозможно... Кто-то хватает ее сверху за шиворот. Тащит наверх. Одно лёгкое движение, и, вот, она уже стоит на примятой траве. Рядом девочка. Грязные волосы разметались во все стороны, веселая усмешка на бледном лице. Все тело худое-худое, а ноги... "Мамочка..." Только что вытащенная на поверхность теряет сознание едва завидев эти голые косточки, ничем не прикрытые, наполовину уже утонувшие в размывшейся от дождя глине. — Ты, что, испугалась?! — голос продолжает смеяться, пока земля окончательно не уходит из-под ног. *** — Вы тоже из Столицы? — удивлённо замечает Бакалавр, с любопытством рассматривая устроившуюся перед ним девушку. Он уже обошел двух других. Анна оказалась томной певицей с прекрасным голосом и лицом модели. Стоило ей начать рассматривать свои изящно накрашенные тонкие коготки, как Данковский сделал неловкое предположение: насколько сильно высшие силы одарили эту неземную красоту внешним очарованием, настолько сильно они, к сожалению, забыли одарить ее ум. Парень едва дотерпел до конца разговора, который, собственно, был заведомо безнадёжен. Эта тупая курица почему-то убедила себя, что иммунные таблетки положительно влияют на красоту. Даниил покидал ее обитель с каменным лицом чудом выжившего великомученика. Лара встретила его своей усталой добротой, по-матерински угостив несчастного путника куском хлеба. "Вид у тебя совсем неважный." — заметила она со своим извечным глубоко сочувствующим лицом. Даня едва сдержался, чтобы в ответ не ляпнуть: "У тебя не лучше!" Эти круги под запавшими глазами. Взгляд, однако, не сонный, а цепкий, уверенный, выдающий в ней личность, которая своего просто так не отдаст. "Как там Бурах сказал, "упрямая"?" Но вслух столичный доктор лишь пожелал ей побольше беречь себя, плевать на указания Ольгимского и почаще ходить к степному доктору. Собственно, Бурах... Что-то связывает его с этой девушкой? Неуловимая тоска в глазах вместе с грустной усмешкой, отпечатавшаяся на лице этого дикарского врачевателя, до сих стояла у него перед глазами. Неужто такой грубый человек может испытывать трогательные душевные переживания? Диву даёшься, да и только. Хотя... Уже много раз Даниил имел возможность убедиться: грузная внешность раненного животного лишь только внешность. А внутри этот человек мог быть и верным товарищем, и добрым другом, и заботливым опекуном, и много кем еще... Не зря же его так обожает местные детвора. — Да, из Столицы. — размышления молодого ученого прерывает сидящая перед ним девушка. Ах, да, точно... Юлия. Юлия Люричева. Светлые волосы, почти белые, собраны в строгую косу. Глаза холодные, рассудительные. Смотрит будто в некое иное пространство. Собственный мир, сотканный из тонкого полотна выводов и рассуждений. — Так мы с вами коллеги... Как и Стаматины. Вас сюда Каины позвали? — Да. — И каков ваш род деятельности? — Логистика. Построение связей. Я, знаете ли, умею видеть связи между вещами. Связи тонкие и неуловимые, как нервы. Весь наш мир ими пронизан. А этот город особенно. "Ещё одна сумасшедшая?" — думает Данковский с некой долей растерянности поправляя торчащую из края плаща нитку. — Связи? Всю жизнь я считал, что цель логистики — сделать перемещение как можно более быстрым и эффективным... А вы говорите "как нервы". Что вы имеете в виду? Юлия смеётся краем рта: — А ты здесь недавно совсем, да, милый? — Четвертый день! — уже и не знает, смеяться ему или плакать. — Тогда все понятно... Живя в Столице, я думала примерно также... Вот только, несмотря на это, я всегда испытывала что-то большее, взирая на сети дорог. Тонкие ниточки, избороздившие весь мир. Они действительно похожи на человеческие нервы. На связь между нейронами у нас в мозгах. — многозначительно тычет пальцем в висок. — Но тогда это были просто мои фантазии, мое "литературно-романтическое" видение, ничем не подкреплённое. Среди остальных я даже чаще получала пинки, нежели похвалу. Но мне повезло встретить старика Каина. Как-то раз он спросил меня, что я вижу в сети дорог... Я описала ему свой творческий подход... Его лицо загорелось, распрямилось... И я сразу поняла: эта работенка у меня в кармане. — скептически обречённая усмешка. — А потом я приехала сюда и поняла все без слов... — То есть, вы хотите сказать, что этот город живой? — Живой. И в нем уже были свои связи, когда я приехала. Связи древние, выстроившиеся, когда здесь ещё не было людей. — Но что означают эти связи? Вы же не о дорогах сейчас говорите? — Не о дорогах. — почти смеется. — Зови как хочешь. Потоки энергии. Тонкие перемычки, склеивающие этот мир, эту реальность. Невидимые глазу тончайшие ниточки. Неважно, как ты назовешь, но они есть. И они влияют на людей. Если идти, соразмерно с потоком энергии, то сила земли будет насыщать твое тело. Радоваться тебе, согревать, каждый день обдавать жалкую твою душеньку своей искрящейся живительной теплотой. А, если идти, пересекая такой поток, то энергия земли на тебя обозлится. Ты причинишь ей вред. Перережешь. — хмыкает с долей мрачной иронии. — В этом месте такие потоки необычайно сильны. И от меня требовалось лишь одно: выстроить все дороги так, чтобы они не вредили более сильным связям. — Хм... — Даня устало потирает голову. Кажется, от наплыва информации за последние дни она скоро просто разломится. — Можешь не пытаться понять сейчас. — посмеивается великий мыслитель в юбке. — Потом сам поймёшь. — Я надеюсь... — слабая улыбка, в которой и жизни-то совсем не осталось. — Юлия, а что вы принимаете? — Пришел о здоровье побеспокоиться? — новый приглушённый смешок. — Я врач, и я обязан знать. — Антибиотики. — Это может быть опасно. — Я прекрасно знаю, мой дорогой. Но это мой собственный выбор. — Собственный выбор? — Да. Кто-то должен помогать городу, пока остальные лишь дрожат в углу в надежде выжить. — Я не совсем понимаю, чем испытания лекарств так сильно помогут городу? — Потом поймёшь. Разговор, видимо, не заладился. — Юлия, вы же изобретатель тонкого ума... Вы должны понимать, что "великие жертвы" делаются не путем возложения себя на алтарь... — А вот здесь, мой дорогой, мы просто друг друга не поймём. — Вы рискуете своей жизнью, продолжая принимать эти таблетки. — Моя жизнь полностью в руках провидения. — почти смеётся. — Великая фатальность прямо сейчас крепко держит все наши жизни. И не убьет, пока мы ей нужны. — Великая фатальность? — Да. — Хорошо хоть не Шабнак. На это девушка уже в голос смеётся. — Ну, кто знает, что местные зовут своим "Шабнаком". Для них нежить и упыриха, а для меня она госпожа Смерть. Мне никогда не нравились байки про упырих. — И эта госпожа воплотилась в тело человека и ходит здесь, наводит свои порядки? — Как знать... Может, и так. Нам, людям, не понять замыслы высших сил. Однако... Есть люди, способные проводить их волю. Данковский хмурится. — Не о той ли Сабуровской девочке-чудотворнице вы сейчас говорите? — О ней самой. "Вот те на! Такая рациональная, казалось бы, девушка, и... Госпожа Смерть? Великая фатальность? Дети-чудотворники? Чего?" — Хотите сказать, что в случае чего малютка просто вас излечит? — Малютка излечит всех, кто нужен для высшей цели. И все проживут ровно столько, сколько предусмотрено для них свыше. — Эм... — даже и ответить-то нечего. — Вот вы сами, доктор. Вы же общаетесь с Бурахом, местным убийцей? Краска заливает лицо: — Я всего лишь виделся с ним пару раз! И, насколько мне известно, он не убийца! — Ну, ладно, пусть не убийца. Но вы когда-нибудь слышали, с каким вдохновением и придыханием этот человек говорит "слушать Степь"? Так говорил и его отец. Так говорит и девчушка с кладбища. И даже наш гениальный архитектор так говорит. А что значит "слушать Степь", дер Данковский? Это значит стать посреди потока энергии, ровнехонько в том месте, где он пересекается с другими такими же, расправить руки, закрыть глаза и дать этой энергии наполнить свое тело. Вы это попробуйте как-нибудь. Сходите в Степь. Прочувствуйте силу этой земли. Тогда и вопросов у вас больше не будет. ЧТО здесь решает человеческие жизни. Ха-ха! — Что ж... Я вас предупредил. Дальше дело ваше. — Даня чувствует себя несколько стесненно, даже самую малость оскорбленно. Словно его тонкий, кропотливо выстраиваемый годами, верный логичный мир только что попрали ногами. А ее колкий взгляд словно обливает научного гения холодной водой с головы до ног. — Я, пожалуй, пойду. — Пойдите, дорогой, пойдите. Только не забудьте потом как-нибудь сходить в Степь. Ха-ха... *** Она идёт следом за этой странной костяной девочкой. Та смеётся, петляя между домами, заглядывая в окна и периодически делая что-то совсем странное. Что именно невозможно понять, однако ее страшненькая спутница иногда вдруг прижимались к хлипкой деревянной стене какого-нибудь случайно попавшегося на дороге здания и дышала на нее. Дышала, дышала... Да так самозабвенно, так сладостно, что это жуткое зрелище поневоле завораживало. А на стене после таких процедур расплывалось темно-бурое пятно. Похожее на плесень, только не плесень. Выглядит как-то удручающе. — Что ты делаешь? — спрашивает девочка, испуганно вжимаясь в широченную свою одежонку. Та в ответ лишь смеётся: — Играю! — Играешь? — Ага! — Во что ты играешь? — В самую превеселую игру, какая только в этих краях и случается! *** Столичный доктор не спеша брел обратно к Ольгимским, когда среди опустевших складов до него донеслись веселые детские голоса. — Видала, Зверюга?! А ты и не верила! — смеётся бойкий мальчишка. В ответ ему только обиженный, но и несколько удовлетворённый вой. Словно урчит довольный зверёк. Обидеться хочет, но и доволен. — Ууууууу... — Нелюдимка! Нелюдимка! — веселится хулиган, за что, видимо, получает нечто вроде подзатыльника. — Ай! — Я сказал, малую не обижать! — до боли знакомый голос. "И здесь?!" Лицо Данковского невольно вытягивается в изумлении. Ещё пара шагов, и его глазам открывается очередная поразительная картина. Бурах собственной персоной. С каким-то даже умилением рассматривает веселящуюся у его ног детвору. Чумазый мальчишка в клетчатой рубашонке с пластырем на носу и такая же чумазая девчонка в полурваном платьице, инстинктивно прижавшая покрепче к груди видавшего виды плюшевого медведя. Оба играются с чем-то, что довольно проблематично рассмотреть. — Да разве ж я ее обижаю! — мальчик гордо задирает нос. — Вот смотри! — протягивает что-то своей спутнице. — Хошь, Зверюга, ее на руках подержать? "Зверюга" пятится, но, невзирая на этот молчаливый отказ, мальчишка уже опускает нечто неразличимое ей на руки. — Ууууу! — Смотри, не урони! — он властно, но и как-то ласково треплет ее по голове. — Милашка она, правда? — Ууууу.... — теперь девочка прижимает к себе уже не только медведя. Вот только нечто второе, что она так старается бережно удержать на руках, абсолютное прозрачное и лишено всякой формы. Данковский протирает глаза. "Не может быть, чтобы эти дети..." Бурах смеется, замечая его, и сочувственно опускает руку на плечо гостю: — Никогда не видел кошку-невидимку, Данковский? Даня вздрагивает. И от этого голоса и от только что произнесенных им слов. — Н... Невидимку? — Да что ты как на иголках весь. Не веришь? Данковский вновь потирает глаза. — Как кошка может быть невидимкой? Бурах вновь сочувственно похлопывает его по плечу: — Мишка! Дай-ка этому дядьке нашу кошечку! — М-может, не надо? — губы у Дани дрожат, а руки трясутся. — Да, что ты, кошки боишься? Или девчонки моей?! — прижимает к себе неловко подошедшую к нему кроху. — Она сама тебя больше боится! Девочка молча протягивает нечто невидимое. Смотрит выжидательно, не моргая. А глаза у нее темные-темные, как две маленькие бездны. — Да не бойся ты, доктор! — Бурах ещё увереннее хлопает столичного гостя по плечу, а девчонке ерошит волосы. — Данковский, вы так в наших краях не протяните! — кажется, и на "вы" он обратился только ради ещё большей издёвки. Данковский, закусив губу, все-таки уступает. Протягивает руки в пустоту и вдруг понимает, что пальцы его касаются вполне ощутимой... Теплой и мягкой шерсти. — Ох! – только и успевает выдать он, когда это нечто переходит в его руки и, сразу же, дёргается, оперевшись лапами ему в грудь. Не видит, но чувствует рассматривающие его глаза. Настороженные, любопытные и явно просто огромные. Хвост медленно покачивается из стороны в сторону, задевая плащ и рубашку. Помимо всего этого, существо ещё и однозначно мурчит. Как самая настоящая кошка. Мурчит вопросительно, потом изучающе, а потом и вовсе трётся своей мохнатой мордашкой о щеку нового знакомца. Дети смеются, наблюдая, как ужас на лице гостя сменяется робостью и сомнением. Как он, готовившийся уже было заорать и упасть без чувств, вдруг сознаёт, что может выдохнуть спокойно. Как его плечи перестает бить судорожная дрожь, а лицо заливается краской, словно парень сознаёт всю нелепость сложившейся ситуации. — Смешной ты, дядька! — первые слова, которые за этот день выдает угрюмая девочка. — О, Зверюга заговорила! — пацаненок восторженно хлопает в ладоши. — А ты и правда доктор, раз Зверюгу мою говорить заставил! — он несильно ударяет "дядьку" в плечо, от чего Данковский пошатывается. — И правда, кошка... — бормочет тот, не веря своим глазам. Рукой ласково гладит по голове страннейшего зверька, уже уютно устроившегося на его руках. — Знакомься, кошка, это Данковский! Данковский, это кошка! — смеется Артемий, размашистым жестом, указывая, то на ещё только приходящего в себя доктора, то на мурлычащее на его руках нечто. — А вот эти двое... — он обнимает малышей, каждого со своей стороны. Мальчишка машинально прислоняется к своему благодетелю. Девчонка недовольно хмурится и поначалу пытается вырваться. — Стоять, зверюга! — властно фыркает на нее пацаненок, за что его предусмотрительно хлопают по плечу. — Мои ребятенки. Спичка и Мишка. — заключает парень, наконец, прижимая к себе их обоих. — Ты ж ещё вчера без них был... — Бакалавр неловко смеётся, переводя взгляд с одного оборванца на другого. — А я решил пойти по стопам Петьки Стаматина! — зверский лекарь лыбится во весь рот. — Ну, хм... Милая ребятня. — Я линии вижу! — хвастается мальчонка. — Везде пролезть могу. — А я с мертвыми разговариваю... — неловко бормочет девочка, которой тоже позарез хочется чем-то эдаким перед этим "дядькой" похвастать. — И травки в Степи вижу... — Ах, вы, мелкие негодники! — Бурах треплет их обоих за плечо. — Чего дядьку пугаете?! Его и от кошки-то уже чуть инфаркт не хватил! Они двое смеются и лишь хитро переглядываются. Артемий качает головой, поднимая глаза на Данковского. — Ты уж прости детвору! — Прощаю... — машинально отзывается тот. — Знаешь, вот насчёт детворы... Сегодня все говорят про эту девочку-чудотворницу... Юлия мне такое загнула размышленьице, что я до сих пор прийти в себя не могу... Она, дескать, несёт волю святую... А все наши с тобой усилия пустой звук. — А, это я уже слышал. — хмыкает лекарь, качая головой. Мишка играется с его рукой, опуская ее себе на голову и заставляя вновь и вновь ерошить и без того разметавшиеся во все стороны темные космы. Спичка не отстаёт от нее и изрядно раскачивается, держась за протянутую ему руку. Бурах умудряется развлекать их обоих и глазом не поведя, при этом продолжая разговор со своим столичным коллегой. — Девочка-чудотворница, проект Сабуровых. — Они совсем там из ума выжили? — Да, совсем. Ты глаза Катерины видел? Она же заядлая твиринщица. Да и шайка у нее очень мрачная. Одни жертвенники, да люди с темным прошлым. — Ну, хоть ты в эту чудотворницу не веришь! — выдохнул Даня, покачивая невидимое существо, которому вдруг вздумалось ухватиться зубами за ворот его плаща. — Я, знаешь ли, тоже далеко не всем доверяю... — на какое-то время задерживает свой тяжёлый взгляд. — Ну, что, столичный доктор, кошку вернёшь детям или мне одному их развлекать? — Ах, да, конечно! — Данковский смеётся, а дети уже наперебой тянут к нему руки. — Держите!