__________
— Я видел странный сон. Как будто я на настоящем космическом корабле стою у иллюминатора и смотрю в космос. И вижу там тебя. Я зову тебя, а у меня голос нечеловеческий, и мне больно дышать. И ты смотришь на меня, но не узнаешь. А я пытаюсь двинуться, но не могу, потому что меня сковывает железо… — Железо?.. — Как будто вся моя одежда сделана из железа… — Что значит «нечеловеческий голос»?.. — Он похож… — Энакин пытался подобрать наиболее подходящие сравнения, но недостаток жизненного опыта не мог предоставить ему много выбора, — Я не знаю, он такой механический, как у дроида… — Механический голос… — задумчиво повторила мама. — И чем закончился твой сон? Я узнала тебя? Боль, которую он чувствовал в своём сне в лёгких при каждом вздохе и во всём теле при каждом движении была такой ощутимой, что он с трудом мог осознать её нереальность после пробуждения, однако гораздо больше запомнилась та, что сосредоточилась в его сердце. Он почувствовал её снова. — Я не знаю, потом я проснулся… — Это действительно странный сон, Эни. Мне сложно это представить… — Если бы мы однажды расстались и долго не виделись, ты бы не забыла меня? — спросил он, чувствуя как начинает щипать в носу. Всего на секунду её глаза округлились и лицо стало серьезным, но заметив слёзы в глазах своего ребёнка, она отбросила собственные чувства и, повинуясь инстинкту, крепко прижала его к себе, покачивая в объятиях и поглаживая его волосы. — Что за глупости! — Энакин не видел, но слышал по голосу, как она улыбается его нелепому предположению. — Как я могу тебя забыть?.. Она вдруг остановилась и отстранилась, заглянув в его лицо. — Почему ты спрашиваешь? Энакин не мог объяснить своё предчувствие или дать ему название, в тот момент его опасения казались иррациональными, но это не мешало незнакомому чувству мучать его. — Не знаю, — беспомощно выдохнул Энакин, давая волю слезам, — просто я боюсь, что мы расстанемся. Мама снова прижала его к себе. — Эни… Это напрасные страхи. Мы не расстанемся. — Правда? — всхлипнул он. — По крайней мере, пока ты сам этого не захочешь… — Я никогда не захочу! — обиженно перебил он. Мама улыбнулась. — Тогда я обещаю быть рядом столько, сколько тебе будет нужно, — она провела пальцами по его щекам, вытирая слёзы. — Но если однажды я не смогу… что бы ни случилось, я всегда буду здесь. — она приложила ладонь к левой стороне его груди, глядя в его глаза. — Помнишь, что я говорила? Все вещи в мире меняются, но я всегда узнаю тебя… — она снова улыбнулась, — даже когда пройдёт много лет и твой голос изменится…___________
22 ДБЯ Бурые капли такие же бурые, как пятна на её одежде высохли и слились с коричневой тканью его плаща. Под ногтями запеклись полосы того же цвета, которые не смыла вода. Её тело всё ещё мягкое в его руках, тяжелело с каждым шагом, хотя в первые минуты она казалась такой неестественно легкой. Он укутал её плотным покрывалом найденным где-то там в одной из палаток, перед тем как покинуть лагерь. Солнца-близнецы уже начали подниматься в небе, знаменуя начало самого ужасного дня в его жизни. Он оставил свуп высоко на плато и нести её пришлось далеко в обход, но Энакин не был готов отпустить её и всё крепче прижимал её к себе, словно до тех пор пока она с ним, она была в безопасности, словно пока он не отпускал её, всё было по-прежнему. И он шёл неспеша, не думая облегчать себе путь, пользуясь последней возможностью сделать что-то для неё. Однако, даже свуп не был достаточно быстрым, чтобы доставить его обратно на ферму до наступления жары, а наступающий день был по-особенному жарким. Он бережно уложил её на заднее сиденье, надежно привязал к нему и двинулся обратно на Восток. Он поднял голову, проезжая под каменной аркой в скале, о которой вчера предупреждал его джава. Был ли он первым, кто переступил черту? Был ли резон в этом предупреждении? Он не обратил внимания в прошлый раз, но теперь арка выглядела зловеще. Словно портал в другой мир, из которого Энакин не сможет вернуться прежним. Ведь мост Б’Тазоше был наименьшим из его преступлений, которому не осталось живых свидетелей. В ту ночь он переступил черту, гораздо более запретную для любого живого существа, не говоря о джедае. Но чего бы стоила его любовь к матери, если бы он этого не сделал? Если бы этот вопрос вдруг вынесли на обсуждение в Галактическом Сенате, там впервые за десятилетия не поднялся бы спор. Все жители, раздираемой нескончаемыми конфликтами, Республики единодушно согласились бы, что убийство — это не выход, что это противоестественно и жестоко, но разве не к этому стремились «жертвы» его гнева? Энакин поступил согласно их же жестоким законам, наделяющим исключительным правом того, кто сильнее. Это не вернуло его мать к жизни, но разве он не сделал мир чуточку лучше? Там были дети, которые со временем превратились бы в жестоких варваров. Там были женщины, которые произвели бы на свет точно таких же детей. Разве не так поступают с вредоносными насекомыми или вомп-крысами, когда они становятся опасны? И чем отличается смерть от руки джедая, посланного с военной миссией, от того, что сделал Энакин? Хладнокровием экзекутора и отсутствием у него выбора? Демилитаризация, обезоружившая Республику тысячу лет назад, лишила джедаев пацифизма, заставив сменить свои монашеские робы на броню и взять в руки меч. Ведь когда кто-то остается беззащитным, джедаю приходится жертвовать своей философией во имя мира. Он игнорировал голос Квай-Гона, звеневший у него в ушах всё это время. Ему не нужно было задаваться вопросом, что бы сказал на это Оби-Ван он прекрасно знал ответ.«Джедай не должен прибегать к насилию.»
Но джедай также должен помогать слабым. Почему же они не хотели помочь? Что это за правила, которые допускают хладнокровное убийство во имя мира, но запрещают горячую привязанность во имя любви? Что если в этом и был их план изначально? Что если невозможность победить его привязанность к матери толкнула их на равнодушие к её страданиям? Но ответы на эти вопросы, мучившие его многие годы, и которые он долго не решался задать самому себе, лежали далеко за недопустимой гранью, которую он перешёл в ту ночь.«Перемены неизбежны, как восход солнц»
Перемены не относятся к тем вещам, которых с нетерпением ждёшь в моменты счастья, но в те моменты, когда переворачивается вся жизнь, отсутствие перемен кажется жутким. Солнца поднялись и равнодушно светили высоко над головой Энакина, как в любой другой жаркий день, словно сама природа игнорировала его потрясение. Полуденная жара была в самом разгаре, когда Энакин услышал характерный звук и внезапно почувствовал, что свуп теряет скорость. Он попробовал переключить передатчик, но свуп не только не ускорился, а наоборот окончательно остановился. Коробка передач всё-таки сломалась в нескольких километрах от цели его пути. Если бы это произошло с кем-то другими, несчастному пришлось бы бросить транспорт на растерзание джавам и идти по пустыне под полуденным пеклом с мертвым телом в руках. К удачи Энакина, он легко мог снова запустить его с помощью Силы. Поразительно, как многое из того, что представляло трудность для обычного человека, было ему под силу. И всё же он проигрывал в стольких простых вещах. Из-за чего? Из-за глупых ошибок и неверных решений… Он никогда не чувствовал себя настолько слабым. Свуп снова восстановил скорость и прошло всего несколько минут, прежде чем он смог разглядеть, виднеющиеся вдалеке, влаговыпарители, окружающие кратер, который зиял в самом центре, словно свежевырытая могила, готовая принять подношение. Остановившись у входа, он развязал веревки и снова взял в руки её уже начинающее твердеть тело. Несмотря на усилившуюся жару, оно оставалось холодным. Датчики безопасности, расставленные по периметру уловили его приближение и навстречу один за другим выбежали Оуэн, Падме, Клиг и Беру, встретив его ждущими взглядами. Он взглянул на них лишь мельком, и отметив про себя, что Падме цела и невредима, перестал обращать на них внимание. Легче всего ему было смотреть в лицо дроида, которое почти ничего не выражало. Но глаза Падме жадно искали встречи. Энакин поспешил отвести взгляд, чтобы случайно не столкнуться с ними. И прежде чем скрыться во входном куполе, он уничтожающе посмотрел на без того подавленного и убитого горем мужа его матери без малейшей жалости, Энакин был уверен, что его горе больше.___________
Среди множества ниш расположенных внутри двора, регулирующих температуру в течении суток всегда холодной оставалась только кладовая, располагавшаяся неподалёку от лестницы, где хранились аварийные пайки и медикаменты. Войдя внутрь, он положил тело на столешницу, которую Беру освободила от ящиков. Его руки дрожали, но с её помощью он развязал веревки. Ничье присутствие его сейчас не радовало, но Беру почему-то раздражала меньше остальных. Она не поднимала в нем ту волну гнева, которая всё ещё оставалась опасно близка к поверхности. Возможно, потому, что она единственная была свободна от груза ответственности за его мать, который Энакин возложил на Ларсов. По ряду очевидных причин Беру не принимала решений, она зависела от Ларсов, даже ещё не будучи полноценной частью семьи. Это чем-то напоминало ему его собственное положение в Ордене. Падме он боялся, словно сам её вид изобличал его в преступлениях. Но перемена, произошедшая в нём в эту ночь, не могла ускользнуть ни от чего живого, и древний инстинкт, предостерегающий Беру от его изменившейся природы, заставлял её прятать взгляд. Энакин тоже не смотрел на неё, но он заметил всего на секунду, как она вздрогнула, когда покрывало скользнуло на пол, открыв её взгляду истерзанное тело. Он заботливо пригладил пряди волос, выбившиеся за то время, что она была обмотана покрывалом, словно это было единственным, что портило её внешний вид и отступил на шаг, но Беру, воспользовавшись пространством, заслонила её собой, приступая к работе. Она всё делала правильно, Энакину не нужно было снова это видеть. Он не спал две ночи, у него гудела голова, он нуждался в отдыхе, и наверное, в тот момент сам выглядел не лучше, но ему трудно было оставить её. — Я хочу сделать что-нибудь… — Пока ничего не нужно, Энакин, дальше я… — отозвалась Беру, энергично избавляя тело от обуви. — У неё сломаны рёбра… — прошептал он, чувствуя, как слезы снова подступают к горлу. Он сам не знал зачем предупредил об этом, словно боялся, что Беру могла нечаянно причинить ей боль неосторожным движением. Она остановилась и обернулась к нему. — Тебе нужно отдохнуть… Ты голоден? Он стиснул зубы, подавляя приступ тошноты, когда его взгляд упал вниз к его рукам, и покачал головой. — Наверху есть спальня, тебя проводить?.. Но он уже не слушал её и медленно плелся в сторону выхода. За свой недолгий визит Энакин не успел даже осмотреться как следует. Он только запомнил нишу, где располагалась столовая, в которую Клигг пригласил их вчера для разговора. Войдя, он обошел стол и по ступенькам спустился в проход, ведущий на кухню. Дом Клигга был лучше приспособлен к суровому климату, чем лачуги в рабском квартале Мос-Эспа: толстые стены из утрамбованного грунта, защищающие от дневного зноя и ночного холода, ящики для хранния вещей со встроенными уловителями песка, всё это делало пребывание на ферме настолько комфортным, насколько возможно, но никакие технологии планеты не могли бы дать её жителям доступ к неограниченному количеству воды. Её всегда было мало. И вода на кухне Ларсов так же как на любой другой здесь предназначалась строго для питья. На столешнице, заставленной контейнерами, можно было найти лишь антисептик, но по крайней мере его количество было не так ограничено. Энакин выдавил из дозатора одну каплю, подумал и выдавил ещё, и ещё… он начал тщательно растирать пену со всех сторон, стараясь не пропустить ни одного участка. Прошло довольно много времени, но сколько бы он ни тёр, руки не становились чище. Энакин раздраженно вздохнул и огляделся по сторонам. Увидев жесткую щетку, лежащую в противоположном углу стола. Он схватил её и принялся тереть ей кожу изо всех сил, но и она не помогала… — Энакин… Он почувствовал внезапную режущую боль в руках и зашипел, выронив щетку на пол. Кровь так и не вымылась из-под ногтей. Она смешалась с мылом, и несколько капель розоватой пены сорвались на пол с кончиков его пальцев. Падме стояла у входа. Он чувствовал её присутствие, но не оборачивался, продолжая рассматривая дрожащие руки. Ему впервые в жизни не хотелось её присутствия рядом. Словно она увидела что-то, чего не должна. Она не решалась приблизиться, но Энакин спиной чувствовал её пристальный взгляд и от этого взгляда было не скрыться. Запекшиеся капли на его плаще нельзя было разглядеть обычным человеческим зрением с такого расстояния, но ему казалось, что Падме видит каждую. Даже будучи мертвыми таскены продолжали доставлять ему неприятности, как вечный груз, который он обречен теперь повсюду нести за собой. Мысли о них раздражали. Он не хотел давать им ни малейшей доли своих переживаний или внимания. Вся жалость и виновность сейчас принадлежали его матери, но эти проклятые таскены не шли у него из головы. Его одежда и рукоять меча отпечатались их кровью, как и его руки, осквернившие её мертвое тело своим прикосновением… — Мне нужен душ… — сухо проговорил Энакин. — Он там. Сразу за столовой. Я принесу твою одежду… — Нет! — его сдавленный голос вдруг обрел неожиданную резкость, когда Энакин осознал её идею дойти до корабля по пустыне в одиночку. — Я сам. Он развернулся, опустив глаза в пол, и едва Падме отступила, освобождая ему проход, пронесся мимо, наконец скрывшись от её взгляда.____________
Что хорошего в звуковом душе, так это то, что после активации он не требует дополнительных усилий. Из минусов для того, кто не спал больше двух суток и двадцать часов провел в пустыне — это риск заснуть в нем. Но Энакин не чувствовал своей усталости. Его тело предпочло отделиться от разума, погрузившегося в противоестественно болезненное состояние. Выйдя из душа он осмотрелся. Сменная одежда, приготовленная им, лежала рядом, но грязная форма, разбросанная не полу за дверью исчезла вместе с его плащом. Кто-то унёс его в стирку. О том где он знала только Падме, все остальные были заняты. И если даже до сих пор она не заметила, вблизи она могла беспрепятственно различить засохшие пятна на его одежде. Если бы она предпочла остаться слепой, она бы сказала себе, что эта кровь принадлежит его матери, но Энакин не смог бы поддержать её в этом обмане. Он заметил Оуэна в противоположной стороне двора. Последний раз они виделись наверху, когда он оставил свуп у входа, достаточно далеко от гаража, не позаботившись о том, что Оуэн не сможет завести его. — Твой свуп сломан, — пробормотал Энакин, — передаточный механизм. — Я знаю, я пробовал завезти его… Ты здесь ни при чём, — добавил Оуэн, заметив вину в его взгляде, — он был не в лучшем состоянии… — Я разберусь с ним. Он с жалостью поглядел на него. — Тебе нужен отдых, Энакин… — Я смогу починить его. — Я не говорю, что не сможешь, я просто говорю, что это может подождать… — начал он, но встретившись взглядом с Энакином, он почему-то внезапно осекся, не договорив. — Я открою гараж._________
Они спустили свуп на подъёмнике, и оказались внутри гаража, погрузившись в полную темноту, когда крыша над головой захлопнулась. Но уже через несколько секунд подсветка снова зажглась, освещая рабочий стол, сломанный транспорт и их лица. Повисла долгая пауза, Энакину она была безразлична, но Оуэну, возможно, казалось, что его мрачное молчание каким-то образом усугубляет его страдания и он решил нарушить тишину. — Знаешь, с тех пор, как мама появилась на ферме у нас ни разу не было ни одного сломанного механизма. Она так хорошо разбиралась в технике, что семьи с соседних ферм обращались к ней. Она никому не отказывала. Её невозможно было не любить, думаю, поэтому так много семей бросились ей на помощь, когда… Оуэн провел с его матерью почти столько же лет, сколько сам Энакин, треть осознанной жизни. И было видно, что он искренне привязался к ней за эти годы. У него не было собственной матери, и она заменила ему её. Ему было бы легче пережить потерю, разделив её с её сыном, и позже Энакин жалел, что так и не расспросил Ларсов подробнее о её жизни, но в тот момент само упоминание о ней причиняло слишком сильную боль. — Оуэн, — он прочистил горло, чувствуя как собственный голос подводит его, — я знаю, это твой гараж, но если ты не возражаешь… Он понимающе кивнул и вышел, оставив Энакина наедине. Мама научила его основам механики, но Энакин превратил ремесло в искусство. Он был одаренным техником и хорошо разбирался в починке. Есть что-то успокаивающее в том, чтобы устранять неполадки. Мама говорила, что ей нравится возвращать к жизни то, что считается безнадежно сломанным, но Энакину нравилось чувство контроля, когда он был способен что-то исправить. Если он не чинил технику, он её модифицировал, постоянно отыскивая для этого разные запчасти. Однажды, собирая гоночный под, он нашел в куче металлолома, который Уотто велел выбросить, сверхмощный элемент питания, которого как раз не доставало. Он был на седьмом небе, когда представил, как победит с ней в гонках и сможет заработать немного денег для его матери. Разумеется, он утаил от неё свою находку, она бы это не одобрила. Но в тот вечер мама рассказала ему о поврежденном генераторе в медицинском центре Мос-Эспа. Она рассказала, что если генератор не починят, десятки раненых на гонках останутся без должного ухода. Энакин думал она ненавидит гонки, но осуждая это жестокое развлечение, но она всё-равно любила тех, кто в них участвует. Это так удивило Энакина, что он без сожаления расстался со своей находкой и участием в гонке. И возможно, именно доброта его матери сохранила тогда его жизнь. Он стоял у верстака, намереваясь разобрать корбку передач уже в третий раз, когда в проходе, соединяющем гараж с жилыми помещениями показалась Падме. Она балансировала, спускаясь по шаткому трапу с подносом в руках. В лучах искусственного света, с вьющимися волосами, в синем платье похожая на ангела, пришедшего освободить его из тьмы, в которую он себя погрузил. Приблизиться к нему в тот момент было таким же риском, как войти в клетку к разъяренному зверю, надеясь его приласкать, но Падме никогда не боялась риска. — Я принесла поесть. Ты голоден? — Коробка передач сломана… — ответил он, игнорируя её вопрос. — Всё кажется намного проще, когда ты можешь что-то починить и исправить. Падме поставила поднос на верстак, но продолжала молчать, не решаясь заговорить. — Я ведь хорошо это умею. — продолжил Энакин, чувствуя, как выдержка начинает рушиться от одного её присутствия, лишающего его брони, оставляющего его настолько уязвимым, словно у него не было кожи. — У меня всегда получалось… А тут я не смог… — Он наконец решился посмотреть на неё, — Почему она умерла? — Было самонадеянно рассчитывать, что он сможет выдержать её взгляд достаточно долго и Энакин отвернулся, чтобы скрыть от неё страдания, отражающиеся на его лице. Он предпочел бы, чтобы вместо боли она видела гнев. — Почему я её не спас? Я ведь знаю, что мог. — Есть вещи, которые невозможно исправить… — осторожно ответила Падме. — Ты не всесилен, Эни… Слова, призванные утешить его, вызвали на поверхность гнев, который Энакин отчаянно пытался сдерживать, который был лучше боли, но всё ещё не предназначался для Падме. Чего стоит могущество джедаев, если оно не может спасти любимого человека от несправедливой участи? Если бы в Ордене меньше занимались дисциплиной и больше бы уделяли внимания развитию способностей, они бы прислушались к видениям Энакина. — Ну а должен быть! — раздраженно перебил он. — И однажды буду. Я стану самым могущественным из джедаев. И клянусь, я научусь останавливать смерть. — Энакин… — вздохнула Падме, удивленно глядя на него. Он пытался найти тот самый момент, определивший всё. Был ли это день его отъезда, был ли это вечер в Юндлендской пустоши, когда он потерял два часа драгоценного времени. Или это случилось месяц назад, когда его только начали мучать кошмары, о которых он рассказал учителю, а тот не послушал. Его самый близкий человек, с тех пор как Энакин был девятилетним ребенком, единственный человек, который мог убедить Совет поверить ему, который мог помочь ему, человек, которому Энакин верил безоговорочно и в котором у него до сих пор не было причин сомневаться, подвёл его, не придав значения его видениям из-за сомнений, из-за необоснованного страха, внушенного ему Советом. Квай-Гон не боялся Совета, он сам мог влиять на Совет, он не позволил бы им убедить себя в угрозе Энакина, которую он никогда не представлял. Он любил Оби-Вана больше, чем брата, он любил его, как любил бы отца, но джедаи не допускали привязанностей. Они полагались на хладнокровность, стремясь избавиться от темных чувств, в то время как только любовь могла уничтожить страх, только любовь могла исцелить недоверие. Оби-Вану она была чужда, как и всем джедаям. Если бы Энакин понял это ещё тогда, десять лет назад, той холодной ночью, когда учитель прогнал его из своей комнаты, ему не было бы сейчас так обидно. — Это всё из-за Оби-Вана! — с болью воскликнул он. — Из-за его зависти и ограничений! Он схватил со стола гаечный ключ и швырнул его через весь гараж, где стоял свуп. Ключ отскочил от стены и со звоном приземлился на пол. — Что с тобой, Эни? Конечно на этот вопрос существовал очевидный ответ. Но Энакин знал, о чём именно она спрашивает. Ему не нужно было выходить из себя, чтобы окружающие заметили в нём перемену. Оуэн заметил её без слов. Для Падме это было лишь поводом, чтобы задать вопрос, мучивший её с тех пор, как он впервые отвел от неё взгляд у входа на ферму. Она шла сюда за этим. Значит он мог рассчитывать, что она пришла подготовленной. Никакого решающего момента на самом деле никогда не было. Это нелепое стечение обстоятельств можно было предотвратить на любом этапе. И ни Оби-Ван, ни Совет, ни Ларсы не могли на это повлиять. У любого приговора всегда есть конкретный исполнитель. Он снова посмотрел на свои дрожащие руки, со следами крови под ногтями. Если Падме пришла убедиться, что он действительно настолько монстр, что отказавшись от него навсегда, она не станет жалеть, ей стоило сделать это сейчас, в этот самый момент, пока монстр был ранен, пока его боль невозможно было усилить. — Я… — проговорил он, не веря собственному признанию, — я убил их… Они мертвы. Все до единого! — он обернулся, смело встретившись с ней взглядом. Та часть его, что жертвенно любила Падме и защищала, отчаянно взывала к её рассудку, стремясь придать ей решимости уйти, потому что если монстр увидит сомнение, он её не отпустит. — И не только мужчины, но и женщины. И дети тоже! Они подобны животным. И я вырезал их будто животных! Я их ненавижу! Он бессильно осел на полу у её ног, в готовности принять последний удар от судьбы, ожидая, что Падме с презрением оставит его, но вопреки его ожиданиям и страхам она не ушла. Она опустилась рядом, глядя на него с состраданием вместо презрения. — Человеку свойственно злиться. — Но я джедай. Я должен быть выше этого. Он сделал последнюю слабую попытку вразумить её, и сразу сдался, не находя в себе сил отказаться от её утешения. Тогда он получил первый ответ на вопрос. Разница между убийством на миссии и тем, что он сделал заключалась в том, что мотивом джедая всегда являлась защита, а его спутником — бесстрастие. Энакин был движем местью и гневом. Ему некого было защищать. Он делал это ради себя. Мама сказала, что гордится им, когда он нашел её. Гордилась ли бы она им, если бы знала, каким он стал теперь? Теперь он не мог спросить её. Теперь он мог искать её прощения лишь в глазах другого такого же доброго существа. Падме противилась жестокости всей душой, и всё же, она сжалилась над ним. Он закрыл лицо руками, позволяя рыданиям наконец вырваться наружу. Отсутствие сна, эмоциональное потрясение, долгий путь под палящим солнцем, и физическое перенапряжение не могли не сказаться даже на ком-то настолько крепком, как Энакин и он окончательно потерял чувство контроля. Он был уверен, что его слабость оттолкнет Падме, но она оставалась сидеть рядом. Её теплая рука коснулась его шеи и провела пальцами по его волосам. — Почему она? — бормотал Энакин сквозь рыдания, — это мог быть кто угодно… кто угодно из этих криффовых преступников… Почему она? Но Падме ничего не отвечала и только продолжала гладить его по волосам и подрагивающим плечам. Она не упрекала, не говорила о том, что ему нужно поесть, и не настаивала на отдыхе, а просто была рядом. — И я даже не знаю, как это произошло… — всхлипывал он, задыхаясь от рыданий, — Внутри что-то поднялось и когда я опомнился — всё… Там была женщина. Она умоляла… Мой разум зафиксировал это, потому что она говорила на хаттском, но я не помню, что я чувствовал. Я ничего не чувствовал… Совсем ничего… И я не чувствовал себя лучше, честно… Это просто произошло… Мне так сильно жаль…Пожалуйста, не ненавидь меня.
— Эни… Падме обняла его, прижимая к себе так крепко, как могла, не сделав при этом ни одного неудобного движения. Она ничего не говорила, но он чувствовал её сострадание и любовь. — Ты видела её?.. — Да, — еле слышно прошептала Падме, не желая снова напоминать ему, о чем свидетельствовали раны на теле его матери. Но он хотел услышать её уверенное признание, которое подтвердило бы, что она не может ненавидеть его по-настоящему. — Видела?! — Я видела, Эни, это ужасно. — Ты могла бы назвать это достаточным оправданием? — Да, — с усилием выдохнула Падме. Возможно ей было трудно признать, что человек, которому она доверила свою жизнь оказался убийцей, возможно её тронуло его искреннее раскаяние, но попытка оправдать поступок Энакина означала готовность взять его грех на себя. Те упрёки, которые летят в сторону Падме, из-за роковой ошибки выбора её сердца: Она должна была сказать ему правду, когда он так нуждался во лжи. Она должна была сделать выводы и сбежать, как только первая волна горя отпустит его. Это должно было оттолкнуть её, как можно оправдывать монстра? Она должна была догадаться, что на этом он не остановится, что это лишь начало… Все они разбиваются о тот простой факт, что любовь чрезвычайно внимательна к деталям и слепа к общей картине. Однажды Падме пошутила, что её мужа ослепила любовь, так и не осознав насколько это было правдой. Кто-то мог вменить эту упрямую слепоту и ей в вину, она неколеблясь разделила бы её с Энакином. Кто-то мог сказать, что в тот вечер она пришла накормить дикого зверя, который принял вместо еды её утешение, что она на свою беду приручила монстра, который уснул, как нексу, свернувшийся калачиком у её ног.