«Мне не стоило этого делать.»
Её собственный порыв шокировал её не меньше. Она быстро поправила волосы и вскочила с кровати, но Энакин успел остановить её, ухватив за руку. — Нет, стой! Не уходи… Не оставляй меня. Она опустилась обратно на кровать, крепче сжимая его руку и глядя ему прямо в глаза, хотя её лицо всё ещё заливал румянец. — Я никуда не уйду, я буду здесь… Она подавила смущение и осталась возле него, потому что он нуждался в этом. Её слова не были пустым обещанием, которые дают плачущим детям, чтобы их успокоить. Слово королевы имеет гораздо больший вес. С тех пор как она вошла в гараж и до самого утра она не отходила от него ни на минуту. Наверное, столько времени проводит мать у постели больного ребёнка, сколько с ним провела Падме, её сострадания хватило бы для того, чтобы простить его преступления. Но даже её терпения не хватило, чтобы заставить его забыть о них. Он скинул сапоги и лег на кровать прямо поверх покрывала, заметив, как несколько песчинок перекатились по скользкой поверхности, когда матрас прогнулся под его весом. — Джедай не должен испытывать ненависти к живому. Теперь ты будешь презирать меня. Падме придвинулась ближе, скользнув по покрывалу и их соединённые руки легли на её колено. — Ты ненавидишь не их, Энакин, а их жестокость. И я никогда не буду презирать тебя. Она осторожно погладила свободной рукой его по плечу. Он не поставил бы под сомнение её искренность, но это не означало, что Падме не могла заблуждаться. Он так и не узнал точного момента, когда в ней зародилось ответное чувство, но на какой бы стадии она ни была, в ту ночь она сделала множество ошибок, усугубивших его ровно настолько, чтобы сделать её дальнейшее сопротивление невозможным. Перед ней открылся единственный путь — к сближению, но чем ближе к краю, тем лучше видна пропасть. — Ты бы не сделала этого на моем месте. — Никто не знает, как поступил бы на твоём месте, — возразила Падме. — По крайней мере, я точно знаю, как бы я поступил. Я предпочёл бы не знать. В её глазах стояли слезы. — Ты думал, что делаешь это ради неё. Это был порыв, минутный, вызванный страшным горем, который никогда больше не повторится… Она оправдывала его так горячо, что было трудно сказать, кого она больше пытается убедить: его или себя. — Клигг рассказал мне, как лишился ноги, — продолжила Падме, когда он не ответил, — и как погибли те тридцать человек… Им устроили засаду. Протянули невидимую проволоку… Как раз вровень с шеей сидящего на спидере человека… — слезы в её глазах высохли, она смотрела уже не на Энакина, а куда-то перед собой, и её взгляд не был похож ни на один из тех, что он замечал прежде. В нём не было ничего от той милой наивности, которая ему виделась во время их споров о политике. Жестокость этого мира не была для неё призрачным объектом борьбы. Она по-настоящему её ранила. Начало Сепаратистского кризиса по роковому стечению обстоятельств совпало с началом её правления, когда кроме огромной ответственности за родной мир, на плечи четырнадцатилетней девочки обрушился серьезный военный конфликт. Она точно понимала о чём говорит. — Большинство обезглавили ещё до того, как они успели что-либо понять… Клигг уберёг моё воображение от излишних подробностей, но к сожалению, мне совсем не трудно представить насколько это может быть кроваво… — она тяжело сглотнула. — Насколько я поняла, Оуэна спасло то, что он отстал от основной группы. Сам Клигг спасся чудом. Он едва не умер от потери крови. Если бы… Она не договорила, но Энакину легко было дорисовать картину, как Оуэн спасает отца, истекающего кровью в пустыне, из которой они могли бы не выбраться…«Животные…»
Он не сказал это вслух, но это слово было единственным, что приходило ему на ум, и Падме заметила, как он скривился, пытаясь от него отмахнуться. — Не держи на него зла, Энакин. Он и так убит горем. Твоё прощение — единственное, что может облегчить его участь. Можно ли считать, что Клигг достаточно расплатился за свою оплошность… Энакин был последним, кто имел право голоса, когда речь шла о справедливости. Если он сможет жить дальше, значит это так. Может ли муж жить дальше после смерти жены, при условии, что он действительно любил её?.. Любил так сильно, что она уже не была частью его физического тела, без которой он с трудом, но мог обойтись, если она стала частью его самого… Если она проникла в его разум и саму душу, если она была воздухом, без которого он бы задохнулся. Он позже узнал, что Клигг умер спустя два года, но в ту ночь он был непримирим. Он сверкнул на неё упрямым взглядом. — А кого мне просить о прощении?.. Падме не отвечала. — Ты говорила, что я не должен нарушать Кодекс… — пробормотал Энакин, безучастным тоном, глядя на кружащиеся песчинки в тусклом свете светильника. — Знаешь, где я сейчас должен находиться, согласно правилам Ордена? Далеко отсюда на световые годы. Знаешь, что я должен чувствовать сейчас согласно джедайскому Кодексу?.. Ничего. Я потерял мать, но даже не имею права оплакать её… Если бы он тогда знал, какую боль причиняют ей эти слова он бы не стал говорить. Падме была не меньшей жертвой джедайских законов, чем он сам. Она не могла взять на себя ответственность Энакина за их соблюдение, но по крайней мере, ей не хотелось становиться причиной по которой он их нарушал. Он не пытался упрекнуть её за её выбор, но какой бы выбор она ни сделала, она неизбежно чувствовала бы себя виноватой. Или перед Энакином или перед Советом или перед Республикой. — И вот я здесь, нарушаю все правила… Хотя, если бы я сделал это раньше, возможно последствия не были бы так ужасны… Если бы боль длилась бесконечно, она могла бы навредить слабому человеческому разуму. Успокаивая Энакина после очередного кошмара о её родах, Падме вспоминала слова своей сестры о том, что боль накрывает волнами, одна дольше и сильнее другой, пока самая сильная не заканчивается рождением. Если так, то боль утраты полностью противоположна. Её волны постепенно слабеют до тех пор, пока самая слабая не завершится принятием. Но если в первом случае страдания приносят утешение в виде новой жизни, во втором случае они оставляют после себя выжженное поле. Его захватила новая волна горя, и он почувствовал потребность направить свой гнев на единственное существо, незащищённое от него джедайским Кодексом. Его лицо снова исказилось болью и слёзы хлынули новым потоком. — Это я виноват, это всё я. Падме сильнее сжала его ладонь в своей, поглаживая свободной рукой его по волосам и лицу, вытирая слезы. — Эни, ты ни в чём не виноват. — Если бы я был сильнее, этого бы не случилось… Она остановилась, задумавшись на минуту, и заговорила тем же сдавленным голосом, которым она рассказывала ему о засаде в пустыне. — Живой всегда чувствует вину перед мертвым, независимо от того сколько он сделал, независимо от того сколько он мог… Как бы ты ни был силён, всегда найдутся вещи, которые тебе неподвластны… — Но я недостаточно силён. — настаивал Энакин. Она снова погладила его по руке. — Ты достаточно силён, я видела те вещи… Её впечатлили трюки с управлением разумом и левитацией фруктов. Конечно, Энакин уже тогда мог гораздо больше, чем успел показать ей. Но то, что он знал о своём потенциале, заставляло многих опытных мастеров-джедаев содрогнуться. — Я могу больше, намного больше…___________
— Ты точно не хочешь поесть? - спросила она, когда он снова успокоился. — У меня нет аппетита, Падме. Она скинула туфли и поджала под себя ноги. Эта ночь была холодной, хотя толстые стены достаточно хорошо удерживали тепло, внутри всё-равно не было жарко. — Температура не регулируется. Солнечная энергия… Он потер лоб и потеснился, давая ей больше пространства. Падме придвинулась ближе, всё ещё не решаясь лечь рядом. — Всё-равно здесь довольно уютно для пустынного климата. Он провел пальцами по покрывалу, собрав несколько песчинок. — Это не похоже на наш дом в Мос-Эспа, но что-то общее всё же есть… Наверное ты не привыкла к такому. — Наоборот, я не ожидала, что будет так. Теплая спальня, широкая кровать, мягкий ковер. Он приподнялся на локте, только сейчас замечая ковёр. Он так привык к нему, что сначала даже не обратил внимания. Мама любила культуру Татуина, хотя он не был её родным миром. Энакин не помнил, как именно он оказался в их доме. Насколько он помнил, ковёр лежал на полу в спальне матери всё его детство. — Это её ковёр, — удивленно проговорил он. Падме серьезно посмотрела на него. — Он очень красивый. Когда тебя не было я рассматривала узор. — Это наскальные рисунки татуинских пещер. Они довольно примитивны… Маму задели бы эти слова. Несмотря на годы в Ордене, научившие Энакина довольно хорошо подавлять свои эмоции, сложнее всего для него было удержать желчь. Боль делала его язвительным. Он видел свои слабые стороны и его учитель тоже, как бы Энакин их ни прятал. Оби-Ван не раз говорил, что если бы он искоренил причину, не возникало бы последствий, но если важен результат, какое им дело, каким способом он его добивается. Он предпочел бы дополнительные усилия чужому вмешательству. Однако в такие моменты он как никогда понимал, что внешняя сдержанность не способна избавить его от внутреннего гнева, время от времени прорывающегося наружу в разных формах. Он любил мать, но не мог разделить её любовь к Татуину. Особенно теперь. Он и раньше не мог понять, как можно любить пустынную планету, которая не подарила ей ничего кроме страданий и рабства. Но в глубине души он знал ответ: кроме страданий и рабства эта планета подарила ей Энакина. — Ты сказал раньше здесь была вода… — Да. Когда-то давно это место мало чем отличалось от Набу, Падме. Здесь было много водоемов и зеленых лесов. Говорят, «Дюнное море» когда-то было просто морем, а Юндлендская пустошь — бывшее русло реки. Но это было слишком давно, много миллионов лет назад… — Что же произошло? — Если верить наскальным росписям, — он насмешливо усмехнулся, — то Крайт-дракон иссушил его огнем, но в жизни всё было намного прозаичнее. Война с рокатанцами много миллионов лет назад. Орбитальные бомбордировки уничтожили биосферу, так что тот вид, в котором мы знаем эту планету — плачевный результат её мутаций, как и местное население… — Энакин… — мягко упрекнула его Падме. — Вот что случается с цивилизацией, если она не имеет военной защиты, —он твердо посмотрел ей в глаза. — Миллионы лет технологического и культурного развития за считанные дни скатываются к обратно в дикость. — Я бы сказала, что это случается с цивилизацией, лишенной возможности развиваться… — в другой раз она бы поспорила с ним, но сейчас она понимала, что в нем говорила боль. Немного подумав она улеглась, развернувшись лицом к Энакину и подложив ладони под подушку, — Раньше я ничего не знала об этой планете. — О ней не говорили. Она была не нужна… — он тяжело вздохнул. — Это проклятое место, Падме. Здесь нет ничего, кроме песка. Одно время здесь пытались добывать руду, но даже она оказалась непригодна. Бесполезная дыра… Радует только то, что больше меня здесь ничего не держит… Прошло ещё полчаса, прежде чем мягкая кровать сделала свое дело, и Энакин почувствовал, как его клонит в сон. Но Падме не думала засыпать и так и продолжала смотреть на его профиль в свете светильника, следя за тем, как напрягается и разглаживается его лоб. — Это всё из-за того, что я оставил её, — проговорил он, чувствуя как глаза закрываются, — я оставил её одну в этом месте. — Она хотела, чтобы ты уехал. — Она лишь дала мне выбор, а выбор я сделал сам. — Ты получил свободу. Это было её желание… Он повернулся на бок, бормоча последние на сегодня слова, прежде чем окончательно погрузиться в сон. — Да, похоже не всегда нужно прислушиваться к чужим желаниям…___________
Он впервые спал крепко. Впервые ему не снились кошмары. Когда кошмар уже сбылся, единственный плюс в том, что ты начинаешь спать крепче. Но когда твоим кошмаром становится пробуждение, укрыться от него можно лишь в объятиях ангела. Он лежал в мягкой кровати. Его руки прижимали к груди что-то мягкое и тёплое. Его нос сопел, уткнувшись по что-то пушистое. Энакин открыл глаза. Он не заметил как притянул Падме к себе во сне. Его правая рука обхватывала её под грудью так, что пальцы чувствовали на себе вес её тела, а левая кисть обнимала её правое плечо. Длины его рук хватало чтобы полностью обнять её. Голова Падме покоилась на его левом плече, а её руки неосознанно поощряли его объятия. Он попытался незаметно сменить положение, но его ноги задели заднюю часть её бёдер, и она шевельнулась во сне, плотнее прижимаясь к нему. Неуместность этого положения погрузила бы его в неловкость, если бы это не было так естественно. Позволила ли она это потому что замёрзла ночью или потому что знала, что его тело не могло сейчас отреагировать, в любом случае это было непоследовательным решением для женщины, которая всего пару дней назад стремилась убедить его держаться подальше. Но Энакина удивило не то, что несмотря на очень тесный физический контакт, он не испытывал ничего, кроме нежности, а то, что он всё ещё был на неё способен. Трудно было представить, что эти самые руки, так ласково обнимающие создание, чьим смыслом жизни была борьба с насилием, всего сутки назад лишили жизни десятки других безоружных существ. До сих пор его единственным ориентиром на пути к свету была его мать, и как только её не стало, он понял насколько на самом деле был беззащитен. Он моментально провалился во тьму, лишившись опоры, будто у него выбили землю из-под ног, и под ним разверзлась бездна. Но Падме остановила это падение. Если он ещё мог снискать прощения Вселённой, то только через неё. Если кто-то мог вернуть его обратно к свету, то это была она. Это был первый раз, когда Энакину пришлось тайком покидать её постель на рассвете, стараясь не разбудить её, хотя позже его жена призналась, что только притворялась спящей, чтобы он дольше не уходил. Потом он научился делать это совсем незаметно и каждый раз это было испытанием. Ему не хотелось уходить не попрощавшись, но он не только не мог позволить себе дождаться её пробуждения, но даже поцеловать её на прощание. В этот раз ему некуда было торопиться, но когда желудок, игнорируемый почти два дня, решил сам напомнить о себе, Энакин осторожно выбрался из постели, чтобы наполнить его вчерашней едой. Сыр с голубым молоком казались пресными после изысков Набу, но это было даже кстати. Он не хотел чувствовать вкуса еды. Тошнота ещё не до конца прошла. Он старался есть как можно тише, чтобы не разбудить её, но тут в дверь постучали, и Падме проснулась. Она молча показала ему не прерывать завтрак и вышла за дверь. По голосу он узнал Оуэна. Он не стал подслушивать их разговор, но он был недолгим, Падме вернулась уже через минуту. — Кто это был? — без интереса спросил Энакин. — Оуэн. Он искал тебя в гараже… — Его свуп… — он раздраженно выдохнул. — Я закончу сегодня. — Нет, он волновался за тебя… — её взгляд упал на поднос с едой, она выждала несколько секунд, прежде чем осторожно спросить. — Принести тебе ещё что-нибудь? — Спасибо, я не уверен, что справлюсь с этим. — Я думала тебе понравится… Беру сказала, что это традиционная еда на Татуине. — Вкус детства. Она неуверенно улыбнулась, не понимая говорит он серьёзно или с иронией. На самом деле, после прошлой ночи, он старался вновь взять эмоции под контроль и вести себя максимально сдержанно. Падме сама ничего не ела со вчерашнего дня, не имея возможности отлучиться ни на минуту. Отсутствие аппетита у Энакина не означало, что у неё не было собственных потребностей. И если бы она ставила их на первое место, уделяя ему столько времени, сколько сама хотела, её внимание льстило бы ему, а не унижало. Но он видел, что она просто боится оставить его одного, словно он был ребенком. — Тебе не обязательно нянчиться со мной, — ответил он сухо. Она молча кивнула и направилась к выходу. Он не хотел обесценить её заботу, но гордость не позволяла показать ей свою уязвимость. Энакин уже пообещал себе, что прошлая ночь станет исключением. Внезапно она остановилась у двери и обернулась. — Оуэн отдает тебе 3PO. Он едва не поперхнулся молоком от удивления. 3PO был частичкой его детства, единственным материальным объектом и последним существом, которое связывало его с матерью, словно невидимым мостиком. Он не просто хранил память, он сам был памятью. Он знал, что имел полное право претендовать на дроида, как на свое творение, и если раб мог унаследовать что-нибудь от своих родителей, а джедай — владеть материальными вещами, 3PO был лучшим вариантом. Но Энакин лишь равнодушно пожал плечами. — Разве он не принадлежит теперь Клиггу? Падме терпеливо вздохнула, понимая, к чему этот вопрос. — Он говорит, что это было его решение. Энакин нахмурился. — Я не возьму его. — Энакин… — Джедай не может ничем владеть, — спокойным и упрямым тоном проговорил он, в тысячный раз напоминая себе о законах, которым была подчинена его жизнь. — Он твой друг, твой детский подарок. Он провел здесь все эти годы и он хранит память… Это был главный аргумент, и хотя сейчас Энакин упрямился, спустя время он захотел бы больше узнать об этих годах жизни его матери. Падме хорошо понимала это. Энакин действовал опрометчиво, когда гнев или гордость затмевали его рассудок. Но ей почти всегда удавалось вразумить его. Он едва не лишил себя незаменимого помощника. 3PO был незаменим не только, как протокольный дроид, свободно владеющий сотнями форм общения, его программное обеспечение, которое доработал Энакин, позволяющее ему постоянно развивать эмоциональный интеллект, делали его уникальной личностью. Он не раз спасал Падме, и хотя ей не нравилась чрезмерная опека, постоянно передавал Энакину сведения о ней, когда они были в разлуке. Он сосредоточенно обдумывал это решение, но сейчас всё, чего он хотел, это побыть рядом с матерью ещё раз, без посторонних мыслей о Ларсах и дроидах. Он бы отложил свой ответ до более подходящего времени, но боялся, что второй раз ему не предложат и тогда придется просить. — Хорошо. — коротко ответил он, вставая из-за стола. — Я скоро вернусь. Он пронесся мимо Падме и вышел за дверь, оставив её наедине._________
Он не вернулся скоро. Энакин не мог сказать сколько прошло времени с тех пор как он вошел в хранилище. Дверь во двор была закрыта, и солнечный свет не проникал внутрь, нигде не было хронометра, словно само время признало свое поражение и уступило место вечности. Она лежала на той же столешнице. В новой одежде, без кровавых пятен, без каких либо признаков того, что произошло. Кровавые подтёки исчезли с её кожи, оставив после себя лишь очертания ран, которые никогда не заживут. Волосы были гладко уложены, а лицо так безмятежно, словно она крепко спит и сейчас проснется. В детстве Энакин часто наблюдал за её дыханием во сне, потому что она спала тихо. И сейчас ему казалось, что её грудь едва заметно поднимается. Он сидел рядом, глядя на её глаза, которые не открывались, на её губы, которые не шевелились, словно боясь пропустить тот момент, когда она очнется, но она не двигалась. Её руки лежали сложенными на груди, на одном пальце блестело кольцо, которого он не заметил вчера — наверное, Беру надела его вместе с чистой одеждой, а из рук торчал черный шнурок. Энакин встал, чувствуя, как его подбородок снова начинает дрожать и медленно потянул за него. Шнур легко проскользнул между её пальцев, и на нём повис маленький предмет. Это был амулет из джапора, который он подарил ей в детстве. Символы отличались от тех, что он вырезал на амулете Падме, но они были идентичны по форме. Но он не успел рассмотреть его как следует, как услышал звук поднимающейся двери, а затем жужжание антигравитационного кресла у себя за спиной и едва успел смахнуть слезы, прежде чем Клигг приблизился к нему. — Хоронить нужно сейчас, Энакин. Он поджал губы и отрицательно покачал головой. — Ещё день, пожалуйста… Клигг тяжело вздохнул и подъехал ближе, остановив кресло у её ног. — Зачем я только отпустил её в то утро? Наверное этот вопрос будет мучать меня до конца моих дней… — он поднял взгляд на Энакина. — Она была ещё жива? — Какое-то время… — беззвучно ответил он. — Последние минуты… Она страдала? — Она улыбалась… — он хотел добавить что-то ещё, но не смог. Несмотря на всю боль, которую она ощущала, радость от встречи затмила её страдания. Она была рада ему так, словно он не был виноват перед ней. Клигг сглотнул. — Это на неё похоже. Я не могу вспомнить, чтобы она когда-нибудь жаловалась… А я совсем раскис… — он заметил амулет, в руке Энакина. — Она всё время держала его рядом. Энакин бережно вложил его обратно в её руки. — Это мой подарок. — Я знаю… Когда я встретил твою маму, она рассказывала мне о том дне, когда её ребёнок получил свободу. Она должна была отпустить своего маленького сына, единственное родное существо в этом мире, далеко на световые годы прочь. А после того, как она проводила его, она вернулась в свой пустой дом, к своей прежней жизни, только уже без него. Она знала, что стоит ей только попросить или выразить сомнение, и он останется, но она так же знала, что единственный шанс сделать его свободным — это отпустить, что боль разлуки в её глазах станет для него бременем. И она отпустила, чтобы подарить ему шанс на будущее. Энакин закусил губу до крови, глядя на расплывающееся перед ним от слёз лицо матери. Клигг положил руку ему на плечо. — Потом она ждала тебя в вашем доме и боялась оставить его, потому что знала, что это первое место, где ты будешь её искать. Но я убедил её, что ты догадаешься, где узнать адрес. Она заслуживала большего счастья, чем жизнь в рабском квартале в Мос-Эспа. А теперь она заслуживает покоя. Она не хотела бы твоих страданий. Мы, родители, делаем всё ради счастья своих детей, даже если это означает отпустить их… Ей было бы больно видеть, как ты мучаешься… Энакин энергично закивал головой, чувствуя, как по лицу снова скатываются слёзы. — Хорошо… — сказал он, вытирая лицо руками. — Хорошо, да… Да… Давайте сделаем это сегодня.___________
Энакин не слушал, что говорили остальные члены семьи, стоя рядом с которыми, он чувствовал себя чужим на похоронах собственной матери. Этих людей связывали с ней долгие годы, на протяжении которых они были рядом, видели её каждый день, разговаривали с ней, а Энакин был лишь ещё одним предметом для этих разговоров. Но теперь он занял место в одном ряду с ними. Трое взрослых мужчин, каждый из которых по-своему любил её, и всё, что они могли сделать — это разводить руками, беспомощно стоя у её могилы, и глотать слезы. До сих пор ему было легко отрешиться от вины Ларсов, которые в отличие от него всё время находились рядом, но теперь стоя рядом с ними любые различия уничтожались одним упрямым фактом. Он сделал несколько шагов и опустился на колени, касаясь ладонями насыпи из песка и гравия, загребая горсть в руку. — Мне не хватило сил спасти тебя, мама… Но клянусь, это в последний раз. — Он поднялся с колен, сжимая горсть песка в кулаке. — Я скучаю по тебе, так сильно… Он отчаянно подавлял новые слезы, чувствуя как в горле нарастает ком, но их остановили внезапные звуки двоичного кода у него за его спиной, а затем возмущенный голос Падме. — R2! Почему ты здесь? R2 мог покинуть корабль только в одном случае. Энакин встревоженно обернулся, уже догадываясь в чем дело, но 3PO подтвердил его догадку раньше, чем он успел присоединиться к группе людей позади него. — Кажется он принес сообщение от Оби-Вана Кеноби. Хозяин Эни, это имя вам о чём-нибудь говорит?__________
Он почувствовал её крепкие объятия на своих плечах и её горячий поцелуй на своей щеке. Он покачал головой. — Я не могу, мам, не могу и всё. — Эни, — протянула она с упреком. Она стояла на коленях, сжимая его руку в своей, и смотрела в его глаза, умоляя не лишать себя шанса на свободу из-за минутного сомнения. — Я когда-нибудь тебя увижу? — проговорил он, сдерживая слёзы. — А что говорит твое сердце? В такие моменты преобладает страх, а не надежда, и Энакин мог уверенно сказать только одно, что разлука будет долгой, настолько долгой, что он боялся представить. — Надеюсь… он звучал неуверенно. — Да… — он выдавил короткую улыбку. — Наверное… — Значит увидимся, — улыбнулась мама. — Я вернусь за тобой, мам, я обещаю. — серьезно проговорил он. Она ласково улыбнулась, наверняка осознавая, что это не более, чем обещание маленького мальчика, которое он не сможет осуществить в ближайшие годы, но все же его слова её тронули. Она нежно провела ладонью по его щеке и плечу и глубоко вздохнула. — Тогда… — её взгляд стал решительным и серьезным. — Смелее, иди и смотри только вперед, не оглядывайся.