(Мама)

Фрэнк взял из рук своего психотерапевта чашку горячего чая с персиком и травами, которые, как сказала женщина, должны были помочь ему расслабиться и почувствовать себя как дома. Чай приятно пах, и это действительно успокаивало, как и пар, поднимавшийся из чашки. Даже просто держать горячий фарфор в ладонях было приятно, потому что Фрэнк замёрз до смерти, но боялся признаться в этом. Ему было ужасно холодно ещё с прошлой ночи, несмотря на то, что Джерард заставил его лечь рядом с собой, заявив, что хочет знать, если он попытается встать ночью. Фрэнк был удивлён тем, что до сих пор не начал трястись от холода. — Мне кажется или что-то не так? — спросила доктор Коул. — Мне очень холодно, — тихо ответил Фрэнк, крепче вцепившись в чашку. — О, ты всё ещё сидишь в зимнем пальто... Фрэнк шмыгнул носом и опустил взгляд в чашку с чаем. Всё, чего ему хотелось — это вернуться домой и поспать ещё, завернувшись в мягкое одеяло Джерарда. — Может, ты подхватил простуду, — предположила женщина, догадавшись, что не дождётся ответа, и улыбнулась, но Фрэнк заметил, что эта улыбка была неискренней. — Могу дать тебе одеяло, если нужно. — Хорошо, — согласился Фрэнк, с надеждой поднимая взгляд. Доктор Коул кивнула, встала со стула, вышла из своего небольшого, но уютного кабинета, и пару минут спустя вернулась с толстым пледом и накинула его на плечи сидевшего на диване Фрэнка. — Должно помочь. Чувствуешь себя лучше? — Женщина села и снова улыбнулась ему, увидев, как он кутается в плед. — Да. Спасибо, — прошептал Фрэнк. Потом она начала расспрашивать его о том, что случилось на выходных, хотя уже успела долго и обстоятельно поговорить об этом с Донной. У Фрэнка не было желания делиться с ней ещё какой-то информацией. Ему было стыдно, но вместе с тем он чувствовал полное безразличие ко всему случившемуся. Это больше не имело никакого значения. Он рассказал, как пошёл на вечеринку, как расстроился из-за того, что Джамия оставила его в одиночестве, и как напился только для того, чтобы не выглядеть слишком уж плохо перед симпатичными девочками, которые с ним разговаривали. Доктор поинтересовалась, почему ему показалось, что он будет плохо выглядеть перед девочками, если не выпьет, но не стала заострять на этом внимание. Да, он напился, но не это стало причиной того, что сеанс назначили на день раньше обычного, или того, что приём не был ограничен по времени обычным часом, а мог длиться «столько, сколько понадобится». — Так вот... Донна сказала мне, что вчера у тебя выдалась плохая ночь, — осторожно начала женщина. Фрэнк пожал плечами и уставился в чашку. Чай наконец-то остыл достаточно, чтобы его можно было пить, но Фрэнку не хватало горячего ароматного пара. — Можешь немного рассказать мне о том, что случилось вчера? — спросила психотерапевт. Фрэнк не хотел об этом говорить, но знал, что не сможет уйти, если просто будет сидеть и молчать. Он понимал, что Донна будет разочарована, но в то же время не мог найти в себе хоть какие-то чувства, чтобы действительно обратить на это внимание. Он больше не мог плакать или о чём-то умолять и просить, он будто весь опустел и окаменел. Он вроде бы мог ясно соображать, но его сознание было целиком заполнено каким-то густым туманом, из-за чего казалось, что думать нет смысла. — Донна сказала, что ты... пытался навредить себе, — Фрэнк по-прежнему молчал, и доктор Коул добавила: — Что ты пытался выпить отбеливатель. Фрэнк нахмурился и продолжил изучать взглядом чашку. — Фрэнк, нам нужно об этом поговорить. О чём ты думал в тот момент, когда взял отбеливатель? — О том, что я не хочу... чтобы было больно, — сказал Фрэнк тихо. — Почему тебе было больно? Он рассказал ей о том, как обругал Донну по телефону и как плохо ему было из-за этого, независимо от того, что Донна знала, что эти слова предназначались не ей. Нельзя говорить такое вообще никому, даже Мамочке, которая больна. А Донна не заслуживала, чтобы на неё так нападали из-за того, что она всего лишь позвонила и попросила Фрэнка вернуться домой. — Давай ещё немного поговорим об этом. Как думаешь, можешь сказать мне, почему ты решил, что Донна на тебя злится? Фрэнк снова пожал плечами. Он больше не думал об этом. Он помнил, как чувствовал себя загнанным в угол, напуганным и неспособным найти хоть какой-то выход, помнил, как чувствовал себя потерянным и беспомощным — но всё утро он в безопасности спал под боком у Джерарда, а после завтрака сидел на диване рядом с Донной и смотрел утренние телепередачи, пока не настало время ехать на сеанс. — Ты так подумал, потому что тебе что-то сказали? — Не знаю. Мне уже не плохо, — ответил Фрэнк, в очередной раз пожимая плечами и делая большой глоток уже едва тёплого чая. — Я понимаю, что твои чувства прошли, Фрэнк, но они могут вернуться, поэтому нам и нужно во всём разобраться. Фрэнк печально посмотрел на женщину и качнул головой. — Мне очень нравится Донна. Я не хочу, чтобы она перестала меня любить. — Почему ты думаешь, что она вдруг перестанет любить тебя из-за того, что ты поздно пришёл домой? — Потому что это неуважение... и я был грубым с ней. Если бы я поступил так со своей мамой, она бы никогда со мной больше не заговорила. — Твоя мама часто игнорировала тебя, когда ты делал то, что её расстраивало? — Иногда. Она даже не могла смотреть на меня и целыми днями молчала. Я не хочу, чтобы Донна так делала. Доктор Коул долго вытягивала из него подробности о Мамочке и о том, как она поступала с ним, будучи в плохом настроении, а потом попросила рассказать о том, что ему сказала Донна, когда он вернулся с вечеринки. Фрэнк вообще не помнил разговора с Донной, как и большую часть той ночи, зато мог описать злосчастный обед, во время которого Донна сообщила, что он наказан. Но Фрэнк всё равно не мог толком сказать, о чём думал в ту секунду, когда брал в руки бутылку отбеливателя. Он помнил отчаяние и темноту. Он помнил, что не совсем хотел это делать, но чувствовал, что должен. Все воспоминания были на месте, но между ними не было связи, они казались такими далёкими, будто принадлежали кому-то другому — как будто он видел всё это в фильме и не мог вспомнить порядок событий. — Ты сказал, что не хотел этого делать? — спросила доктор Коул. — Наверное, да. — Почему тебе казалось, что ты должен это сделать? Потому что ты не хотел, чтобы тебе снова было больно? — Потому что, если я умру, никто не сможет сделать больно мне. И я не смогу сделать больно никому. — Ты думаешь, что сделал Донне больно? — Я наговорил ей много ужасных слов по телефону, — тихо ответил Фрэнк. — Фрэнк, как ты думаешь, как бы себя почувствовала Донна, если бы ты сделал то, что собирался сделать? Если бы Джерард не спустился вниз и не остановил бы тебя? — Не знаю, — пробормотал Фрэнк. Он действительно не знал. Одна часть его верила в то, что Донна бы расстроилась, а другая считала, что Донна была бы рада наконец от него избавиться. — Я не думаю, что она была бы счастлива, если бы нашла тебя покалеченным или мёртвым, — сказала доктор Коул, на что Фрэнк снова пожал плечами. — Почему тебе так не кажется? Когда Фрэнк не ответил, женщина предложила позвать Донну, чтобы та присоединилась к ним. Фрэнк никак не отреагировал на это, поэтому доктор Коул встала и вышла из кабинета; примерно десять минут спустя она вернулась вместе с Донной, которая села на диван рядом с Фрэнком и обняла его за плечи. Несколько минут Донна говорила с психотерапевтом, пока Фрэнк допивал свой чай. Когда он пошевелился, чтобы поставить пустую чашку на столик, Донна начала гладить его по плечу; Фрэнк долго смотрел на неё, а потом вздохнул и положил голову ей на плечо. Ему не следовало обниматься с ней — особенно при посторонних, — но ему больше не было до этого дела. У него не осталось внутри никаких чувств, а рядом с Донной он слабо, но что-то ощущал. Но доктор Коул заставила его сесть прямо и повернуться лицом к Донне, которая уже в миллионный раз уверила его, что не злится на него и не хочет видеть, как ему больно. Затем Фрэнка попросили рассказать ей, почему он решил, что она будет на него злиться. Фрэнк тихо объяснил, что любит её, что ему не нравится, когда она расстраивается или злится из-за него, и что он не хочет, чтобы она выгнала его или перестала его любить. Далее Донне было предложено высказать, какие чувства у неё вызывают эти слова — конечно, она сказала, что чувствует себя плохо, — после чего Фрэнк снова должен был поделиться своими эмоциями. Он заявил, что когда несчастлива Донна, несчастлив и он сам, потому что он слишком сильно любит её. Именно в этот момент доктор Коул спросила, почему Донна значится в его списке контактов как «Мамочка». Фрэнк не хотел отвечать на этот вопрос. Он вообще не хотел об этом говорить. Сделать так было глупой идеей, и это не принесло ничего, кроме неприятностей. — Фрэнк, ты можешь нам об этом рассказать. Мы не будем критиковать тебя или осуждать, — сказала психотерапевт, нажимая на него, несмотря на то, что должна была заметить, как Фрэнку было неудобно говорить. — Я люблю Донну, — прошептал Фрэнк, пытаясь притвориться, что его приёмной матери нет в кабинете. Это стало ещё сложнее, когда она положила руку ему на плечо и начала поглаживать. — Хорошо, — ответила доктор, показывая, что ждёт, когда он скажет больше. Фрэнк только качнул головой. Что он ещё должен был сказать? Он любил Донну и поэтому назвал её своей мамой. Кажется, смирившись с тем, что Фрэнк больше ничего не собирается говорить, доктор Коул обратила всё внимание на Донну. — Что вы чувствуете по этому поводу? Что вы ощущаете, понимая, что Фрэнк воспринимает вас как свою мать? — Это... это делает меня счастливой. Я очень люблю Фрэнка, — ответила Донна, улыбаясь своему приёмному сыну, и немного сильнее сжала его плечо. — Он мне как сын, и я вправду так считаю. Эти слова согрели его душу, но ненадолго. Он верил Донне, но какая-то часть его уже знала, что Донна относится к нему именно так. Было облегчением узнать, что она всё ещё любит его, несмотря на всё то, что он натворил; однако то, что она любит его сейчас, не означало, что так будет всегда. Вот этого и боялся Фрэнк: что Донна будет любить его, а потом однажды проснётся и, как Мамочка, поймёт, что разлюбила и начнёт ненавидеть. Эта мысль пробилась сквозь туман в сознании, и Фрэнк почувствовал резкую вспышку боли в груди. Ему снова захотелось заплакать, но он не собирался приходить в состояние очередного нервного срыва — только не перед доктором Коул. *~*~*~*~* — И что с тобой случилось сегодня? — спросила Эллен, погладив по спине Джерарда, который склонился над стойкой возле кассы, будто глядя на стеллажи с товаром, но на самом деле ничего не видел. Он не хотел быть здесь. Он хотел вернуться домой к Фрэнку и отчаянно ждал, пока тот наконец ответит на его СМС-ки и расскажет, как прошёл сеанс у психотерапевта. — О чём ты? — вопросом на вопрос ответил Джерард. — Ну, я более чем уверена, что ты видел, как вон тот парень только что запихнул под куртку пачку чипсов, и даже не улыбнулся. Что-то не так. — Это всё Фрэнк, — пробормотал Джерард себе под нос и вытащил из кармана телефон, снова проверяя его на предмет сообщений. Опять ничего. Он уже написал своей матери, наказав ей следить за Фрэнком, чтобы тот с собой ничего не сделал за её спиной, а она ответила, что Фрэнк сидит с ней на диване и смотрит сериалы. Фрэнк был в безопасности, но он игнорировал Джерарда, а последнему это не очень-то нравилось. — Оу, что-то случилось? — Да... Вроде того, — вообще-то, Эллен почти влезла не в своё дело, но у Джерарда не было друзей, а ему нужно было с кем-то поговорить. В общем, коллеги были единственными людьми, кому он мог излить душу. — В смысле? Что-то случилось сегодня в школе? — Он не ходил сегодня в школу. — Он заболел? — Ага. — Ага, вроде того? — съязвила Эллен. — Он пытался покончить с собой вчера. — Что? Ты же шутишь, да? — Нет. Он пытался выпить отбеливатель. Я зашёл в комнату, когда он собирался его проглотить. — О господи... С ним всё нормально? — Ему не пришлось ехать в больницу, ничего такого. Я заставил его всё выплюнуть. Мы назначили дополнительный сеанс у психолога, но моя мама говорит, что они толком ничего не добились. — Но почему он это сделал? Он хоть что-то сказал? Я думала, после дня рождения ему начало становиться лучше. — Так и было. Ему было лучше, но потом его дурочка-подружка потащила его на какую-то тусовку в субботу, он напился и поздно пришёл домой. Его наказали, и он не особо хорошо это воспринял. — Он пытался напиться отбеливателя, потому что его наказали? — переспросила Эллен, неверяще смотря на Джерарда. — Мама говорит, он испугался, что она разозлится и перестанет его любить. Это всё, что он сказал психотерапевту. — Это ужасно! Я всё ещё не могу поверить, что он собирался это сделать только потому, что его наказали. Джерард не думал, что Эллен стоит знать о телефонном звонке или о том, как Фрэнк обругал Донну, перепутав её со своей настоящей матерью. — Я просто не могу выкинуть эту картинку из своей головы. У него во рту была эта бутылка... Он ведь действительно собирался это сделать. — Это так грустно, Фрэнк ведь такой милый мальчик... — Я вовремя успел только из-за того, что вчера рано ушёл отсюда. Мои родители просто оставили его одного в комнате... Не могу забыть. — Представляю! Это ужасно — зайти и увидеть такое... Ты уверен, что не хочешь уйти домой? — Я не могу уйти. Мне нужны деньги, и у меня нет отгулов. — Это, конечно, логично, но ты здесь уже четыре часа, и всё, что ты делаешь — пялишься в пустоту, — Эллен отошла от Джерарда, когда к кассе, собираясь расплатиться за наушники, подошёл парень, чья куртка была набита пачками чипсов. Джерард не стал просить того снять куртку и вернуть краденое, оставив это Эллен, и даже не вмешался, когда парень отказал ей и выбежал наружу. Его мысли были заняты Фрэнком. *~*~*~*~* Донна сжала губы в тонкую полоску, увидев имя на конверте, который нашла в почтовом ящике. Письмо было адресовано Фрэнку, отправителем значилась его бабушка. Конверт был слишком маленьким, чтобы в него могла поместиться запоздавшая открытка на день рождения, так что это могло быть только письмо, а Донне не нравилась идея того, что кто-то из семьи Фрэнка будет писать ему — особенно бабушка, которая знала обо всём, что происходило с её внуком, и ничего не делала. Донна вошла с письмом в дом, но не оставила его на кухонной тумбе вместе со счетами для Дона, а прижала конверт к груди и направилась в гостиную. Фрэнк спал на диване, свернувшись клубком там, где до этого сидела она, и негромко посапывал. Убедившись, что Фрэнк не пойдёт её искать, женщина вернулась на кухню и остановилась возле тумбы, вскрывая письмо. В конверте было пять листов. Первый содержал сухой, бездушный отчёт о том, как продвигается в суде дело матери Фрэнка. Она всё ещё находилась в психиатрической клинике, но делала успехи вместе с новыми женщинами-психологами. Бабушка Фрэнка писала, что он может не беспокоиться: скорее всего, Линду приговорят к принудительному лечению, так что он не посадит собственную мать за решётку. Донна зашипела, дочитав до конца страницы. Фрэнка жестоко избили — причём эта женщина точно знала, где и как, — но в ней не было ни капли жалости к внуку. В письме не было ни извинений, ни «надеюсь, твои дела идут хорошо» — ничего. Донна перевернула лист, чтобы посмотреть, нет ли ещё чего на обратной стороне, но письмо от бабушки кончилось. Остальные четыре страницы, как увидела Донна, были исписаны другим почерком и листы тоже отличались. Перевернув все страницы по очереди, женщина заметила на каждой подпись и моментально покраснела от злости. Везде было написано: «С уважением, твоя мать». Линде не позволялось никак контактировать с Фрэнком, но она нагло отослала ему письмо, используя свою мать как способ добраться до него. Донна не собиралась позволять этой женщине доставать Фрэнка и причинять ему ещё больше боли. Она сложила все листы и убрала их обратно в конверт. Убедившись, что Фрэнк всё ещё спит, она достала из кармана телефон и позвонила соцработнице, которая занималась их случаем. — Здравствуйте. С Фрэнком всё в порядке? — сразу же спросила та. Её уже проинформировали о попытке суицида, поэтому в её голосе слышалось искреннее беспокойство. — Да. Пару часов назад мы вернулись от психотерапевта, но я хотела рассказать вам о том, что нашла сегодня в почте. — Хорошо. — Я увидела письмо от бабушки Фрэнка и открыла его. Я пока не показывала письмо Фрэнку, потому что не хочу расстраивать его ещё больше, но это не всё. В конверте было ещё и письмо от его матери. — О нет, это абсолютно неприемлемо! Я свяжусь с клиникой, где находится Линда, и попрошу, чтобы они проверяли все её отправления. Это недопустимо. Хорошо, что это письмо прочли именно вы, а не Фрэнк. — Я ничего не читала. Я... честно, я просто не хочу портить себе настроение, да и Фрэнк ещё подумает, что я злюсь на него. — Да, вы правы. Могу я зайти сегодня и забрать письмо? Мне нужно будет показать его в клинике, чтобы там поняли, насколько это важно, и чтобы Линда не смогла солгать. — Об этом я и не подумала... Да, отлично. Вам всё равно нужно будет проверить условия дома. Вы сможете сделать это сегодня или придёте в среду, как обычно? — Я вполне могу проверить ваш дом сегодня, — женщины обсудили это и решили, что наиболее удачным временем для визита соцработницы будет вечер, когда все уже поужинают, чтобы Фрэнк не переволновался и не потерял аппетит. — Кстати, вы вполне может отдать ему письмо от бабушки. На самом деле вам не стоит изучать его почту... хотя сейчас это послужило всем во благо. — Я не очень хочу давать ему это письмо сейчас. Оно не особенно приятное, — негромко ответила Донна. — В таком случае я бы подождала пару дней, а потом спросила бы, хочет он прочесть письмо или нет. Опять же, вы не можете скрывать от него почту, но мы ведь не знаем, как он отреагирует на письмо. Женщины поговорили ещё несколько минут, пока собеседница Донны не сказала, что ей пора идти на проверку в другую семью. Повесив трубку, Донна внимательно посмотрела на конверт. Потом она в последний раз убедилась в том, что Фрэнк спит, села за стол на кухне и начала читать. На первых двух страницах говорилось о том, чем Линда занимается в клинике: с кем она общается, с кем — нет, кто ей нравится, а кто — не очень. Следующий лист начался с фразы о том, что Линда делает успехи, и на секунду Донне показалось, что это доброе и светлое письмо, в котором Линда внезапно осознаёт, какой ужасной она была матерью, и раскаивается за то, что сделала с Фрэнком. Но на оборотной стороне Линда вдруг начала в подробностях описывать то, как мысли о Фрэнке больше не наполняют её ненавистью и отвращением. Теперь она ничего не чувствовала, думая о своём сыне. Абсолютно ничего. Линда писала, что это облегчение, что она чувствует себя намного лучше, когда находится вдали от него. Донне хотелось заплакать. Она не могла даже представить, что могло бы заставить её саму написать такие ужасные вещи о своих детях. Пройти путь от ненависти к собственному сыну до полного безразличия и называть это «успехами» — это было отвратительно. Донна продолжала читать, качая головой и в бессилии сжимая кулаки от того, с какой лёгкостью эта женщина писала такие вещи. На третьей странице, наконец, появилось упоминание той жестокости, с какой Линда обращалась с Фрэнком, но извинениями назвать это было сложно. Линда осмелилась выразить сожаление по поводу наказания, которому подвергла Фрэнка в тот злополучный день, но это было не всё: она надеялась на то, что избавила Фрэнка от греха — возможности иметь детей. Она надеялась на то, что нанесла Фрэнку непоправимый вред. Она надеялась на то, что он никогда не сможет вырасти и создать собственную семью. Почему ей так хотелось лишить Фрэнка этой радости? Ничто в мире не могло сравниться с тем счастьем, которое давали дети; может быть, такой монстр, как Линда, этого и не понимал, но тем не менее она была не вправе лишать своего сына права на это чудо. Она всё ещё испытывала удовольствие от той боли, которую причинила Фрэнку и которой разбила сердце Донне. Донна никогда не видела, как Линда обращается с Фрэнком — она знала лишь о последствиях, — но теперь она осознала, какую власть имела миссис Айеро над своим ребёнком. Именно из-за неё Фрэнк был готов проглотить отбеливатель, чтобы не разочаровывать дорогого ему человека. Он был жертвой, но и мать, и бабушка в один голос обвиняли его в том, что из-за него Линда оказалась осуждённой за свои поступки. В письме не было никакой злобы и агрессии, которые ожидала увидеть Донна, но во втором абзаце на последней странице Линда написала: «Надеюсь, твоя новая семья знает, что такое дисциплина, иначе ты просто сядешь им на шею и воспользуешься их гостеприимством. Когда ты покажешь им свою сущность, я уверена, что они не потерпят тебя больше ни секунды. Если бы ты умел правильно себя вести, мне бы не пришлось волноваться, что ты когда-нибудь окажешься на улице, как собака». Это сбило Донну с толку и вместе с тем разозлило её. Сначала Линда открыто показывает, как негативно она относится к Фрэнку, а потом заявляет, что волнуется, как бы он не оказался на улице. Это была явная манипуляция — завуалированное послание Фрэнку: его никто не любит, но Линда, и только Линда, является тем человеком, который не хочет видеть его без крыши над головой. Да, та самая Линда, которая выгоняла его под дождь на всю ночь и морила голодом до обмороков... Донна даже не осознавала, что плачет, пока не увидела капли на листах бумаги. Было так больно приоткрывать эту завесу в жизнь Фрэнка и видеть, пусть и небольшую, часть того, что происходило у него дома. Он любил свою мать несмотря ни на что — несмотря даже на то, что он сказал тогда по телефону, он любил эту женщину, которая постоянно била и унижала его. Он верил каждому её слову, и Донна была уверена: если он когда-нибудь прочтёт это письмо, то сразу же решит, что его мать права и что новая семья только и мечтает от него избавиться. Но тут скрип входной двери выдернул Донну из мыслей, она быстро скомкала письмо и встала из-за стола. Она понимала, что письмо надо сохранить для соцработницы, но ей куда-то нужно было выплеснуть злость. Немного подумав, Донна расправила листы ровно настолько, чтобы они поместились обратно в конверт, а потом засунула его в один из кухонных шкафчиков. — Привет, — сказал Майки, скинув с плеча рюкзак, который тут же упал на пол. Донна посмотрела на него, на своего сына, пытаясь придумать хоть один повод, который бы заставил её сделать ему больно. — Что? — спросил он, глядя на неё в недоумении. — Ты плачешь? — Нет, я не плачу, — ответила Донна, отворачиваясь от него. — Фрэнку уже лучше? — Не знаю, Майки. Он спит на диване, — продолжила женщина, выходя из столовой и направляясь в гостиную. Там она наклонилась над диваном и стала гладить Фрэнка по плечу, пока он не проснулся, потянувшись и перекатившись на бок. Он открыл глаза и удивлённо посмотрел на Донну. — Майки дома. Вам стоит начать делать уроки, пока я готовлю ужин. — Ужин? — переспросил Фрэнк, всё ещё ничего не понимая, и потёр глаза. — Да. Я скоро начну готовить ужин. — Я помогу, — пробормотал он сонно и сел. — Тебе надо делать уроки, — повторила Донна и снова погладила его по плечу, чтобы показать, что она не злится и не расстраивается. — Почему ты плачешь? — спросил Фрэнк, пытаясь окончательно проснуться. — Я не плачу, пойдём. Вставай. — Я что-то не то сказал? — продолжил расспрашивать её Фрэнк, и в его глазах промелькнула тень извечного страха и ужаса. — Нет. — Я могу и помочь с ужином, и сделать уроки, — ответил он, встал с дивана и обошёл его, чтобы обнять Донну, которая прижала его к себе, погладила по плечу, а потом поцеловала в макушку. — Когда сделаешь уроки, то сможешь прийти и помочь, хорошо? Я только собираюсь начать готовить нут, а ты сам знаешь, на это нужно время. — Тогда я помогу почистить нут, а потом пойду делать уроки... — Всё нормально. Я хочу, чтобы ты сделал домашнее задание. Фрэнк явно колебался, но в конце концов опустил голову и согласился. — Пошли, — вдруг произнёс Майки, вклиниваясь между ними и укладывая руку Фрэнку на плечи, — я должен рассказать тебе о том, что случилось на уроке английского. — он говорил так тихо, будто не хотел, чтобы Донна услышала его. — Ты наконец-то пригласил её? — спросил Фрэнк, с готовностью уходя наверх вместе с Майки, который даже не взял рюкзак. — Ну, — начал тот, пока они шли по лестнице, — вот в чём дело... — история оборвалась на полуслове, и Донна услышала, как закрывается дверь в спальню.