Попытки двойного самоубийства

      Бодрость раздражала.       Особо заняться было нечем, так что Дазай не торопился — сначала неспешно забинтовал руки, шею, грудь, натянул на себя брюки и надел свежую рубашку, даже не застегивая. Бросив взгляд на Ацуши, он невольно улыбнулся: хорошо, когда он спит и не делает глупостей. Глаз зацепился за их скомканную одежду в углу — наверняка еще не высохла, да и вообще лучше ее постирать. У них в общежитии в подвале были стиральная и сушильная машины, так что можно было спокойно сделать это, не посещая прачечную. Ацуши, скорее всего, и дальше будет дрыхнуть, так что...       А вдруг он проснется, а рядом никого не будет? Вдруг эффект кубенсисов ухудшится? Вдруг он навредит себе? Нервно скрипя зубами, Дазай размышлял. Ацуши не маленький, сможет справиться без него часок-другой. Но бросать его одного как-то неправильно...       Это все равно ненадолго.       Тяжело вздохнув и бросив на Ацуши последний многозначительный взгляд, Осаму вышел из комнаты с пластиковым тазиком на руках. Он обошел здание и отпер дверь заранее приготовленным ключом, спустился, включил свет в тесной комнатушке; тут было прохладно, старая лампочка раздражающе моргала. Помимо нужной Дазаю бытовой техники, здесь была старая мебель, пыльные коробки, заполненные разным ненужным хламом, и тупые садовые инструменты, которыми давно уже никто не пользовался.       Дазай сел на корточки рядом со стиральной машиной, поставил таз на пол, воткнул вилку в розетку и начал нервно щелкать по кнопкам. Просто сполоснуть, на полчасика — одежда не выцветет и освежится; Цуруми все-таки не так чиста, как кажется. Осаму не забыл проверить карманы, достал свои ключи и ключи Накаджимы, его телефон — черт, придется покупать новый — и запихнул одежду в машинку, поднимаясь на ноги. В углу комнаты стояла маленькая деревянная лавочка. Дазай вздохнул, сел на нее боком и, опершись о колено локтем, начал наблюдать за одеждой, крутящейся в барабане. В глазах до сих пор плыли узоры, кое-где всплывали цветные пятна, да еще и движение в машинке — это укачивало. Осаму прикрыл глаза и опустил голову, упираясь лбом в то же колено.       Он знал, о чем хотел подумать. Знал, но упорно игнорировал, потому что, черт возьми, это сведет его в могилу. А сознание так и подкидывало насмешливое: «Ацуши. Милый раскрасневшийся Ацуши. Он просто плавился в твоих руках, этот маленький чертенок. Он заставил тебя потерять контроль, он свел тебя с ума». И Дазай закрыл лицо рукой: «О, Боги, избавьте меня от этого», — молил он, но упорно продолжал вспоминать те тихие ахи и вздохи, прерываемые короткими, смущенными, но такими искренними стонами. Это все наркотик. Да, Ацуши просто было плохо, его первый психоделический опыт начался неудачно, и Осаму просто помог ему расслабиться: все эти прикосновения и поцелуи были только для того, чтобы успокоить его. В любое другое время он бы не трогал его так, не ласкал бы вздрагивающее податливое тело, не целовал бы так откровенно и так бесстыдно, черт, он бы даже не подумал о нем в таком плане, не проскользнуло бы ни единой мысли — разве что только об исключительно платонической, чистой и крепкой любви, отчасти похожей на отцовскую... Но. Здесь и не могло не быть такого «но», перечеркивающего все здравые мысли, нарушающего все его принципы и морали. Это «но» было таким глупым, зато таким упрямым, правдивым и непоколебимым, что противостоять ему было невозможно.       Но Дазаю понравилось.       Пальцы сжали лицо, впиваясь в кожу — как он посмел тронуть нечто столь чистое и невинное, как Ацуши? Как он посмел вытворять со своим подчиненным такие вещи? — и это касалось не только тех непристойностей: самоубийства, как он посмел не отказывать ему в них? Как, черт возьми, он посмел накачивать его наркотиками и губить его? Отвратительно. Осаму тошнило от самого себя, ему не терпелось извиниться и предложить забыть обо всем этом, как о страшном кошмаре, но Ацуши спал, и лучше пока его не беспокоить — пусть хорошенько отоспится, он, наверное, устал от всех этих переживаний. И как теперь смотреть ему в глаза? Дазай же не сможет посмотреть на него и не вспомнить его смущенное раскрасневшееся личико, его дрожащий слегка напуганный голос, вкус его тела, потемневшие от возбуждения глаза...       «Черт. Я хочу его. Я хочу его еще больше. Я отвратителен».       Точно. Отвратителен. Осаму омыл Ацуши всей той грязью, в которой погряз, быть может, парень будет благоразумным и начнет избегать его? Это правильно — от такого отвратительного человека, как он, нужно бежать подальше. Суицид, выпивка, наркотики, редкие проститутки — только чтобы удовлетворить свои потребности, почти никакого удовольствия — и старая засохшая кровь на руках, въевшаяся в кожу. Он прогнил изнутри, хотя снаружи казался таким редким живчиком — двадцать два года, а все такой же беспечный дурак, наивный балбес, бессовестный, безответственный. И что из всего этого описывало его настоящего? Наверное, «дурак» и «балбес» — самое то. Страдающий дурак, эгоистичный балбес...       Нога нервно дергалась, пальцы терлись друг о друга, зубы скрипели и часто стучали — Дазай был на взводе. Он облизнул пересохшие губы (как же хотелось, чтобы Ацуши снова коснулся их, мягко и невинно, как умеет) и убрал руку от лица, сжал ее в кулак, впиваясь в ладонь ногтями. Хватит жалеть себя. Хватит думать об этих мерзостях — Ацуши не заслуживает таких мыслей о себе. Забудь об этом; или не забывай и тихо ненавидь себя, заливая отвращение и явно лишнюю похоть алкоголем. Все ненужные чувства он топил в саке — вину, боль, тоску, сожаление. Ах, если бы все эти чувства никогда не всплывали вновь — но они всплывают, щекочут нервишки и заставляют чувствовать себя просто отвратно; а нервозность все не ушла — вперемешку с бодростью она создавала адский коктейль, и это так раздражало, что Осаму нервничал еще сильнее. Кубенсисы еще долго будут действовать. Это не радовало, совсем не радовало.       Машинка громко пискнула, и Дазай, на секунду-другую выпав из реальности, поднялся, переложил одежду в сушилку, выдернул из розетки шнур и вставил другой — тут должно быть еще быстрее.       «Не дать себе домогаться Ацуши. Все. Точка».       Решив окончить свои мысли на этом, он оперся о работающую сушильную машину и опустил голову. Извиниться. Прикинуться дурачком и сделать вид, что все это какие-то ничего не значащие мелочи — ничего сложного. Можно его и накормить вдобавок, чтобы уж наверняка. В холодильнике вроде оставалось карри, можно было пожарить яиц...       Десять минут, и сухая горячая одежда уже была у него в руках. Взяв пустой тазик, Осаму покинул подвал и вернулся в свою комнату — Ацуши все еще дрых без задних ног, можно было облегченно вздохнуть. Таз — обратно, на самую нижнюю полку шкафа, одежду — встряхнуть и аккуратно сложить; да, немного мятая, зато чистая. Полупустой холодильник, небольшая кастрюля с карри, чистая сковорода и пара яиц. Дазай передержал масло, и оно начало дымиться, но омлет не подгорел — по крайней мере, не весь, только один уголок — и можно было положить карри в тарелку, кинуть в микроволновку на пару минут.       Отыскав миниатюрный деревянный столик, Осаму поставил его рядом с футоном, принес тарелки с едой и осмотрел все это — выглядело жалко. Ну, что есть, то есть. Чай бы не помешал, наверное. Дазай уже хотел было дернуться к плите, чтобы поставить чайник, но резко замер с мыслью: «А какой чай... любит Ацуши?..» Он озадаченно посмотрел на спящего паренька, будто бы это могло помочь — черный или зеленый? Сколько ложек сахара? Или вообще без него? Какого черта его это так сильно волнует?       «Хочу знать. Хочу знать обо всем, что он любит», — решительно подумал Осаму и потупил взгляд. Пожалуй, можно обойтись и без чая.       Он присел на футон, на самый краешек, снова глядя на Накаджиму. Придвинуться ближе. Ближе. Ну, еще чуть-чуть. Закусив губу, Дазай осторожно лег набок, прямо напротив него, глядя в его спокойное умиротворенное лицо. «Милый». Резко захотелось прикоснуться к нему. Без всяких странностей, просто невесомо коснуться щеки, провести по его волосам, просто... Просто...       Как стать последней сволочью? Шаг первый: пообещать себе не домогаться его. Шаг второй: домогаться.       Осаму поднял дрожащую руку, не решаясь приблизить ее к Ацуши — это же так неправильно, так подло, так низко. Пальцы едва коснулись его щеки; Дазай задержал дыхание и крепко стиснул зубы, продолжая гладить его увереннее, переходя на волосы, нежно перебирая их пальцами. Какого черта так хорошо? Почему это так... успокаивает?       Что-то промычав, Накаджима заворочался, прижимая кулачок к груди, поджал колени, свернувшись в клубок, совсем как котенок. Осаму резко одернул руку, боясь его разбудить, и задрожал — это было близко. А если бы он проснулся? «Но... — думал мужчина, вновь зарываясь пальцами в его волосы. — Я не могу остановиться». И он гладил его сильнее, со всей этой странной нежностью и любовью, которые просто переполняли его от одного только вида спящего Ацуши. Хотелось защищать его сон. Защищать ото всех — от Мафии, от кошмаров... от самого себя. «Давай. Он ведь спит. Ничего не будет». И Дазай не мог сопротивляться своему же настойчивому голосу в голове: придвинулся ближе, прикрыл глаза, поцеловал его в самый кончик носа. Это был его самый целомудренный поцелуй за последние несколько лет.       «Что я творю?»       Он поднялся и снова сел, спрятав лицо в ладонях. «Я не просто хочу его. Я влюбился в него».       Ацуши открыл глаза и улыбнулся — ему снился какой-то очень хороший сон, ничего конкретного не запомнилось, но этот приятный умиротворяющий осадок остался. Он провел ладонью по лицу, протирая глаза, и осознал кое-что. Лицо залилось краской, широко распахнутые глаза заблестели от стыда и страха; Накаджима прижал ладонь ко рту и свел ноги вместе. «Дазай-сан», — только одна мысль в голове, и Ацуши, наконец, заметил его. Сгорбленная широкая спина, поникшие плечи — как будто что-то ужасное произошло, и Дазаю предстояло об этом рассказать не в самой мягкой форме. Парень поднялся на дрожащих руках и сел, подогнув под себя ноги. Осаму обернулся на звук и, увидев его, улыбнулся.       — Хоть одно хорошее пробуждение, хах?       Ацуши нервно улыбнулся в ответ, заставляя себя посмотреть ему в глаза.       — Д-да, — промямлил он и напрягся.       — Я приготовил тебе что-то вроде завтрака, — проговорил Осаму и кивнул на еду. — Будешь?       — Конечно, — выдавил из себя Накаджима. — Спасибо.       Он подполз ближе к столику и хлопнул в ладоши.       — Итадакимас.       Взяв тарелку и палочки в руки, Ацуши начал медленно и даже как-то нехотя есть — дело было не в том, что еда была невкусной или выглядела неаппетитно, нет, просто... Не хотелось уходить. Казалось, если он сейчас уйдет, то потеряет что-то очень важное.       — Я хотел поговорить... Ну... Про то, что случилось, — произнес Дазай, пялясь на Ацуши, и тот чуть не подавился, вновь краснея как маков цвет. — Извини, — продолжал он. — Я не должен был этого делать, я просто не нашел другого способа тебя успокоить.       — Не... Не нужно извиняться! — выпалил Ацуши, выпрямляясь и глядя Осаму прямо в глаза. Уверенность была секундной — он снова сгорбился и отвел взгляд, хотя и продолжил. — Все... нормально. Я понимаю.       Колени снова онемели, руки потяжелели, и было невозможно держать в них даже тарелку с карри. Накаджима поставил ее обратно на стол, палочки — рядом.       — Просто я не хотел, чтобы ты подумал обо мне что-нибудь не то. Это... Ну... Это ничего не значило, да? — неловко улыбнулся Дазай.       — Да, — коротко кивнул Ацуши, пряча глаза за челкой.       — Так что нам не нужно встречаться, или что-то в этом роде. Не беспокойся об этом.       — Хорошо.       — И вообще... Я думаю, что перестарался, знаешь. Мне не стоило пичкать тебя наркотой и... наверное, будет лучше забыть об этом.       Ацуши молчал.       — Эй, все хорошо? Ты нормально себя чувствуешь? — заволновался Осаму и потянул к нему руку, чтобы проверить температуру — с непривычки можно было и отравление схлопотать.       Накаджима дернулся в сторону, уходя от прикосновения, и рука Дазая повисла в воздухе. Он задержал дыхание — черт, ну конечно. Опустив руку, он отвел взгляд и резко выдохнул, мысленно насмехаясь над собой. «Ты правда думал, что он простит тебя?»       — Прости, — еще одно, которое не простят.       Вздрогнув, Ацуши снова выпрямился и уставился на него.       И понял, что только что сделал.       — Ах, нет! — выкрикнул он и взял руку Осаму в свою. — Все нормально! Я просто... Задумался. Это я должен извиняться, — произнес Накаджима и приставил его ладонь к своему лбу. — Вы... заботитесь обо мне. Все в порядке.       Сердце Дазая отстукивало бешеную чечетку, ладонь, лежащая на лбу Ацуши, чуть подрагивала, а дышать было просто невозможно — как это делается? Вдох-выдох? Не помогает!       На лице растянулась мягкая нервная улыбка, рука скользнула на макушку и быстро потрепала его волосы, тут же отстраняясь.       — Хорошо, — проговорил Осаму, не зная, что еще сказать. — Значит, со всем этим покончено? Никакого суицида? Я так рад, что тебе больше не надо будет мучиться из-за меня.       — Это... неправда! — возмутился Ацуши. Он ни на один вопрос не успел ответить, а за него уже все решили. — Я не мучился! Ну, нервы вы мне хорошенько потрепали, но... Вы забыли наш разговор? Вы пообещали. Что... не бросите меня. И что покажете, как это может быть прекрасно...       — Нет в этом ничего прекрасного! — зло выкрикнул Дазай, хлопнув рукой по подушке. — Ты не понимаешь? Почему ты меня не ненавидишь?! Разве ты не видишь, какой я отвратительный? Почему ты все еще хочешь идти со мной дальше, глупый ребенок?!       Ацуши испугался таких резких слов и такого грубого злого тона, напрягшись всем телом. Вдохнуть было просто нереально — он оцепенел настолько, что не мог контролировать дыхание, не мог и слова выговорить: он просто ошарашенно пялился на злое лицо, которое совсем недавно излучало радость, сверкая пусть неуверенной, но доброй и искренней улыбкой. Он должен ненавидеть его? За его пристрастие к суициду? К сомнительным веществам? За его склонности целовать молодых парней? Может, Ацуши и испытывал бы к нему отвращение, не знай он его и не принимай он во внимание целую кучу факторов. Дазай заботится о нем, а не пытается поиметь. Он пытается убить себя ради удовольствия, заглушающего какую-то извечную сильную боль: Ацуши совсем не глупый, он понимает, что под всем этим безумием скрывается что-то здравое и вполне объяснимое. И он злился. Злился от того, что Осаму даже не осознает, как сильно ошибается, говоря: «Ты должен меня ненавидеть».       Сглотнув, парень прерывисто выдохнул, расслабляясь, пытаясь придать своему лицу самый серьезный вид.       — Кто из нас тут глупый? — тихо, но с упреком проговорил Накаджима, сжимая ладони в кулаки. Злость Осаму смягчилась испугом — он ждал не этих слов, совсем не этих. — Вы... А хотя, знаете... Да. Вы отвратительный человек. Понятия не имею, что вы там себе напридумывали и какие, по-вашему, у меня есть причины ненавидеть вас, но это не имеет значения. Я не ненавижу вас и никогда не смогу возненавидеть. Вы дороги мне, но вы такой трус и такой дурак, что мне противно. Нет, я понимаю это желание защитить меня от моей же глупости — Ацуши Накаджима и двойное самоубийство — звучит просто бредово, опасно, даже попахивает безумием, не находите? Но я сделал свой выбор, принял это решение еще задолго до того, как озвучил, находясь в трезвом уме и добром здравии, а... Когда мы решили, что попытки останутся попытками... — Он горько усмехнулся, глядя на свои ладони. — Мне стало спокойнее. Я думал, что смогу быть рядом, как и хотел, а вы будете убегать от смерти, как всегда это делали... Но вы просто отвратительны, раз не позволяете мне этого. Почему? В чем дело? Вы не хотите, чтобы я был счастлив? Я ведь действительно хочу этого. — Ацуши замолчал. — А может, это вы ненавидите меня? Может, я вам противен? — тихо спросил он и поднял на Осаму глаза, ожидая ответа.       Тот ошарашенно глядел на него в ответ, разинув рот, не мог поверить во все эти странные, хотя и кажущиеся искренними слова. «Хочу ли я, чтобы ты был счастлив? Конечно! Но это — не твое счастье. Ты не будешь счастлив», — уверенно думал он, закрывая рот, стискивая зубы, решительно настраиваясь сказать самую большую ложь в своей жизни.       — Ты мне противен, — сказал Дазай, опустив голову. — Не хочу даже пытаться убить себя с таким, как ты.       Ацуши насмешливо фыркнул, поднимаясь на ноги.       — Все ясно, — выплюнул он и осмотрелся.       — Твоя одежда...       — Да вижу я, — зло выпалил Накаджима, поднимая стопку своей одежды с пола.       — Ключи рядом с плитой.       — Ага, — бросил он, хватая ключи и подбегая к двери.       На ходу зацепив свою еще влажную обувь, он открыл дверь и громко хлопнул ею, шлепая босиком к своей комнате. Нервно повернув ключ в замочной скважине, он ворвался в свое жилище, запираясь, бросил всю одежду на пол и упал рядом на колени, давая волю своим настоящим эмоциям. Он злился на Дазая, да, но совсем немного — больше он злился на себя, за то, что все разрушил, что спровоцировал его, хотя и добился более-менее вразумительной причины не совершать с ним суицид. Помимо злости была боль, невыносимая, просто космическая, и здесь, наедине с самим собой, можно было не сдерживать слез, вздрагивать от беззвучных рыданий, обнимая себя, изредка всхлипывать, боясь, что звук просочится сквозь стены и дойдет до Осаму, позоря те крохи чести, что еще остались у Ацуши.       Он противен Дазаю. Черт.       Руки Накаджимы подогнулись, он упал на пол и лег, подтянув колени к груди, вжав ладонь в рот. А слезы все лились, лились, не прекращая, стекали по щекам и капали на пол. Ну и прекрасно. Просто... Замечательно. Осаму терпел его все это время, зато теперь... не придется. Теперь Ацуши постарается как можно меньше надоедать ему и попадаться на глаза. Может, так будет легче? Может...       Чуть успокоившись, но все еще вздрагивая от прерывистых всхлипов, Ацуши коснулся пальцами своих губ. Сполз по шее, к ключицам, надавил на кожу пальцами, впиваясь ногтями. Те поцелуи были действительно приятными. И в душу закралось сомнение: а можно ли доставлять такое удовольствие человеку, который тебе противен? Накаджима усмехнулся и пустил нервную рассеянную улыбку на свое лицо; сердце громко ухало в груди от этого сомнения, дарующего такую важную и бесконечно необходимую надежду. Он глянул на стену, за которой была комната Дазая, и улыбнулся шире, подползая к ней, прислоняясь боком, кладя на нее руку.       — Отвратительный дурак, — прошептал Ацуши без капли отвращения и закрыл уставшие от слез глаза.