Попытки двойного самоубийства

      Было боязно даже касаться книги — не то что открывать ее. Ацуши сидел на футоне, прижавшись спиной к стене, и смотрел на «Полное руководство по самоубийству» в своих руках. Смотрел так долго, что недавно заваренный чай начал остывать — до того парень был нерешителен. Ему хотелось, правда хотелось заниматься этим с Дазаем, его пугал риск, но страх умереть не был сильнее желания предаться больному искушению — все-таки в глубинах боли и пустоты было место удовольствию, причем особенному, приятному и непостижимому. Искать прекрасное в смерти — Накаджима никогда бы не подумал, что это окажется таким увлекательным занятием. Осаму словно кинул ему кусок сырого мяса, в которое хотелось вгрызться от безумного голода, а потом пригласил на кухню, чтобы показать, какими разными способами его можно приготовить. Было в этом что-то извращенно-эстетичное, которое хотелось познавать и исследовать, которым хотелось наслаждаться и насыщаться — Ацуши ненавидел себя за эти мысли в той же степени, в которой жаждал их осуществления. Тусклые предположения, коротко вспыхивающие на подкорке сознания — «а мы могли бы...», «а если взять нож...», «или крепко затянуть шарф...» — пресекались на корню, не успев и развиться: он постоянно думал о чертовом самоубийстве, хотя и обрывал себя на полуслове, стараясь занять мысли чем-нибудь другим. Он думал вскользь, пару мгновений, всего доли секунды, а стыд и ненависть тут же разгорались праведным огнем. Было сложно понять самого себя.       Перед ним, возможно, лежал ключ.       Ключ, который развеял бы его приукрашенные ожидания и подвел бы к решению ставшей ребром проблемы. Ключ, который открыл бы его сердце и душу, вынуждая не сопротивляться собственным чувствам и не стыдиться их. Все это было у него прямо на руках, даже больше — здесь было множество закладок, оставленных Дазаем: маленьких подсказок, которые могут рассказать ему о его интересах, желаниях, предпочтениях, даже характере, если покопаться поглубже. Ацуши хотел знать Осаму. Что творится в его голове, о чем он думает помимо самоубийства и выпивки, чего хочет.       У него на руках была чужая душа, откровение, спрятанное между строк.       Лезть в чужую душу и копаться в ней было страшно.       Тем не менее Накаджима решился открыть книгу; он хватал глазами каждый кандзи, вчитывался в каждое слово и глотал страницу за страницей, внимательно впитывая новую информацию. Яды, таблетки, намеренное ДТП, перерезание вен и артерий, падение с крыши. Ацуши бегло перелистнул несколько страниц, заглядывая вперед, и заметил подробную схему устройства гильотины, а также несколько комментариев от Дазая по поводу того, как еще можно лишиться головы. Парень удивленно вскинул брови и вернулся к тому, на чем остановился; что-то черное и липкое медленно окутывало его душу, но он уже не собирался отступать.       Накаджима читал до глубокой ночи, особенно задерживаясь на страницах, отделенных цветной закладкой — в основном это были наименее болезненные и в меру действенные способы самоубийства. Повешение и вовсе было самым любимым у Осаму, он даже писал на краях листа о выборе веревки, значимости мыла, о различных позах и местах, где лучше всего это сделать, и о местах, где таким заниматься не стоит. Крупно и жирно было выведено «не в Агентстве» с тремя восклицательными знаками — больше было похоже на приказ, нежели на рекомендацию; Ацуши даже коротко усмехнулся этому, невольно представляя, как Осаму записывает это под диктовку Куникиды, выписывая каждый иероглиф.       Парня неизбежно начало клонить в сон, он прилег набок, не прекращая читать, а потом заснул глубоким сном прямо с книгой в руках.       Всю ночь ему снилось, как они с Дазаем спорили о том, какую веревку лучше взять — шелковую или льняную.       Утром Ацуши захотелось взять «Руководство» с собой и добить его прямо на рабочем месте, притворяясь, будто он занят чем-то важным. Капля оставшегося здравомыслия отрезвила его: если кто-то заметит, что он читает книгу подобного содержания, у них с Дазаем обязательно возникнут проблемы, а это было бы совсем некстати. Накаджима пересилил свое назойливое желание и убедил себя, что закончит с оставшимися главами сразу, как вернется с работы, однако беспокойство и нетерпение не покидали его ни на секунду. Со стороны могло показаться, будто он просто занимается своими делами и даже немного скучает, однако на самом деле внутри него бушевала буря и грызлось черное любопытство, съедающее его измученное сердце. Дазай загадочно улыбался, краем глаза поглядывая на взвинченного парнишку.       Но в целом утро было таким же, как и всегда. Осаму слушал музыку, качая в такт головой, Доппо только и успевал закатывать глаза на его бездельничество, Кенджи заботливо поливал цветы, а Наоми тихо-тихо разговаривала с братом, шепча ему на ухо и вгоняя в краску. Офисные сотрудники сновали тут и там, хотя большинство отдыхало дома — многим посчастливилось вырваться на Золотую неделю на выходные за хорошую работу. Казалось, все было действительно по-прежнему: как до подработок Дазая, до той ссоры, до того глупого, но упрямого предложения двойного самоубийства... Но теперь, когда Ацуши глядел на Осаму, он не чувствовал прежней радости и беззаботности. Он чувствовал любопытство и ненасытное желание.       С работы они ушли вместе, хотя их пути скоро разделились: Дазай похлопал его по плечу и пошел в сторону, противоположную автобусной остановке, объяснив это тем, что «его ждет одно дельце». Накаджима грустно вздохнул и отпустил его, тепло улыбаясь на прощание. Шаг стал широким и быстрым — ему не терпелось вернуться домой и дочитать, не терпелось узнать, что он сможет найти за очередной закладкой: казалось, будто книга могла ответить на все его вопросы об Осаму, могла рассказать о нем все и даже больше, скрывающееся за толстой непробиваемой стеной его закрытой души. В животе тянуло от голода, но Ацуши не мог, не хотел обращать на это внимания — читал, читал, читал. Отравление газами, использование тока во всех его проявлениях, утопление, обморожение, самозакапывание, замуровывание в цементе, щебне, песке.       Когда он дошел до огнестрельного оружия, то заметил, что иероглифы в середине страницы были слегка... размыты. Будто кто-то случайно обронил пару капель воды и намочил бумагу. Саке? Вода? Мокрый след отпечатался и на другой стороне, симметрично — книгу закрыли сразу же, и жидкость пропитала обе страницы.       ...Слезы?       В груди закололо — Осаму плакал над этой главой. Ацуши буквально мог увидеть это: как из его глаз невольно брызнула влага, как он неверяще утер глаза и захлопнул книгу. Пожалуй... Пожалуй, он зашел слишком далеко. Ацуши не стоило просить эту книгу, а уж читать ее — тем более, но Дазай ведь позволил. Не отмахнулся чем-то вроде: «Купи себе сам», — одолжил не по доброте душевной, а именно позволил, разрешил залезть к себе в голову, прочесть беглые карандашные мысли между аккуратных ровных строк. Эта книга — его личный дневник; многого, конечно, отсюда не узнать, но, черт. Осаму доверял ему. Доверял, как никому другому. Это льстило и пугало одновременно, и оттого читать хотелось еще больше, усерднее. Он ни за что не предаст его доверие.       Предпоследние страницы были испачканы в крови — там говорилось о том, как лучше всего наточить нож, и представить, как этим занимается Дазай, было несложно. Вот он держит в одной руке точильный камень, вот вчитывается в текст и начинает мерно натачивать лезвие с противным скрипом; рука дергается, нож соскальзывает и оставляет красный след на пальце, глубоко полоснув кожу. От такого видения у Ацуши перехватило дыхание, кончики пальцев занемели, и от жалости крепко сдавило горло, но нет, он не считал Осаму жалким.       Он жалел, что тот так несчастен.       «Дождик прошел,       Грязный пруд взбаламутив.       В мутной воде       Не отражаются больше       Волны цветущих глициний».       Нет, Дазай не может так думать. Он больше не будет так думать, Ацуши ему не позволит.       Парень захлопнул книгу и закрыл лицо ладонью — он понял, что Осаму подразумевал под этим. Последний росчерк карандаша на последней странице; последняя мысль, и о чем? О том, что жизнь проходит мимо безумным тайфуном и разрушает все, не оставляя за собой ничего прекрасного — только смерть.       Нет, черт возьми.       «Нет в этом ничего прекрасного!»       О, Боги.       Он так просто этого не оставит.       Накаджима отложил книгу и улегся на футон, всматриваясь в потолок, серьезно размышляя. «Дождик прошел»... Было душно. Галстук давил на шею, и это было совсем не к месту; парень рывком развязал узел и стянул его, отбрасывая в сторону, расстегнул рубашку и вновь распластался на спине, пытаясь что-нибудь придумать — тщетно, в голове не было ни единой мысли.       «Дождик. Прошел».       Но жизнь — это ведь не один дождь.       А рябь на воде успокаивается.

***

      Ему нужно было серьезно поговорить с Осаму. Не то чтобы Ацуши собирался читать ему нотации или что-то в этом роде, нет, он просто хотел... Хотел высказать свою точку зрения. В обычных мыслях ведь нет ничего плохого, и любая из них имеет право на существование, так что он просто поделится своими размышлениями и не будет заставлять Дазая их принимать.       Приблизиться к нему не представлялось возможным — множество пар чужих глаз ужасно мешало. Накаджиме было нужно, чтобы они остались наедине: лишних свидетелей совсем не хотелось, раскрытия их отношений — тоже, так что он мог только кусать губы в нетерпении. К полудню Осаму махнул рукой и неожиданно смылся: «Стой, куда?» — но парень не мог броситься за ним, это вызвало бы странные мысли у коллег и ненужные подозрения; он не подал виду и продолжил монотонно печатать, уставившись в экран ноутбука. Когда рабочий день закончился, Ацуши совсем потерял надежду поговорить с Дазаем сегодня, и, чтобы утешить себя, он спустился на первый этаж с целью вдоволь наесться рамена.       Осаму был там.       Он сидел за столом, положив голову на сложенные руки, и слушал музыку, прикрыв глаза; рядом лежали пара тарелок и чашка — мысль о том, что Дазай все-таки не забывает питаться, грела душу. Накаджима тут же расцвел, уверенно шагая к нему, но в последний момент подавил внутренний искрящийся свет и просто сел рядом, чуть поодаль, стараясь не касаться его. Все еще хотелось рамена. Ацуши никуда не торопился, Осаму, видимо, тоже, так что можно было и перекусить — парень смущенно подозвал официантку, извинился за беспокойство и сделал заказ.       Дазай спал. Или делал вид, что спит. В любом случае, его глаза были закрыты, а выражение лица казалось спокойным и умиротворенным, только ресницы подрагивали, да поднималась и опускалась грудь от глубокого мерного дыхания. Тонкая улыбка невольно расплылась на лице Накаджимы — он ласково глядел на него, упершись щекой в собственную ладонь, а когда принесли рамен, начал обедать, нетерпеливо потирая друг о друга ноги. Нужные слова, придуманные короткие строчки крутились в голове, и с каждой минутой рядом с Осаму Ацуши чувствовал, как нарастает его решительность.       Пустая тарелка, темные волосы под пальцами — Накаджима осторожно гладил его по голове, нежно перебирал прядки челки, упавшие ему на лоб. Кроме персонала здесь не было ни души, можно было не бояться быть обнаруженными Куникидой или кем-то еще, и Ацуши мог позволить себе касаться его и млеть от тепла, плавящего его изнутри.       Да не спал он.       Парень осторожно вытащил левый наушник из его уха и тихо зашептал:       — Дождик прошел,       Оросив влагой почву.       Забытое семя       Пустит жадные крепкие корни       И расцветет, отражаясь в чистом пруду.       Осаму открыл тусклые ничего не видящие глаза — испуганный ошарашенный взгляд, совсем как у загнанной в угол дворняжки — и улыбнулся так горько, но так счастливо, что сердце невольно дрогнуло. Мужчина стянул наушники совсем, сел прямо и посмотрел на Ацуши, пытаясь проглотить ком в горле.       — Ацу-чан, — прошептал он и обхватил его руками, уткнувшись носом ему в плечо. — Ацуши, — выдавил он из себя, и Накаджима обнял его в ответ, крепко прижимаясь.       Одно пятистишие, и больше не нужно слов.       Какое бы одиночество ни мучило его раньше. Как бы он ни страдал.       Теперь волны разгладились, и вся муть осела на дно.       Накаджиму не хотелось отпускать. Он такой живой и теплый, в нем столько света, что не жалко и ослепнуть, а его отчаянная жажда жизни такая сильная, что Осаму тоже хочется жить. Знает ли этот парнишка, как сильно он его спасает? Знает ли, что он делает для него?       Дазая не хотелось отпускать. Он так одинок и невероятно несчастен, потерянный в большом чужом мире, полном пустых, но счастливых людей. Да и сам он — пустой, но отнюдь не счастливый: измученный собственными демонами, убитый никчемностью своей жизни и пытающийся убить свое такое же никчемное тело. Он знает, как бессмысленна жизнь, но знает ли он, что это не важно?       Как человек с такой глубокой душевной болью может мыслить так поверхностно?       «Живи ради жизни — она умеет созидать», — вот что Ацуши хотел сказать и беззвучно сказал, оставив мысль между строк.       Осаму обнял его покрепче напоследок и медленно-медленно отстранился, заглядывая в любимые ласковые глаза. Ацуши улыбался, в его взгляде сияла наивная надежда и бесконечная привязанность. Преданность. Дазай коротко кивнул — скорее самому себе, нежели ему — и опустил голову, уперся лбом в его ключицы, не переставая сжимать ладонями острые плечи. Парень снова протянул к нему руки, обнимая, зарылся пальцами в мягкие чистые волосы, притягивая к своей груди, успокаивая, как мать успокаивает своего ребенка. Дазай не мог не признать, что Ацуши — его спасение. Его свет.       Он даже не надеялся на такое счастье.       Они молча сидели в обнимку — слова были не нужны, как и слезы, и глупые лживые улыбки; стук двух сердец сливался в один и разделялся надвое, танцуя в сбивчивом неровном ритме.       — Все хорошо? — спросил Ацуши — отстраненно поинтересовался — и Осаму кивнул, но не двинулся с места. Сердце под его ухом громко гулко стучало, и этот звук казался самой лучшей музыкой на свете. — У тебя сегодня есть дела?       — Не должно быть, — произнес Дазай и нехотя отстранился, тяжело вздохнув. Посмотрел на Накаджиму, расплываясь в улыбке. — Пойдем? — спросил он, доставая деньги из кармана плаща и оставляя их рядом со своей пустой посудой.       — Да, — ответил Ацуши, неловко дернув плечами, и, оставив плату за рамен, поднялся.       О, а солнце светило так ярко, будто последнюю неделю шли непроходимые дожди и небо застилали плотные темные облака. Когда они вместе, мир отчего-то казался намного светлее.       Автобус, тротуар, лестница общежития и рука в руке, ключ в нервных пальцах: квартира Ацуши, чистая, почти нетронутая — только не застелен футон, и открытая книга лежит рядом на полу. Осаму потянулся, глубоко вздыхая, стянул плащ и расстегнул жилетку, чувствуя себя как дома. Он по-свойски бухнулся на футон, краем глаза наблюдая, как Накаджима переодевается в домашнее, и взял в руки любимую книгу, листая потрепанные странички. Ацуши заметил это, глянув на него через плечо, и спросил:       — Шелковая веревка или льняная? — натягивая футболку.       Он подошел к Дазаю, усаживаясь рядом, и заглянул в книгу, внимательно наблюдая, как забинтованные руки поглаживают обложку, а пальцы постукивают по корешку.       — А у тебя есть? — спросил он, повернув голову, и уткнулся носом парню в щеку, случайно, но ласково и нежно.       — Я просто спросил, — ответил Ацуши и поймал его губы своими, мягко смяв, хотя тут же отпрянул, улегшись рядом — дразнился.       — Льняная, — выбрал Осаму, перевернувшись на спину. Правое плечо уперлось в стену, за которой он жил; ему хотелось спросить, правда ли парень передвинул сюда футон из-за того, о чем он думает, но не было нужды — конечно, правда.       Во сне Ацуши отстаивал честь шелковой веревки, но сейчас не спорил: он был бы рад даже рукам Дазая на своей шее. Честно говоря, он и хотел их чувствовать прямо сейчас, но такой прекрасный хрупкий момент не хотелось разрушать: рука в руке — так лучше, так теплее и намного глубже, чем могло бы быть. Ответное ободряющее касание, но полная тишина, какой не хватало, которой хотелось именно с Осаму — легкой, скромной, таящей в себе едва задерживающиеся в голове мысли.       — У тебя остался шрам? — вполголоса спросил Накаджима и поднес его левую руку к своему лицу, рассматривая голые пальцы. — Я же не ошибаюсь — ты точил нож за книгой и поранился?       Осаму угугкнул и, улыбнувшись, загнул три пальца, оставляя указательный — на сгибе фаланги белел шрам пореза, почти незаметный.       — Ты дурак, — притворно-недовольно буркнул Ацуши, отбросив от себя забинтованную руку, и вызвал этим короткий смешок, сопровождающийся крепкими объятиями.       — Я знаю, — ответил Дазай, обхватив парня за талию, и положил голову ему на плечо, ерзая по нему острым подбородком.       В ответ Накаджима обнял его за плечи, придвинувшись ближе, привычно сплел с ним ноги, горячо касаясь губами чужих, и прерывисто выдохнул, едва сминая нижнюю, смелея и облизывая, почувствовав, как его рот приоткрылся. «Мой дурак», — собственнически подумал парень, посасывая кончик его языка, и поцеловал его глубже; тонкие пальцы Осаму крепко сжались на боку, колено протиснулось между ног, и Ацуши утробно заурчал, прижимаясь к нему теснее.       — Так, значит, ты дочитал? — спросил мужчина и отстранился, облизнув собственные губы, влажно поцеловал Накаджиму в самый уголок рта.       — Я хочу перечитать, — ответил Ацуши и несильно сжал его волосы в кулаке, заглядывая ему в лицо. Осаму улыбался, расслабленно пялясь на него, а глаза его так сверкали, что даже не верилось — он так счастлив и так благодушен, он любит его и этот самый момент. Он любит жизнь: пусть и не всю, но хотя бы ту ее часть, в которой сияет улыбка самого милого ему человека.       Нельзя, нельзя быть таким безмятежно-влюбленным.       А, да какая разница?       Теплые объятия, мягкие ненавязчивые поглаживания и запятнанная на последних страницах кровью книга — Накаджима снова на первой, читает с тем же трепетом и нетерпением, ну, может, чуть меньшим, но уж явно не менее волнующим. Дазай порой скользил взглядом по знакомым строчкам, но в основном глядел на тонкую руку в своей руке, пересчитывая едва видные венки, оглаживая белые костяшки.       Приятная тишина в обоюдном молчании — не нервном и неловком, а самом что ни на есть уютном, мягком и в меру терпком, как хорошее красное вино. Может ли время просто остановиться и замуровать их в этом моменте, как маленьких мелких букашек в янтаре? Осаму был бы не против. Замереть вот так, с нежной рукой у своего лица, наслаждаясь невесомым прикосновением губ к гладкой коже целую вечность, а может даже больше — и то не хватит, чтобы вдоволь этим насытиться.       Существует ли бо́льшая идиллия?       Даже если и нет, они всегда смогут ее создать.       Но такие хрупкие умиротворенные моменты легко разрушить — лишнее слово, лишний звук, отвратительная трель телефона, сметающая легким порывом ветра весь момент, как непрочный карточный домик.       — Не хочу-у, — протянул Дазай; его мобильник пищал где-то в кармане брошенного на татами плаща, и Ацуши отложил книгу, глядя то на источник звука, то на недовольного ленивого Осаму под боком. В итоге он потянулся и передал ему сотовый. — Да? — не особо дружелюбно отозвался Дазай и начал внимательно слушать голос по ту сторону линии. — Нет, не сегодня. Что, так важно? — недовольно спросил он и вздохнул, усевшись на футоне. — В последний раз. Да, нечасто. Знаешь, у меня есть причины, — возмутился он. — Ладно, заткнись уже. Скоро буду.       И отключил вызов, бросив телефон рядом.       — Подработка? — поинтересовался Ацуши, и Осаму кивнул, упав на футон, подложил под голову руки, прикрыв глаза.       — Внеплановая. Буду сопровождать одну даму поздним вечером на светском приеме так, чтобы ее не убили.       — Не слишком ли рискованно? — заволновался парень, хотя пытался сделать вид, что совсем не волнуется.       — О, да кому она нужна? Ну, подумаешь, дочь большой шишки — ее максимум возьмут в заложники при удачных обстоятельствах, а так — легкие деньги.       — Не умри там случайно, хорошо? — попросил Ацуши, и Дазай улыбнулся, вытянув руку, чтобы потрепать его по щеке.       — Конечно, Ацу-чан, — вздохнул он, поднявшись на ноги. Дело шло к вечеру, а ему еще нужно найти что-нибудь приличное на это глупое мероприятие. Что за геморрой.       Осаму чуть нагнулся, целуя Ацуши на прощание, взял плащ в руки и скрылся за дверью, тихонько захлопнув ее за собой.       Парень проводил его взглядом и вновь взял «Руководство» в руки, думая о том, что было бы неплохо задушить леской эту «одну даму, дочь большой шишки».