Попытки двойного самоубийства

      Две остановки на автобусе, пять минут ненавязчивой болтовни, и теперь Ацуши переминался с ноги на ногу за спиной Осаму в крохотном магазинчике традиционной одежды.       — Здравствуйте, девушка, — протянул мужчина и обольстительно улыбнулся, облокачиваясь о стойку. — Помните, я просил вас отложить ту чудесную серую юкату?       — Да, конечно, — улыбнулась кассирша в ответ и обернулась, выискивая глазами на полке нужную вещь. — Вот, — произнесла она и потянулась на носочках, чтобы достать ее. — Хотите примерить?       — Да, — кивнул Дазай, принимая юкату, и повернулся к Ацуши, отдавая ее ему. — Держи.       Парень, до того оглядывавший полки и напольные вешалки, заполненные вещами, вздрогнул и шагнул к нему навстречу, вытянув руки. Осаму подтолкнул его в сторону примерочных, обходя редких людей, и запихнул в кабинку со словами:       — Сейчас вернусь, — скрываясь за шторкой.       Накаджима потоптался на месте, глядя в зеркало, вздохнул и снял с плеча сумку, намереваясь развязать галстук и отцепить подтяжки. Когда он начал стягивать с себя рубашку, в примерочную впорхнул Дазай и повесил на крючки еще две юкаты, начиная раздеваться. Они стояли так спиной к спине, разбираясь со своей одеждой; первым закончил Ацуши и обернулся, обнимая себя одной рукой, чувствуя себя неловко, совсем чуть-чуть — немного нервничал. Подарок от Осаму. Господи.       Дазай посмотрел на него, запахиваясь, и склонил голову набок, прижимая ладони к щекам:       — О-о-о, ты выглядишь просто чудесно! — протянул он, и парень смутился еще сильнее, тонко улыбаясь. — Примерь еще вот эту, — попросил Осаму и протянул ему вешалку с той юкатой, которую принес.       Белая, с синим рисунком тигра на груди; на самом деле Ацуши было не важно, насколько она красива или дорога, главным было то, что она от Дазая — это автоматически делало ее самой лучшей на свете. Осаму терпеливо ждал, когда Накаджима переоденется, и мысленно пускал на него слюни — к нему так и хотелось прильнуть, притиснуться поближе.       — Какая тебе больше нравится? — спросил мужчина, делая шаг вперед и ненавязчиво сжимая ладонью его плечо.       Ацуши посмотрел в зеркало, рассматривая себя — он пытался понять, в чем разница, и невольно засмотрелся на Осаму, сглатывая густую слюну.       — Я не знаю, — честно ответил парень, теребя длинный рукав юкаты. — А какая... тебе? — решил поинтересоваться он, смущенно поднимая на него глаза и внимательно всматриваясь в его растерянное лицо.       «Милый-милый-милый, — только и крутилось в голове у Осаму. — Если я скажу, что мне нравится то, что под одеждой, это не будет слишком пошло?»       — Эта, — на выдохе произнес он с влюбленной улыбкой и уткнулся носом в его макушку, крепко обнимая его за плечи двумя руками.       — Значит, эта, — ответил Ацуши и положил свою ладонь на его, прикрывая глаза от такого родного приятного тепла.       — Нужно еще обувь прикупить, — произнес Дазай, нехотя отстраняясь, и скинул синюю юкату с плеч, возвращая ее на вешалку.       Они вновь переоделись и покинули примерочную; Ацуши выбрал первые попавшиеся гэта, Осаму постоял с минуту, рассматривая ассортимент, и примерил дзори — в итоге покупка вышла недешевенькой, и Накаджиме даже стало стыдно из-за того, что Дазай так на него растрачивается. Они вышли с пакетами в руках и направились к остановке неторопливым шагом.       — Куда теперь? — спросил Ацуши, поднимая на Осаму глаза, и почувствовал, как тот вновь берет его под руку. Парень зарделся, размышляя о том, что никогда не сможет к этому привыкнуть.       — Как я уже говорил, мы обещались встретиться с ребятами на фестивале в семь вечера, так что до того времени мы свободны, как птицы. Сейчас, наверное, будет лучше дойти до общежития, потому что мы нагружены, как вьючные ослы, — задумчиво произнес Дазай, приставив пальцы к подбородку.       — Перекусим у меня? — предложил Накаджима. — Сколько уже времени? Около полудня?       За телефоном было лезть далеко, Осаму тоже не торопился доставать свой и проверять, так что этот вопрос остался без ответа.       — Я не против, — просто пожал плечами мужчина и остановился, поджидая транспорт.       Ацуши слегка... негодовал. Они были близки, но в то же время ни черта не знали друг о друге, у них не было тем для разговора, общих интересов, увлечений (помимо суицида): это разочаровывало и действительно вгоняло в тоску. Тишина между ними со временем становилась напряженнее. В автобусе он жался к Осаму, положив голову ему на плечо, и делал вид, что спит, а сам судорожно размышлял, о чем же с ним можно поговорить. Детство? Юность? Ни к чему ворошить прошлое. Планы на будущее? Слишком хрупкие, ломкие мысли — никогда не знаешь, что будет завтра. Жизнь? Смерть? Слишком философские темы, слишком разные взгляды, но Накаджима примет любую его точку зрения, какой бы она ни была, хотя он и так догадывался, что услышит из его уст.       Тяжелый облегченный вздох, скинутые на пол пакеты; а вдали виднелся футон, такой соблазнительный, заманивающий в свои пододеяльные глубины — ужасно хотелось лечь на него и не вставать до второго пришествия. Ацуши сдержал свои порывы провалиться в сон и начал разбирать сумку, освобождая ее от подарков, задержался на вине, внимательно рассматривая этикетку, еще раз пролистал фотографии, тепло улыбаясь. Осаму тем временем выкатил стол и сел за него, полистывая любимое «Руководство» — ничего нового там написано не было, но в этом-то и была вся его прелесть.       — Ацуши, подвешивание за ноги вниз головой — да или нет?       — Нет, — ответил парень спокойно, будто ждал подобного вопроса, и, закончив расставлять подарки по полкам шкафа, проскользнул на кухню, открывая холодильник.       Он разогрел им овощного супа, поставил тарелки на стол и сел рядом, прямо под боком, принимаясь за трапезу.       — Ты боишься высоты? — спросил Дазай, беря в руку ложку.       — Немного, — неуверенно ответил Накаджима — он не был на достаточно большой высоте, чтобы узнать это наверняка.       — Тогда заранее извиняюсь, потому что на Космические часы я тебя однозначно затащу.       Ацуши поджал губы и усмехнулся — что ж, поездку на колесе обозрения он как-нибудь переживет. Тарелки опустошались ложка за ложкой, молчание по-прежнему напрягало, но близость успокаивала, и каждый из них тихонько думал о своем, не разрушая установившейся идиллии. «Руководство» одиноко лежало в стороне, покинутое и забытое — сейчас было совсем-совсем не до него. Обед кончился, хотя назвать его обедом было сложно — стрелка часов едва ли перевалила за двенадцать, так что это, скорее, был легкий предобеденный перекус; Осаму отложил тарелку, утер большим пальцем уголок рта и без лишних слов поцеловал Ацуши в соленые губы, зарываясь рукой в его волосы. Парень опешил на миг, но спохватился и ответил, притягивая его к себе за шею, сплетаясь с ним языками и придвигаясь ближе; голова пошла кругом, колени сладко задрожали, а разум утонул в неге приятных чувств.       — Я люблю тебя, — проговорил Накаджима, отстранившись, дыша ему прямо в губы, и уверенно поднял на него глаза, ни секунды не колеблясь в правдивости своих слов.       Дазай замер. Дазай распахнул глаза в удивлении — сердце яростно колотилось в груди, руки едва подрагивали, липкий страх охватывал сознание; люди любят бросаться такими громкими фразами, а потом предавать, забывая о них, и потому Осаму предпочитал словам действия, несущие в себе первородную правду. Он боялся лишних слов, боялся лжи, в которую они могли обратиться, но Ацуши... ох, как же честен с ним был Ацуши. Его чистые светлые глаза, его розовые щеки и влажные губы — он так красив, он невероятно искренен, а слова из его уст не могли дать даже намека на сомнение. Он и его слова заслуживают доверия. Он — не другие.       — Я тоже, — тихо прошептал мужчина, хотя боялся самого себя, боялся, что когда-нибудь и его слова станут ложью. — Я тоже тебя люблю, — проговорил он, целуя его в уголок губ, в щеку, в ухо, утыкаясь носом ему в плечо, крепко обнимая за шею, — даже не представляешь, как... — потому что это была правда; он любил его так отчаянно и так сильно, что даже становилось страшно.       Накаджима неловко улыбался, поглаживая его по голове, успокаивал нежными прикосновениями, потому что понимал, как для него это тяжело; казалось, будто Дазай никогда не подпускал к себе никого так близко, никому не доверял своих чувств, своих мыслей, боясь неожиданного ножа между ребер от ставшего близким человека. Ацуши терзался одним назойливым вопросом, но тему прошлого затрагивать не собирался — не хотел бередить старые раны, не хотел навязываться и делать больно, но...       — Можно... спросить? — поинтересовался он, изнывая от любопытства — если уж и лезть в душу, то хотя бы с разрешения.       — Что угодно, — измученно и больно; от этого надрывного голоса резко захотелось передумать, но, Господи, неужели он всегда был таким одиноким?       — Ты любил кого-нибудь до меня?       И, вроде, Дазаю уже за двадцать, и он не был ограничен каким-то приютом, не дающим права даже на мысли об отношениях, он взрослый здоровый мужчина, и у него должно было быть много женщин, но... любил ли он? Сейчас он так отчаянно цеплялся за Ацуши, не мог насытиться им, открывался ему неловко и неуверенно, будто до этого не было никого, за кого он мог бы цепляться точно так же.       — Я так хотел, — шептал Осаму тихо, будто волновался, что их услышит кто-нибудь еще, кто-нибудь, кому совсем не предназначались эти слова. — Но я не мог. — Он дышал тяжело и прерывисто, словно собирался вот-вот заплакать. — Я так боялся предательства, что за пеленой страха не видел ничего.       В груди у Ацуши разрасталась дыра — Осаму не просто боялся обжечься, он боялся сгореть, лишиться того, что осталось от его хрупкой души, потерять себя насовсем и превратиться в живого мертвеца, провалившегося в пучину черной депрессии, утратившего всякую надежду не просто на жизнь — на существование.       — Ты боишься меня? — спросил Накаджима и прикусил язык — вопрос получился отталкивающим, резковатым. — Не надо. Я не предам тебя, — уверенно добавил он. — Ты... можешь мне довериться.       — Моя первая девушка была красивой, — проговорил Дазай, нервно шаря по его спине рукой, — умной. Даже соблазнительной. Я любил ее, как хорошую подругу, как партнершу, с которой мог делить постель, но это не была та полноценная любовь, которая... которую я обрел сейчас. Та девушка использовала меня, а я — ее. И расставаться нам было совсем не больно, — сказал он, качая головой, жалея о своей собственной никчемности.       — Я думаю, что любящие люди не должны использовать друг друга, — произнес Ацуши. — Они должны... безвозмездно отдавать себя друг другу, — в задумчивости проговорил он, едва пожимая плечами.       — Тогда вряд ли я действительно люблю тебя, — произнес Дазай с каким-то вызовом в дрожащем голосе, будто доказывал: «Вот он, я, человек, неспособный любить, обманывающий всех и самого себя».       — Почему? — как-то грустно спросил Накаджима, выпуская его из объятий, заглядывая в такие же грустные и несчастные глаза.       — В моей жизни не было человека, которым мне хотелось бы обладать так же сильно, как тобой, — ответил Осаму тихим хриплым голосом. — И где здесь безвозмездность?       Парень сглотнул, подрагивая от этих слов как от самой лучшей похвалы или от самого приятного прикосновения — было лестно узнать, что Дазай о нем такого мнения, что он так хочет его, так вожделеет. Может, Ацуши ошибся, когда решил, что любовь — это подходящая тема для разговора? Нет. Черт возьми, он так кстати брякнул пару лишних очевидных слов, чтобы прийти к этому, чтобы понять Осаму и помочь ему понять самого себя; казалось, тот немного усложнял, хотя и правильно делал, опасаясь предательства — Ацуши тоже бы опасался, если бы не был уверен в нем так сильно и так преданно.       Он улыбался. Улыбался так, будто Дазай сказал какую-то несусветную глупость, и раскинул руки, словно приглашал в свои объятия.       — Если ты так хочешь, то бери, — произнес парень, склонив голову набок, так невинно, так наивно, что невольно начинало щипать глаза.       — Ацуши-чан... — прошептал Осаму и потянулся дрожащими ладонями к его лицу, нежно обхватил руками, погладил щеки пальцами, едва касаясь их.       Будто в его руках было самое хрупкое и дорогое сокровище. Будто трещины вот-вот поползут под пальцами, надави он чуть сильнее.       Легкие поцелуи, осыпающие все лицо; он нигде не задерживался, нежно касался губ, щек, носа, трепещущей жилки на шее, подрагивающего кадыка, и так невесомо, будто у него вовсе не было того желания, что неистово клокотало в груди; пальцы скользнули к галстуку, Ацуши не сопротивлялся, улыбаясь, даже помогал, расстегивая свою рубашку. Дазай смотрел на него и не мог насмотреться; облизнул его губы, зарывшись руками в серебряные волосы, переместился к ключицам, сжимая их между зубами, скользнул губами по груди и вновь вернулся к шее, тяжело дыша — Ацуши так много, Осаму даже не знал, где остановиться. Накаджима неожиданно поднял руки и крепко сжал в пальцах темные пряди, притягивая лицо Дазая к своему, горячо и глубоко целуя, придавая уверенности; тот ответил, тесно прижимаясь к нему, лаская руками напряженную изящно изогнутую спину. От нетерпения они даже стукались зубами пару раз, но друг от друга не отрывались, поглощенные безумной близостью.       Ацуши вновь дернул руками, теперь разбираясь с пуговицами чужой жилетки и рубашки, а Осаму переводил дух, жестко гладя его бедра, вжимаясь пальцами сильно и нетерпеливо, больше не боясь причинить боли. Когда парень закончил, Дазай снова припал к его губам, позволяя себе легкую грубость, укусил плечо, оставил засос, еще, еще, и на груди тоже — бордовые метки ярко выделялись на бледной коже и радовали собственнический глаз: «Мой, мой, мой», — думалось ему, и он совершенно не мог уняться.       Шею что-то стянуло.       Осаму чуть ли не поперхнулся воздухом; поднял глаза, ослабил хватку на бедрах, пытаясь понять, в чем дело. Накаджима улыбался. Его улыбка была такой грязной и бесстыдной, даже не верилось, что это действительно улыбался его ангел.       — Можно? — спросил Ацуши и потянул за галстук, усиливая давление на шею. Точно ли ангел? Сейчас он был больше похож на суккуба, похотливого демона, скрывшегося под невинной личиной, развращенного Дьявола, которому совершенно не хотелось сопротивляться.       Что ж, Дазай уже был в Аду. И демонов он совсем не боялся.       — Нужно, — ответил он, расплываясь в такой же гаденькой улыбке, и схватился за его ягодицы, придвигаясь ближе, пьянея от тяжести в голове и родного запаха, лишающего рассудка.       Одной рукой Накаджима сжимал галстук, оттягивая его назад, другой гладил забинтованную грудь и раздражался тому, что она не была обнаженной — к чему столько лишней ткани? И развязывать ее было жутко неудобно. Непрактично. Он крутанул кистью, наматывая на руку галстук, и стянул его посильнее, будто в наказание, а Осаму хрипел и постанывал, изнывая от этой сладостной пытки, просил:       — Еще, — почти теряя сознание, надеясь его потерять.       Ацуши не мог не подчиниться: сделал, как он и просил, схватил пальцами его за подбородок, утягивая в смазанный влажный поцелуй, и забрался на его колени, нетерпеливо ерзая, только еще сильнее раззадоривая его. Дазай был уже на грани, с приоткрытым от удовольствия ртом, закатившимися глазами, пальцами, инстинктивно сжимающими черную ткань: пара прерывистых вздохов, и он ослаб, роняя голову Накаджиме на плечо; тот сразу отпустил галстук, обнял безвольное тело двумя руками и прижал к себе, как уснувшее после долгой истерики дитя. Бедный, потерянный, не знавший любви ребенок — они оба были такими, пока не обрели себя в объятиях друг друга, пока не нашли хрупкое, ускользающее сквозь пальцы счастье. Чужое дыхание, чужое сердцебиение, о, как это успокаивало: они играли в опасные игры, Ацуши даже думать не хотелось, что было бы, если б Осаму прекратил дышать, а его сердце бы остановилось. Наверное, он бы жутко запаниковал, пытаясь собраться с мыслями и решить, что делать, потом вызвал бы скорую, и это просочилось бы в Агентство, он бы выпалил им все на духу, не смея лгать, не скрывая своей непосредственной вины... Но это если бы Дазай остался жив.       Если бы Ацуши был виновен в его смерти...       Способов отправиться вслед за ним было бы предостаточно.       К счастью, Осаму здесь, живой, на его руках, и это прекрасно. Накаджима поцеловал его в висок, погладил по голове и осторожно слез с него, прикидывая, сможет ли он взять его на руки и отнести к футону. Удивительно, но даже не понадобилось применять способность — он спокойно уложил его на постель и лег рядом, вглядываясь в спокойное умиротворенное лицо, провел ладонью по забинтованной груди, тяжело вздыхая. Да. С ним сложно. Не сложнее, чем приручить тигра, но все равно весьма ощутимо. Просто нужно понимать его, воспринимать серьезно, не бояться его и помогать всеми силами.       Когда они впервые встретились... кто из них сильнее нуждался в помощи?       — Ацу-чан... — тихо проговорил Дазай и разлепил глаза, ласково глядя на него. — Я не брошу тебя.       Ацуши улыбнулся, придвигаясь к нему поближе, уткнулся лбом ему в грудь, приговаривая:       — Я тебя тоже, — и почувствовал, как сильные тонкие руки обвивают его плечи.       Бедные потерянные дети. Ищущие утешения друг у друга, познающие любовь, опьяненные чувством смерти — одинаковые, но такие разные. Ацуши, добрый и невинный, нежный и чуткий, с его мягким ласковым голосом и теплыми блестящими глазами, с невероятной жаждой жизни и темными келейными желаниями. Осаму, бродящий во тьме, одинокий и слабый, строящий из себя сильного и счастливого, хотя сам несчастен — в глубине его глаз зияет пустота, но в сердце теплеет последняя отчаянная искра, готовая ярко вспыхнуть и озарить его мрачную безрадостную жизнь. Они разбирают друг друга по кусочкам и собирают заново, дополняя, изменяя, открывая новое и неизведанное.       — Осаму, — пробормотал Накаджима и слегка отстранился, чтобы заглянуть ему в глаза. — Чем... чем бы ты хотел заняться? — неуверенно спросил он с самым простодушным выражением лица — куда же делся тот пыл? Куда делось то распутство и развратное желание?       Дазай усмехнулся и погладил его по голове, вновь прижимая к своей груди, про себя отмечая, что было бы интересно разворошить этот тихий омут.       — Я хотел бы... Нет. Я ничего не хочу. Разве что только быть рядом.       «Кто еще из нас сентиментальный», — беззлобно подумал Ацуши и улыбнулся, греясь о его теплую грудь, о нежные ласковые руки, гладящие макушку и плечи. Они даже рубашек не сняли, а уже так вымотались; вопрос назревал сам собой: неужели от чувств можно устать так же сильно, как и от физических нагрузок? Разумеется. Накаджима мысленно пообещал себе больше не возвращаться к подобным утомительным разговорам и прижался поближе, сплетаясь ногами с Осаму, тяжело и раздраженно вздохнул, чувствуя острую потребность сходить в уборную. Вставать не хотелось.       — Как ты думаешь, — начал Ацуши, — мы могли бы прожить так оставшуюся жизнь?       Ляпнул, не подумав — это ли не было началом одного из тех многих утомительных разговоров, которых он не хотел касаться?       — Нет, — покачал головой Дазай и посеял в сердце Накаджимы крупицу страха. — Скрывать наши отношения от ребят в Агентстве, жить в отдельных комнатах... Нет, — повторил он, и Ацуши успокоился. — По крайней мере, я бы не смог так жить. Однообразно.       — А как бы ты хотел?       — Не знаю, мы могли бы... снимать одну квартиру на двоих. Путешествовать. Пить до потери рассудка или любоваться закатом. Что угодно, на самом деле — мы же не можем вечно сидеть на месте и упускать течение времени.       — Снимать квартиру на двоих? — переспросил Ацуши, усмехаясь.       — Слегка забегаю вперед.       — Не надо забегать так сильно. Как мы тогда будем объясняться перед Куникидой? — спросил парень и отстранился, поднимаясь, направляясь в туалет.       Справив нужду и помыв руки, он вернулся, прошел на кухню и поставил чайник, не зная, чем еще можно заняться.       — Будешь чай? — спросил он громко, и Осаму, пялящийся в потолок, отозвался:       — Зеленый, — скучающе, но привычно, обыденно.       Эта не та серая обыденность, от которой тошнит и воротит, это светлая и мягкая повседневность с любимым хриплым голосом и горячей чашкой в руках. Сидя бок о бок на футоне, не спеша попивая чай, они наслаждались скоротечным моментом и думали о своем.