Попытки двойного самоубийства

      Будильник звенел на всю квартиру, раздражал своим писком двоих недовольных, лежащих ногами на подушке, а головами в подножье, скомкавших одеяло, сбивших футон в одну большую непонятную кучу. Осаму недовольно замычал, пытаясь нащупать под головой хоть что-нибудь, чем можно было бы накрыть свою болящую голову, чтобы избавиться от противного назойливого звука, но не смог, и потому уткнулся Ацуши в плечо, соблазнительно выглядывающее из-под приспущенной снятой не до конца юкаты.       — Нам нужно на работу сегодня? — промычал парень, не отрывая щеки от футона.       — Да, — ответил Дазай обреченно, с явной тоской в голосе. — Боже, выключи, — простонал он, будто безнадежный больной, убитый своим плачевным состоянием, — кто вообще придумал вставать по утрам с будильником?       Накаджима полежал еще немного, собираясь с мыслями, и тяжело вздохнул, поднялся, перешагивая через Дазая, спотыкаясь по пути к входной двери. Он залез в свою сумку и достал мобильник, выключая назойливую трель, вздохнул еще раз, переводя взгляд на Осаму, развалившегося на футоне неподвижным бревном.       — Я встану, — уверенно буркнул он и попытался сдвинуться с места. — Черт.       Мужчина приподнялся на локтях, повернул голову в сторону Ацуши, который все так же сидел на корточках с телефоном в руках, и расплылся в ласковой улыбке, закусывая нижнюю губу. Эта юката действительно ему шла. Особенно распахнутая. Особенно на голое тело.       — Я вижу Париж, я вижу Францию... Угадай, чего я не вижу.       Ацуши вскинул брови, не понимая, к чему это он, но потом проследил за его пытливым любующимся взглядом и тотчас встал, запахиваясь, пряча румянец в тени от челки.       — И тебе доброе утро, — проговорил он со смущенной улыбкой и легким шагом направился к шкафу, чтобы взять несколько вещей.       После он удалился в ванную на носочках, тихонько прикрыв за собой дверь, и Дазай снова рухнул на футон, оглядел ослабленные бинты на руках, подумывая, что надо бы завязывать с этой привычкой — ложиться спать, не снимая их. Он нашел свою брошенную с вечера юкату, служившую Накаджиме подушкой, прижал ее к лицу и глубоко вдохнул; пахло тканью и текстилем — она еще не успела впитать в себя ни его, ни запах Ацуши, и возникал любопытный вопрос: а как бы она пахла через несколько лет? Если бы Осаму носил ее и непременно накрывал бы ею чужие молочные плечи, забывал бы ее порой, а Ацуши стирал бы ее, но не возвращал, а укрывался бы одинокими ночами до тех пор, пока Дазай бы про нее не вспомнил? Хотя, нет, их ночи не были бы одинокими — они бы грелись в теплых нежных объятиях друг друга и довольствовались бы желанной близостью.       Как бы пахла их квартира? Каким был бы их общий запах?       Накаджима вышел из ванной почти одетый, только рубашка была расстегнута и не заправлена, а на шее висело полотенце.       — Завтракать будешь? — спросил он, открывая холодильник и внимательно изучая его содержимое.       — Да, — ответил Осаму, с трудом поднимаясь, накинул на себя свою юкату, дополз до стола и уронил на него голову.       Завтрак вдвоем в спокойной тишине, поцелуи замасленных губ, долгие крепкие объятия, и Ацуши поднялся, чтобы собрать сумку, вытащить из нее фотографии и плюшевого тигра, дождаться, когда Дазай сбегает к себе и переоденется. На работу они пришли вместе; Осаму сразу начал заниматься делами, заставив Куникиду удивленно вскинуть брови, Ацуши стал перебирать и сортировать отчеты, скучая, а вечером они вновь вернулись в его квартиру, в молчаливый покой в компании друг друга; Дазай сидел за столом перед опустевшей за ужин тарелкой и что-то читал, а Накаджима распутывал его бинты и целовал шрамы, прижимаясь к широкой горячей спине, ластился, крепко обнимал его, касаясь губами голых плеч. Под ладонью чувствовалось гулкое сердцебиение, грудь вздымалась от мерного дыхания, и рядом с ним было хорошо.       Они целовались самозабвенно и пылко, перекатываясь по полу, тихонько хихикая от своей влюбленной простоты, они говорили долго и нежно, перекидываясь словами обо всякой чепухе: о том, что скоро стемнеет и наступят сумерки, луна заискрится белым полукругом, а в темном небе загорятся первые звезды; о том, что солнечные дни прекрасны за пределами города, в широких густых лесах и на раздольных полях, у тонких извилистых ручейков и широких рек. Их ночи — страсть и покой, желание и умиротворение: грубые укусы и пятна фиолетовых темно-малиновых засосов, перемежающиеся с чувственными объятиями и хрупкими невесомыми поцелуями. Они любили и нежили друг друга день за днем, кожа к коже, и все никак не могли насытиться друг другом...       Пока Осаму не взялся за одно серьезное дело.       Нет, с ним ничего не случилось: он просто был ужасно занят и уставал так же сильно, как от своих прошлых подработок, поэтому очень часто постель Накаджимы пустовала. Ацуши не возмущался и ничего от него не требовал — просто ждал его возвращения поздней ночью, стоя на веранде, чтобы украсть хоть один поцелуй, подарить хоть одно объятие, а потом отпускал в покойное одиночество, уходил к себе и думал о нем, будто не было других забот, которые должны заполнять его разум.       Он думал о нем с любопытством и вожделением, он спал и видел, как Осаму сожмет в руке его тонкую шею и будет шептать на ухо всякие пошлости, дразня, тиская, доводя до исступления, а, просыпаясь, трогал себя там же, запрокидывал голову, кусал губы, зарывался носом в подушку, еле сдерживая свои постыдные развратные стоны. Он ненавидел себя за это, но отчаянно в этом нуждался, и потому позволял своим ладоням блуждать по собственному дрожащему телу, позволял себе эту одинокую слабость и упивался ею, захлебываясь стыдом. На работе он никак не мог сосредоточиться, часто витал в облаках, подолгу выпадая из реальности, пялился в одну точку, думая о своем, но мелькавший перед глазами силуэт Дазая будто отрезвлял его, заставлял подняться и налить себе кофе, взяться за какое-нибудь мелкое дело, поговорить с Танизаки — в общем, отвлечь себя от ненужных мыслей. Ацуши — скромный и стеснительный, старательно прячущий своих демонов; он обычный человек, и ему не чужда похоть, но он умеет держать ее при себе до тех пор, пока не дозволится вдоволь усладить себя ею.       Как странно, что раньше его не беспокоила такая простая вещь, как похоть.       Что ж, сейчас он может справиться с ней собственными руками.       Проснувшись однажды утром, он измученно поглядел на валяющиеся подле футона использованные салфетки, и ему в голову пришла одна мысль: далекая, почти забытая, но очень важная, как для него, так и для Осаму. Секс. Они как-то затрагивали эту тему.       Парень кусал губы и блуждал взглядом по комнате, усиленно раздумывая над этим, смущаясь, но в то же время отчаянно желая попробовать: что-то подсказывало ему, что им обязательно понравится, что границы их отношений — не только сексуальные, но и духовные — любезно расширятся, впуская его глубже в сознание Дазая, позволяя ему еще больше, чем сейчас. Накаджима хотел этого, но ужасно боялся: нужно поговорить с Осаму, нужно спросить у него совета, наставления, да чего угодно, лишь бы определиться, лишь бы решить для себя... А, может, попробовать самому? Не надоедать ему со своими глупыми сомнениями, а самостоятельно познать себя и свое тело, найти границы, которые он мог бы позволить переступить, и разобраться в своих желаниях?       Он чувствовал насмешливый раздражающий взгляд каждым уголком своего сознания, осуждающий, подкармливающий его разрастающихся демонов. Девятнадцатилетний парень, в жизни не державший в руках пачку презервативов, еще юнец, хотя достаточно взрослый для половой жизни, пропустивший лучшую пору для первой любви, но готовый к открытиям.       Вечером того же дня Ацуши посетил аптеку.       Он долго сидел в ванной, нежась в горячей воде, а когда вышел, сел на футон, скрестив ноги, и принялся от скуки читать состав и инструкции на упаковках. Он нервничал, руки едва подрагивали, и было стыдно: а ведь это он наедине с самим собой — что было бы, будь тут Осаму? Накаджима рухнул спиной на футон и скептически поглядел в потолок, будто спрашивал у неба: «Ты что, издеваешься?» — но виновником своего недовольства был он сам, так что грех было жаловаться.       Ацуши взял тюбик, щедро надавил смазки на пальцы и оттянул край домашних штанов, залезая туда рукой. Он не знал, какие у них будут роли, поэтому решил, что это будет полезно в любом случае; скользнул меж ягодиц, приласкав себя, прикрыл глаза, комкая свободной рукой простыни, отдаваясь во власть ощущениям. Он нежно гладил себя, вел рукой по промежности и представлял, как Дазай смотрит на него с тем несерьезным осуждением и похотливым упоением, как откровенно пялится и не может коснуться, только и делая, что мысленно пуская на него слюни. Нет, лучше... Лучше бы он действительно касался его. Накаджиме хотелось почувствовать его тонкие нежные пальцы вместо своих, ласкающие, ублажающие, проникающие внутрь, доводящие до исступления. Ацуши протолкнул в себя палец и медленно задвигал им, тяжело дыша, отвернув голову в сторону, наслаждаясь необычным тянущим чувством; в низу живота все пылало, сладкая дрожь отдавалась слабостью в конечностях, и в целом было хорошо, очень даже хорошо. А еще хотелось... слышать его. Томный хрипловатый голос Осаму, щекочущий тонкий слух, его грубые больные укусы на шее, его рука, задирающая футболку и сжимающая соски.       Парень распахнул рот в немой мольбе, выгибаясь, насаживаясь на палец глубже, и перевернулся на живот; футболка задралась, голая грудь потерлась о прохладный футон, а свободная рука хлопнула по подушке и крепко вцепилась в нее. Накаджима прерывисто дышал, часто всхлипывая, едва ли не хныкая от гуляющего по телу наслаждения, ощупывал изнутри мягкие горячие стенки, гладил их и подумывал засунуть в себя еще один палец. У него получилось; теперь тянущие ощущения отдавались легким покалыванием, но без боли, мучительно приятно, и Ацуши широко открыл рот, тяжело дыша, провел языком по поверхности подушки, оттопыривая задницу, подаваясь назад, проникая в себя глубже, и стиснул ногами скомканное одеяло, вжимаясь в него болезненно стоящей сочащейся плотью, отчаянно требующей прикосновений, вожделеющей разрядки. Накаджима часто задвигал рукой, протяжно заскулил, мучимый крупной дрожью и сладкой истомой; рука уже затекла и болела, но было безумно приятно, и эту боль хотелось игнорировать до последнего, не останавливаясь ни на секунду. Он прикусил губы, приостановился, потерся пальцами особенно интенсивно и сильно и вновь сжал ногами одеяло, сдавливая между ними пульсирующий член, анус рефлекторно сжался, и парень кончил с тихим сиплым хрипом, на последнем издыхании обращающемся в короткий резкий стон.       Это было... сильно. Ацуши дрожал от отголосков удовольствия, расползающихся по телу, тяжело дышал, утомленный приятным оргазмом, и расслабился, чувствуя в висках и в паху бешеную пульсацию. В трусах было горячо и влажно, мокрая от смазки затекшая рука упала рядом на футон, и он понял: «Да, — сглатывая скопившуюся слюну и облизывая губы, — я хочу этого. Я хочу... чтобы Осаму сделал это со мной». Он приподнялся на дрожащих руках, сел, прислонившись спиной к стене, потянулся за пачкой салфеток и наскоро обтерся, выдыхая, откидывая назад голову. Они с Дазаем определенно должны поговорить. Накаджима попросит, нет, заставит его восполнить ту пустоту, что образовалась между ними из-за работы, из-за одиночества, появившегося вследствие редких встреч и нечастого общения, он будет молить как-нибудь слезно или соблазняюще — нельзя недооценивать его настойчивость, он знает, что нужно сделать и что сказать, чтобы Осаму не смог сопротивляться. Ацуши больше не может: он скучает, он хочет его, самоудовлетворение начинает надоедать, и хочется тепла и ласки, хочется чужого горячего тела и пламенного жара, бурлящего в венах расплавленной магмой.       Послезавтра у них выходной, и пусть этот засранец только попробует не объявиться.

***

      — Алло?       — Привет, — мягко и нежно. Терпеливо.       — О, Ацуши-чан, здравствуй, — послышался из трубки радостный повеселевший голос Дазая. — Как твое ничего?       — Нормально, — ответил Накаджима с улыбкой, неловко вжал голову в плечи и протиснул свободную ладонь между колен. — Ты занят завтра? — спросил он прямо, но ненавязчиво, будто интересовался так, между прочим.       — Нужно отработать пару версий и отвязаться от Куникиды... А ты хотел увидеть меня? — спросил Осаму хитро, закусывая нижнюю губу; Ацуши этого не видел, но по голосу определил его игривое настроение: черт возьми, да он же с ним заигрывал!       — Да, хотел, — произнес Ацуши тем же тоном, поддразнивая его своей смелостью. — Ты же не весь день будешь этим заниматься? Удели мне немного внимания, — попросил он жалобно и получил в ответ тихий смешок.       — Хорошо, моя нежная орхидея, — сказал Дазай смиренно, — что насчет... завтрашнего вечера? Часов в семь?       — Я не против. Буду ждать тебя в общежитии, — любовно проговорил Накаджима, глядя теплым невидящим взглядом куда-то в стену. — О, чуть не забыл. Можно тебя попросить?..       — Что угодно, — с готовностью ответил Осаму, будто ждал чего-то подобного.       — Не мог бы ты взять нам... выпить? — спросил парень, смущенно отводя глаза и сминая пальцами край футболки. Дазай неверяще молчал некоторое время, а потом послышался его глубокий вдох — сейчас он скажет какую-нибудь несусветную глупость.       — Боже мой, Ацуши, да как ты можешь, тебе даже двадцати нет, а ты решил податься в пьяницы, невинное испорченное дитя, мне следовало бы наказать тебя, — затараторил он быстро, — алкоголь — это зло, которое потянет тебя на дно, а со дна невероятно сложно выбраться, зачем ты ступил на эту кривую дорожку, так рано начал грешить, Бог проклянет тебя...       — Да-да, — кивнул Накаджима, прикрывая ладонью лицо, — я понял всю твою иронию. А теперь можешь ответить мне нормально? Пожалуйста?       — Конечно же, да, — произнес Осаму с энтузиазмом, — чтобы я и отказался от попойки? Тем более с тобой? — Он усмехнулся. — Ты редко изъявляешь желание выпить. Ну, то есть, вообще никогда не изъявлял... И было бы просто кощунством упускать такой момент.       — Кого там, говоришь, следовало бы наказать? — хитро протянул Ацуши, посмеиваясь. — И кто еще из нас тут пьяница, — добавил он, заставляя Дазая невольно улыбнуться.       — Ладно-ладно, — сдался он, — чего бы ты хотел?       — Чего-нибудь не сильно крепкого, — проговорил Накаджима смущенно.       — Хорошо. Ну... тогда до завтра, тигренок, — попрощался Осаму; Ацуши даже возмутиться не успел.       — Я человек, — буркнул он коротким телефонным гудкам и отбросил телефон на стол.       Благослови Господи конец недели: парень сидел дома, заваленный документами, которые Куникида просил заполнить за выходные, но безумно счастливый, довольный жизнью, предвкушающий завтрашний день. Его будоражила одна только мысль о том, что они будут вместе пить целый вечер, вдвоем, наедине, а потом заниматься более интересными и приятными... вещами. Надо было только пережить этот день, а потом еще один, перетерпеть считанные часы одиночества, дождаться желанной встречи. На надоевших бумажках он больше не мог сосредоточить своего внимания и потому вскоре лег на футон, забывшись крепким долгим сном, а проснулся чуть ли не в середине обеда, обрадовавшись такому позднему побуждению: ждать будет меньше, они увидятся скорее, и от этих мыслей кончики пальцев отдавались легкой нервной судорогой.       Заняться было откровенно нечем: скучные документы подписаны, квартира убрана, еда съедена: что бы еще сделать? Накаджима слонялся из угла в угол, нервно трепал длинную прядь своих светлых волос, пялился в потолок, глядел на стены, усиленно тер глаза. Он вспомнил о подаренной на день рождения книге и схватился за нее, пытаясь ускорить течение времени, пытаясь забыться до самого вечера, дабы не заметить, как Осаму постучится к нему в дверь с бутылкой чего-нибудь алкогольного и развеселит его какой-нибудь глупостью, но то ли сюжет был слишком скучным, то ли от мелкого шрифта уставали глаза — он не выдержал и получаса и решительно захлопнул книгу, собираясь прогуляться.       Ацуши не хотел еле переставлять ногами и лениво смотреть по сторонам, провожая взглядом спешащих людей, уносящихся вдаль, мимо его маленького инертного мирка: он сам хотел спешить, хотел бежать что есть мочи, чтобы потом почувствовать сладкую слабость, чтобы вспомнить, что вот она, жизнь, и сам он — живой! Парень бежал трусцой несколько часов в одном темпе, пока не выдохся и не присел на скамейку, с удовольствием глядя на широкую аллею, на гуляющую рядом молодежь и на детей, кричащих и смеющихся, резвящихся на детской площадке. Домой он тоже бежал: весь в нетерпении, преисполненный жгучей радостью, даже быстрее, чем прежде; ох, ему не хватало этого. Да, он проклинал каждую погоню, в которой участвовал, ненавидел всеми фибрами души те игры в догонялки с преступниками, с которыми вынужденно приходилось играть, но без них Накаджима чувствовал... как теряет форму. Ему нужно немного движения, нужно расшевелить себя, взбодрить, а потом прочувствовать усталость до самых костей в спокойной приятной расслабленности.       Прибежал он весь мокрый от пота, грязный, с налипшей на влажное лицо дорожной пылью, но безумно счастливый, ослепляющий светом своих глаз само солнце, готовое отвернуться от одного только взгляда на него, и оно отворачивалось, медленно закатывалось за горизонт. Ацуши устало стянул с себя одежду, лег в медленно наполняющуюся теплой водой ванну и взял с собой книгу — времени до семи по-прежнему было предостаточно.       Когда парень вышел из ванной без десяти семь, то несказанно удивился незаметно пролетевшим часам.       Он сел за стол и прижал книгу к груди, пялясь на дверь, как верный преданный щенок, ожидающий хозяина. С минуты на минуту, скоро, сейчас! Сердце колотилось от волнения, сидеть на месте не хотелось, и Ацуши просто не мог справиться с собой, нервно тряс ногой, кусал губы, улыбался, как идиот. Он хотел встречи и боялся ее, думал о том, надо ли разогреть ужин: «Да нет, не надо, я хочу... напиться. Напиться вместе с ним, как в тот раз, в день рождения». Он нервничал и пытался подобрать слова, которыми смог бы объяснить свое желание, он искал оправдания, но не мог найти, и чувство тревоги только усиливалось, подкрепляемое искренней необъяснимой эйфорией, терзающей его разум и душу.       Накаджима был в восторге от своего страха. Он был безмерно, неописуемо счастлив — и это от одного только ожидания.       Парень прекратил нетерпеливо пялиться на часы на телефоне — прошло еще только две минуты — и раскрыл книгу, с неудовольствием возвращаясь к чтению. Сюжет начал разворачиваться во всей своей красе, появилась интрига, и было уже не так скучно, как в начале: наконец-то он смог по-настоящему отвлечься, он погрузился в этот придуманный описанный в тонких строках мир и забылся совсем, на периферии сознания вытягивая робкое: «Он скоро будет... Он скоро... Придет...» Прошло пять минут, десять. Герой направлялся ко второму подозреваемому, самому очевидному, абсолютно подходящему на роль убийцы, и тут вдруг послышался тихий стук в дверь; Ацуши вздрогнул, его сердце вновь зашлось в неистовом ритме, и он подорвался с места, бросив книгу на стол, звенькнул ключами и впустил гостя.       Осаму вкусно пах. Казалось, еще вкуснее, чем обычно.       — Ацуши-чан, — произнес он с улыбкой, здороваясь, и Накаджима бросился к нему на шею, крепко обнимая. Дазай прижал его к себе в ответ, не спеша заходить и разуваться, и просто наслаждался теплым тонким тельцем в своих руках.       — Привет, — сказал парень, отстранившись, и сделал шаг назад, учтиво пряча руки за спиной. Его взгляд горел, горел он сам: казалось, будто одно присутствие Осаму доводило его до крайней степени восторга, и мужчина не мог не полюбоваться им пару секунд, прежде чем нагнуться и снять обувь.       Накаджима проскользнул на кухню, достал пару стаканов, поставил их на стол и сел, поджав под себя ноги, начал внимательно глядеть на Осаму, пристально кося глаза, улыбаясь уголком губ. Это противозаконно, быть таким горячим: черная расстегнутая на две пуговицы рубашка, обнажающая накрахмаленные бинты, серые обтягивающие брюки, открывающие чудесный вид на его округлые ягодицы... и Ацуши, в тонких джинсах и сером растянутом свитере. Это, вроде, не свидание — разве нужно было так заморачиваться с одеждой? Или Дазай не заморачивался? Утонченный в чем угодно — становилось даже немного стыдно за свое отсутствие стиля. Осаму подошел к нему, сел рядом, чуть ли не соприкасаясь с ним коленями, и поставил на стол бутылку белого полусухого вина, по-прежнему улыбаясь.       — Есть штопор? — спросил он, заставив паренька призадуматься.       — Н-нет, — промямлил он неуверенно.       — Тогда давай нож, — произнес Дазай, облокачиваясь одной рукой о край стола. Накаджима кивнул и снова подорвался с места, а вернулся, чуть ли не роняя чертов столовый прибор — руки заметно подрагивали. — Это слегка неэтично — пить вино не из бокалов, — заметил мужчина, разбираясь с пробкой.       — У меня их нет... — смущенно проговорил Накаджима, усаживаясь обратно, пристыженно отводя взгляд.       — О, не волнуйся, — успокоил его Осаму, — для меня это не важно. Пойло остается пойлом, куда бы ты его ни налил.       — И правда, — усмехнулся Ацуши и вновь посмотрел на него. Послышался хлопок, Дазай налил им вина, и парень взял стакан в руки, глядя на блестящую в свете люстры золотую гладь. Отпил. — Как у тебя дела? — поинтересовался он, склонив голову набок.       — Похоже, придется вместе с Куникидой и Кенджи идти на рейд — там замешана целая группировка, — ответил Осаму задумчиво. — А у тебя?       — Помогаю Рампо-сану, езжу с ним на задания... ничего особенного.       Дазай понимающе кивнул, улыбаясь, и отхлебнул вина, внимательно глядя на Накаджиму.       — Прости, что редко виделся с тобой.       Парень вздрогнул, напрягшись, и поспешил его успокоить:       — Нет, что ты. Это твоя работа.       Он улыбнулся тепло и счастливо, а его ладонь ненавязчиво легла на чужое колено. Осаму сглотнул, переведя на нее взгляд, и снова вернулся глазами к Ацуши; тот заметил, что только что сделал, и медленно убрал руку. Очаровательно.       Дазай поставил стакан на стол, замер с опущенной головой и поднял ее, блистая влюбленной улыбкой, раскрыл руки для объятий.       — Иди сюда, Ацуши-чан, — попросил он.       Дважды повторять не нужно было.       Парень отставил свой стакан и медленно приблизился, крепко обнял его, прижимаясь к нему грудью, поцеловал в шею, сминая бинты зубами. Осаму притянул его к себе, усаживая на своих коленях, взял лицо в ладони, любуясь, и прижался губами к его губам, приятно проскользнув языком в рот; колени Ацуши подкосились, он вжался в него сильнее, крепко обхватывая его ногами, и ответил, сжал каштановые волосы в руках, качнул бедрами, выдыхая. Они отстранились друг от друга с пошлым причмокиванием и облизнули губы: сначала свои, потом друг друга, и снова поцеловались, затяжно, нетерпеливо.       — Я так скучал по тебе, — проговорил Накаджима тихо, чувствуя, как холодные пальцы забинтованных рук лезут под одежду, как гладят спину и мягко давят на кожу.       Дазай сглотнул и укусил его в шею, намереваясь оставить яркий засос, спустился чуть ниже, сжав зубами ключицу, поцеловал плечо, огладил его, приспуская свитер, вновь втянул кожу между губ...       Багровое пятно. Он остановился, дернул рукой, обнажая плечо полностью, и зло недовольно нахмурился: здесь были другие засосы. Не его. Пальцы крепко сжались, причиняя боль, но парень все еще тяжело дышал, прикрыв глаза, наслаждался каждым прикосновением, каждым укусом.       — Ацуши, солнышко, — проговорил Осаму ласково, почти беззлобно, хотя ярость так и норовила выплеснуться из чаши его терпения. — Это не мое.       Он царапнул ногтем чужие укусы и засосы и перевел на них взгляд, чтобы Ацуши тоже поглядел на них, чтобы потрудился объяснить, какого черта.       — Это... — Накаджима облизнулся и закусил нижнюю губу, вжимая голову в плечи. — Я очень по тебе скучал. — Осаму скрипнул зубами, нахмурив брови: это, черт возьми, не объяснение и уж тем более не оправдание. — Они... мои.       Злость сменилась удивлением, и Дазай непонимающе распахнул глаза.       — Ты сам их поставил? — захотел убедиться он и убедился:       — Да, — неловкое, но жгучее и соблазнительное.       Осаму снова распалился, вжимаясь зубами в красную от старых засосов кожу, и сжал пальцы на спине сильнее, больнее, мучительно сладко. Ацуши застонал, прижимая его к себе, откинул голову, дрожа от зудящей боли, но такой приятной, жгучей, отдающейся дрожью по всему телу.       — Ты думал обо мне? — горячо зашептал он на ухо, задирая свитер, обнажая спину. — Думал, как я буду целовать тебя, трогать, кусать?       Накаджима задрожал, готовый упасть в обморок от этого хриплого развратного голоса, прерывисто вздохнул, стоная.       — Д-да, — произнес он, — да, — повторил, словно в бреду, чувствуя чужую руку на своем паху, нежно сминающую ткань джинсов, заставляющую мурашки разбегаться по телу. — Я хочу тебя, — проговорил парень и чуть отстранился, уверенно глядя ему в глаза, цепляясь пальцами за черный воротник.       Его взгляд был диким, животным, как у необузданного зверя, желающего свежей плоти и крови, как у хищника, завидевшего свою жертву; Дазай нервно хихикнул — быть жертвой так забавно. Ацуши резко дернул его на себя, впиваясь в его раскрасневшиеся влажные губы, стал дразниться, сминая их, но не облизывая, не проникая в рот языком, и потерся задом о чужие бедра, стремительно расстегивая пуговицы рубашки. Он терпеливый. Он стянет с него даже эти чертовы бинты — сегодня Накаджиме хотелось видеть его обнаженную кожу.       — Раздражает, — проговорил он недовольно, облизываясь, путаясь пальцами в белых ненужных тряпках, но настойчиво разматывая их, стягивая вместе с рубашкой.       Вот тонкие полосы шрамов на шее, вот шрам, находящийся в опасной близости от сонной артерии; порезы на ключицах и груди, рубцы от пуль, ожогов и швов. Осаму помогал ему, взявшись за свои предплечья, и очень скоро оголился наполовину, представая перед Ацуши во всей своей изломленной красе. Теперь его очередь — мужчина схватился за края серого свитера и потянул вверх, заставляя поднять руки, раздел парнишку и провел ладонями по груди вниз, скользнул языком между ключиц. Отстранился.       — Боже, Ацуши... — Засосы с плеч переходили на предплечья, перемежаясь с яркими редкими укусами, больными, сделанными до крови. — Ты такой развратный, — улыбнулся Дазай, склонив голову набок, тяжело и часто дыша: как же ему это нравилось, как же возбуждала его одна мысль о том, что этот ангел причинял себе боль, желая погрузиться в пучину греха, желая насладиться ею в полной мере... И представлял себе Осаму, делая это.       Господи.       Он крепко схватил Ацуши за запястья, увлекая в мокрый смазанный поцелуй, притиснулся к нему, чуть ли не роняя его на пол, лаская ртом его рот, обводя языком его язык. Кровь шумно неслась по венам, в висках гулко громко стучало, а под пальцами трепетала жилка на запястье Накаджимы; Дазай сходил с ума, вжимаясь в парнишку своим пульсирующим болезненным стояком, тяжело дышал, кусая его губы.       — Осаму, — позвал его Ацуши, и Дазай посмотрел в его помутившиеся от похоти глаза, искрящиеся желанием, вожделением, искренней любовью. — Ты хотел бы... — начал он, отводя взгляд, трогательно — соблазнительно — закусывая губу, — заняться со мной сексом?       Сердце, казалось, ускорило свой ритм, хриплое тяжелое дыхание участилось, и Осаму просто замер, распахнув глаза, не зная, как реагировать. Он все еще до боли сжимал тонкие нежные запястья, вжимался в Ацуши и смотрел в его багровое лицо, почти не веря происходящему, внутренне ликуя и паникуя одновременно. Колени задрожали, руки ослабили хватку, а кадык дернулся от нервного сглатывания слюны.