Mud Flow — The Sense Of Me Foals — Spanish Sahara
Он чувствовал, как его куда-то тащат. В ногу крепкой хваткой вцепилась чужая рука, щеку царапал холодный шершавый пол, стирал кожу до крови, раздирая лицо. Ацуши распахнул глаза, дернулся, конечности трансформировались в тигриные, и он отскочил на другой конец коридора, прогнулся на четырех лапах, как готовая атаковать разъяренная кошка. Мальчик-тигр без раздумий кинулся на охранника, полоснул когтями по ноге, разрывая штанину, глубоко царапая мясо; из раны хлынула кровь, мужчина истошно завопил, падая на бетонный пол, и схватился за онемевшую горящую болью конечность. Глаза Накаджимы прояснились, он окончательно пришел в сознание и ужаснулся своему безрассудству; он серьезно ранил человека, почти убил, да тот прямо сейчас мог умереть по его вине — красная багряная лужа стремительно разрасталась, количество крови ужасало. Ацуши развеял способность, упал перед мужчиной на колени, дрожащими руками стягивая с него галстук, и крепко затянул на бедре, повыше раны. Охранник стенал и, кажется, плакал, он мучился так, что Накаджима не мог не винить себя, слезы набежали на глаза, от тошнотворного металлического запаха заворотило. — Заткнись, — рявкнул Ацуши. — Замолчи! — громче и злее, блистая в тусклом свете яркими каплями слез, бегущими мокрыми дорожками по щекам. — Сам виноват, — скорбно добавил он, мысленно успокаивая себя: «Он напал первым. Он должен был понимать опасность своей сомнительной работы. Однажды он свернул не туда и теперь страдает: со многими такое случается, среди преступников это особенно распространено...» «Дурак, — думал парень, — да я и сам не лучше. Оба дураки, оба сунулись куда не надо». — Захочешь жить — выживешь, — бросил он напоследок, неровным шагом удаляясь прочь, опираясь плечом о стену. Кровь, кровь на руках: это серьезнее, чем ударить по лицу, это ответственнее, чем быть виновником небольшого сотрясения. Может, этот человек и не заслуживал жизни, может, он только занимал место и зазря тратил кислород, но не Накаджиме это решать, на это есть суд, на это есть божья кара — Ацуши не имеет права вершить чужие судьбы, решать, кому стоит жить, а кому умереть. «Полиция, скорая... Я должен позвонить. Где?..» Он ступил на лестницу, зашагал по ступенькам, еле передвигая непослушными ногами. Где-то позади все слышались всхлипы и едва сдерживаемый скулеж: от этих звуков в животе все перекручивалось, запах крови все еще стоял в носу, не желая развеиваться, не желая отпускать. «Хватит... Хватит...» Ацуши оставил кровавый след на стене, оттолкнулся от нее и пошел дальше, держась за бок — пули прошли навылет, раны зажили, но боль все равно горячо пульсировала где-то внутри, раздражала и отвлекала, заставляла согнуться в беспомощности. Парень вышел из подсобки. Щелкнули предохранители. Он даже моргнуть не успел, как послышалась автоматная очередь; свинец пуль прорезал воздух, впился в содрогнувшееся тельце и все продолжал, продолжал, нещадно раня Накаджиму, пронзая и так израненную плоть. Парень встал у стены, подпер ее спиной, но все еще держался на ногах, пытался терпеть адскую боль, молчать, крепко стиснув зубы. Подсохшая кровь на рубашке смочилась новой, пули превратили грудь в отвратительное липкое месиво: изрешеченная ранами-дырами кожа, сочащаяся алым, залитые жидкостью легкие, причиняющие боль при каждом вдохе, переломанные в труху ребра, впивающиеся обломками в органы. Ацуши упал, сердце его больше не билось. Распахнутые в агонии глаза так и остались открытыми, блестящими в приглушенном свете ламп невысохшими слезами. Из толпы безликих людей в черном вышел Синохара, встал рядом с лужей растекающейся крови. — Чертово Агентство, — проговорил он, осматривая поле боя: испорченная стена, пропитавшийся багровым пол... Да и внизу наверняка беспорядок. Теперь из-за этого дохлого детектива придется менять место. — Звоните Мураками, — бросил он и устало протер глаза, разворачиваясь, тяжело вздохнул. Было поздно: вдали слышалась сирена, и он знал об этом. Было поздно, но он хотя бы утащил за собой члена вражеской организации — ему воздастся за это, Мафия ценит кадры, способные пойти на безрассудство и риск, на что угодно, лишь бы достигнуть цели. Ацуши не слышал той сирены, тех фанфар жизни и правосудия. Он не слышал даже тогда, когда его собственные окровавленные пальцы нервно дернулись. Он был мертв, поднимаясь на ноги, но, упершись ногами в кровавую землю, почувствовал первый удар сердца; толчок, парень трансформировался за доли секунды и кинулся на толпу вооруженных людей, когти рассекли воздух, заблистали капли крови, а после полились и реки, подгоняемые криками и выстрелами. Накаджима больше не чувствовал боли. По лицу и шее расползлись черные полоски, глаза загорелись желтой холодной злостью: Тигр не отдаст его Смерти, Тигр проглотит все пули, пережует и выплюнет, зализывая глубокие рваные раны, подталкивая вперед грозным рыком. Синохара умудрился сойти с линии огня, беспомощно наблюдая, как его подчиненные без сознания валятся на пол, и цыкнул, набрал на телефоне короткое сообщение: «1-4-0», — переломил раскладушку, растаптывая. Принять свою судьбу? Побороться еще? Накаджима громко топнул тяжелой лапой, впиваясь когтями в залитый кровью пол, обернулся к нему, зло скрипя клыками, сверля пронзительным диким взглядом. Бороться... Хочет ли он бороться? Хотел ли он этого вообще? — Живучая тварь. Говорят, даже Акутагава не смог с тобой справиться. — Синохара горько усмехнулся. — Ну, знаешь, без воздуха никакая тварь не может. Пространство вокруг мужчины вспыхнуло рыжим, клубы способности охватили его тело, Ацуши согнулся, напрягаясь как можно сильнее, пытаясь понять суть его дара, и дернулся в сторону от вскинутой руки. Способность не имела физического воплощения, так что его попытка увернуться была лишней; он распахнул глаза, понимая, что ему нечем дышать, схватился за горло, но нет, не в нем дело: горели легкие, парень хватал ртом воздух, но кислорода отчаянно не хватало. Накаджима упал на колени. Повалился на живот, дрожа, трепыхая, как пойманная в силки бабочка. Больно, больно, хотелось кричать! Но он не мог. Синохара тяжко вздохнул, наблюдая за его муками, прошел к бару, скользя руками по гладкой лакированной поверхности. — Перед смертью не надышишься, да? — усмехнулся он прекратившему дергаться парню, еще живому, но дрожащему от чудовищной боли; клетки умирали, восстанавливались, сердце билось с перебоями, регенерация работала в полную мощь... — Меня это тоже касается. Но я дышу. «Не сейчас, как ты не понимаешь? — вертелось на периферии полумертвого сознания. — Прекрати лечить меня, хватит!» — обращался он к Тигру; если он снова прекратит сопротивляться, у него появится шанс, но сейчас, пока действует чужая способность... Дрожь унялась. Синохара склонил голову набок, глядя на новоиспеченный труп, и полез за стойку за своим сокровищем — «Jenssen Arcana» 1915-ого года. Звук сирен был совсем близко, кажется, осталось около пары минут, и нужно было спешить; ему всегда хотелось попробовать этот многолетний коньяк, но все не было повода, а теперь — смерть человека-тигра, а, может, и смерть его самого. У него два пути — сдаться или убить себя. Умирать не хотелось, но его запросто могли отправить на смертную казнь — участь еще более худшая, чем забрать свою жизнь собственными руками, так что, по сути, выбора особо у него и не было. Положиться на связи с Мафией? Отсидеть? Хотя Мафия скорее оставит его гнить в тюрьме или того хуже — пришьет сама... Мягкий виноградный вкус теплил язык, дубовые нотки кружили голову. Насладиться им в полной мере он не успеет в любом случае. Синохара грустно улыбнулся, сделал еще глоток и провел пальцами по гладкому краешку стакана; золото алкоголя посветлело и стало прозрачным. И все-таки... Ничего вкуснее кристально чистой воды из холодных горных родников он не пробовал. Допив теперь уже воду до последней капли, он прикрыл глаза, вдохнул полной грудью пропитанный кровью воздух и достал пистолет из кобуры.***
— Йосано не будет? — спросил Дазай на пути от парковки до указанного Эдогавой места. Похоже, полиция уже прибыла. — Рампо-сан сказал, что нет надобности, — ответил Куникида, и они продолжили путь в молчании. Оба могли только гадать, что они там увидят. Пара-тройка полицейских машин у входа, еще одна — скорой помощи, у открытой двери стояли несколько полицейских и разговаривали о чем-то, один переминался с ноги на ногу в стороне и курил. «Где? — думал Осаму. — Где Ацуши?» Парень сидел в кузове скорой, свесив ноги с края. Он весь был в крови: рубашка пропиталась ею насквозь, лицо тоже было перепачкано, как и руки, на плечи накинуто тонкое одеяло, а взгляд — пустой и бесстрастный, будто неживой. Дазай хлопнул Доппо по плечу, кивнул в сторону Накаджимы и направился к нему, просто проверить, как он. — Ацуши... — мягко произнес он, осторожно подходя к парню, как к дикому зверю. Тот поднял на Осаму свои красные заплаканные глаза, и взгляд его прояснился, заблистал счастьем, меркнущим перед болью и усталостью. — О-са-му, — едва слышным хриплым шепотом; Накаджима выпрямился, и Дазай подошел, обнял его, прижал к груди. Ацуши вжался в него в ответ, крепко обхватил окровавленными руками, пачкая бежевый плащ, но Осаму не заботился о своей чистоте, только сжимал его в своих объятиях и думал: «Что же ты натворил?» — Я сейчас вернусь, — осторожно сказал Дазай и отстранился, скорбно поглядел на паренька, погладил напоследок по спутавшимся грязным волосам. Он должен выяснить, что произошло. Ацуши выглядит таким потерянным... Убитым. Осаму присоединился к Куникиде, зашел в клуб, тихо пристроившись рядом, представился полицейским между прочим, совершенно без дурачеств. Много крови. На барной стойке коробочка из-под дорогого коньяка, багряная лужа и капли крови на графине с самим алкоголем. Из рассказа полицейских выяснилось, что здесь держали около десяти девушек, но прошло через это место намного больше — они заберут документы с нижнего этажа и подсчитают наверняка. Этого парня — Ацуши — они нашли жмущимся в углу, уткнувшегося носом в собственные колени. Несмотря на свое плачевное состояние, он смог рассказать все, что мог, говорил холодно и серьезно: как совершил ошибку, как проник и вырубил несколько охранников, как нашел девушек и чуть не умер под шквалом пуль. Его не стали арестовывать, врачи оказали медицинскую помощь, хотя оказывать было нечего — способность все залечила — и было решено обратиться в Агентство, чтобы обсудить некомпетентность их сотрудника и обсудить дальнейшие действия. Он нарушил закон. Куникида слушал об этом с непроницаемым лицом, скрипя зубами — и Рампо позволил этому случиться? Дазай упорхнул так же незаметно, как и пришел, вдохнул прохладный утренний воздух; уже светало, едва светлел горизонт, и рассвет неизбежно приближался. На сердце было тяжело. Он снова подошел к Ацуши, но не обнял его, а сам парень не поднял глаз, только, кажется, сжался еще сильнее, согнулся, вжал голову в плечи. Осаму тяжело вздохнул и переступил с ноги на ногу, засовывая руки в карманы плаща. — Скажешь что-нибудь? — спросил он. — Я совершил ошибку. «Правильно. Хороший мальчик». — Что ты сделал неправильно? — Все. Н... Начиная с того момента, как... сказал, что поздно вернусь, — еле выдавил из себя парень, и захлебнулся постыдным всхлипом, утер грязной рукой глаза. — Я ранил людей. — Они все живы, — припомнил Дазай; у нападавших было множество ран на руках и ногах, глубоких и не очень, но не настолько серьезных, чтобы можно было умереть без должной медицинской помощи, которая подоспела как раз вовремя. Он никому не вспорол живот. Ацуши молчал. — Я понимаю тебя. И я не осуждаю тебя за то, что ты сделал, — сказал Осаму и сделал шаг вперед, чуть наклоняясь. — Я бы сделал с этими ублюдками то же самое. Но Агентство... не переходит такие границы. Понимаешь? — зашептал он серьезно. Накаджима едва заметно кивнул, с щек скатились непрошеные слезы. — Я просто скажу это, ладно? Как твой семпай, я должен сказать. Проникновение на частную собственность без ордера, взлом, порча имущества, побои, нанесение тяжкого вреда здоровью... Доведение до самоубийства? Хотя, тот... ох, как его там? Он сам сделал свой выбор. — Я знаю. — Хорошо. Дазай приобнял его за плечи и притянул к себе, пытаясь утешить. Ацуши молча и стойко лил слезы, не произнося ни звука, только мелко дрожал и кусал губы до крови, сжимая в пальцах ткань своих брюк. — Забери меня, — попросил он надсадно, вжимаясь носом в его теплую грудь, вдыхая его успокаивающий сладковатый аромат. — Я не могу, — улыбнулся Осаму. — Куникида не пускает меня за руль. Дело было не только в этом. Ацуши понимал. — Забери меня, — повторил он и прикрыл глаза, роняя с ресниц соленые слезы, прерывисто и тяжко дыша. Они простояли так еще несколько минут, пока сзади не послышались шаги: это был Куникида, и он был в откровенной ярости. Дазай отстранился от Накаджимы и посмотрел на Доппо ледяным проницательным взглядом так, что даже холодные мурашки пробежались по спине, и мужчина передумал говорить все, что хотел сказать. — Он все понял, — тихо с незримой злостью в голосе сказал Дазай, проходя мимо него, и направился к машине, не оборачиваясь. Куникида вздохнул. — Пойдем, Ацуши, — позвал его он, и парень молча собрал все свои пожитки, лежащие рядом: сумку, обувь; и направился за семпаями. Он понимал, что преступил закон. Он понимал, что понесет наказание, и был готов к этому. — Я взял тебя под свою ответственность, — сказал Куникида в машине, завел мотор. Дазай сидел впереди, и было немного одиноко, но Ацуши не хотел напрягать его и выставлять напоказ свою беспомощность, нужду в нем и его теплых объятиях. — Тебя ждет допрос, а может быть и суд, но точно сказать я смогу только в понедельник. Ну и дел же ты натворил... — пробурчал он себе под нос и замолчал. — Его не посадят. — Вряд ли его посадят, — пожал плечами Доппо, частично соглашаясь, — но последствия все равно будут. Осаму кивнул и прикрыл глаза. — Рампо знал, — сказал Дазай между прочим, в пустоту, и молчаливая атмосфера вновь накатила, стала нагнетать. Да, люди учатся на своих ошибках и, похоже, Рампо решил, что пришел и черед Ацуши. Он должен был сломаться, чтобы снова собрать себя по кусочкам и приобрести ценный жизненный опыт или же развалиться на части и уничтожить себя. Это тяжело. Это жестоко. Но Дазай сам через такое прошел — сначала даже не заметил, как стал одержим, а потом оступился и провалился в бездну, откуда был только один путь — подняться по отвесной скале, сбивая пальцы в кровь, перебороть себя. Эдогава ни в чем не виновен, и винить его было бы глупо: он умный взрослый мужчина, он тоже несет свою долю ответственности, и он знал, на что идет. Только... Справится ли Ацуши? Его стойкий оловянный солдатик, плавящийся в своей вине и саморазрушении? Осаму кусал губы и обещал себе поддержать его всем, чем сможет, помочь всеми силами, не дать сгубить себя ненужной жалостью к себе, ненужными пустыми мыслями. Ацуши сделал то, что сделал. Вот и все. Этого не изменить, не вернуть, никак не исправить. — Позаботься о нем, — тихо сказал Куникида, останавливаясь у общежития, и посмотрел на Дазая. Тот кивнул, открыл дверь. — Пойдем, Ацуши-кун. «Терпи. Терпи. Еще немного», — вертелось у парня в голове, он повторял это как мантру. Они поднялись по лестнице, Накаджима полез в сумку за ключами, но руки дрожали; он удивился, злясь на свою слабость, отчаянно пытаясь попасть ключом в замочную скважину. Осаму стоял рядом, совершенно не собираясь уходить к себе, и мягко забрал у Ацуши связку, звенькнул позолоченным брелком и открыл дверь, пропуская парня внутрь. «Уходи, уходи, уходи». Но Дазай все не уходил. Прошел за ним, замер на пороге. Накаджима стоял, пытаясь держаться, осторожно положил на пол сумку и обувь, присев на корточки, да так и остался сидеть, упал на колени и всхлипнул, вжимая ладони в лицо. Осаму разулся и присел рядом, молча обнял его, гладя по голове. — Пусти, — попросил Ацуши, слабо пытаясь отстраниться. — Уходи... Уйди! — Я не оставлю тебя. — Я не хочу, чтобы ты жалел меня! — выкрикнул парень и зарыдал с еще большей силой, слезы текли по грязным щекам с сухими высохшими разводами крови, он оттолкнул Дазая и прижался спиной к стене, забиваясь в угол. — Я просто жалок. — Когда-то я говорил тебе о жалости к себ... — Я знаю! — прервал его Ацуши и зло зыркнул красными болящими глазами. — Я знаю, но мне нужна эта жалость! Нужна... Немного... Всего один... день. Пожалуйста, просто уйди, — просил он надрывно, не переставая лить капли хрустальных слез, стекающих по щекам к подбородку, вниз по шее, к ключицам, скрываясь в воротнике красной пропитанной кровью рубашки. Он не мог смотреть на Осаму, не хотел, боялся: ему нужна была эта слабость, чтобы подняться и продолжить жить, чтобы принять свою ошибку и безрассудство. Он ранил людей. Они все могли умереть. Радовало, что даже в припадке звериной ярости он умудрялся думать о человеческих жизнях и ранить так, чтобы не задеть жизненно важных органов. Он не убийца. Убивать плохих людей потому что они плохие — не оправдание. Ацуши терзался виной и хотел истерзать себя ею до последней капли, чтобы изжить ее, не оставить ничего, но Осаму... Это не то чувство, которое хотелось бы ему показывать. — Один день, — вздохнул Дазай, снимая с себя плащ, скидывая его на пол. — Я переживу это. И ты тоже. Вместе со мной. Он приблизился к нему вновь и снова обнял, молча, не осуждая, просто... крепко и заботливо, как умеет. Со всей той нежностью, на которую только был способен, утешая и ободряя, безмолвно поддерживая, составляя компанию в его одиночестве. «Плачь, — думал он, сжимая в руках содрогающееся тельце. — Плачь при мне, не скрывай слез — мне ли тебя за них порицать?» И Ацуши плакал, рыдал, пытаясь сдерживать голос, окропляя чужую рубашку своими горькими горячими слезами, а потом выл, всхлипывал, почти кричал, крепко сжимая пальцами чужой воротник, отдаваясь отчаянию, погружаясь в сожаление с головой. Его сердце трижды останавливалось. В него дважды стреляли. Он единожды вышел из-под контроля. И как же... больно. Успокоиться он смог нескоро, но когда получилось, парень почувствовал внутри отрешенную пустоту. Все его чувства ушли через слезы, навязчивые мучительные мысли отступили на второй план, оставляя место тяжелому облегчению — стало действительно легче, но глаза болели, пальцы были сжаты до судорог, и теперь, расслабленные, отдавались неприятным покалыванием. Послевкусие у горя соленое, терпкое и тоскливое. Зато жар чужого тела под боком, теплые ладони, гладящие плечи и затылок — все это успокаивало, давало устояться на зыбкой почве, удержаться на слабых дрожащих ногах. Осаму целовал его в лоб, прижимая к себе, терся щекой о макушку, утешал, как мог. «Тебе нужно это, золотце. И я могу это дать». Дазай взял в руки его ладони и прижал их к своему лицу, чувственно коснулся губами, любовно зацеловывая пальцы. — Что ты делаешь? Прекрати... Они... все в крови... — Я готов целовать твои руки, в чьей бы крови они ни были, — произнес Осаму тихо и серьезно, и от этих странных неправильных слов вновь закололо в глазах, но стало приятно, в груди запорхало нежное благодарное чувство, разливающееся по телу горячим теплом. Накаджима позволил себе тонкую надломленную улыбку, но чистую и искреннюю, признательную. — Пойдем. Ацуши не сопротивлялся, когда Дазай заставил его подняться и прошагать в ванную, он не сопротивлялся, когда заботливые сильные руки раздевали его, избавляли от одежды, пропитанной кровью. Накаджима сел в наполняющуюся горячей водой ванну, Дазай — на пол, облокотившись о бортик, не сводя с него грустного внимательного взгляда, уложив голову на своих предплечьях. Когда воды набралось достаточно много, он взялся за шампунь и принялся вымывать из чужих волос всю грязь и кровь, оттирать лицо, ладони, грудь. Ацуши сидел тихо и покорно, помогая разве только тем, что поднимая руки или разворачиваясь к нему спиной, а потом позволил себе расслабиться, улегся во весь рост, глядя на Дазая, подбирающего с пола брошенную грязную одежду. — С рубашки кровь не отстирается. И она вся в дырах от пуль... Мне ее выкинуть? — Сжечь. Осаму понимающе улыбнулся. — Сможешь дальше сам? — Я не беспомощный. Дазай только вздохнул, кивнул и, отбросив черные штаны в самый угол комнаты, направился к выходу из ванной. — Только... — произнес он в дверях и обернулся. — Не раздирай мочалкой кожу до крови, — договорил он скорбно. — Грязь не снаружи. Она внутри. И отмыть ее ты сможешь только со временем. Ацуши опустил взгляд и подтянул колени к груди, усаживаясь. Послышался хлопок входной двери — Осаму вышел из квартиры. Парень последовал его указаниям, домылся сам, не причиняя себе боли, хотя, по правде говоря, так хотелось: в наказание за глупость, в отместку самому себе, но он слушался Дазая, ценил его помощь и поддержку. Было бы как минимум неблагодарно так отметать его советы, как назойливый раздражающий мусор; Осаму знает больше него и говорит правильные нужные вещи. Стряхнув с себя капли воды, парень вылез из ванны, пробежал на носочках к шкафу, взял полотенце и свежую одежду, утерся, оделся, улегся на футон. Лучше. Ему значительно лучше. Кожу больше не стягивает кровь, противный металлический запах больше не щекочет понурое раздраженное сознание. Конечно, он не чувствовал себя абсолютно чистым, но это игры разума, иллюзии — Дазай ясно дал понять, что им не стоит поддаваться. Осаму весьма скоро вернулся. Он скинул с себя одежду, лег рядом, обнимая Ацуши, прижимая к своей широкой теплой груди, и зарылся пальцами в волосы, мягко ненавязчиво поглаживая. От него пахло огнем и пеплом, а на кончиках пальцев остался невесомый аромат керосина.