Попытки двойного самоубийства

      Когда Ацуши вернулся в зал, церемония давно закончилась. Добрая половина присутствующих уже покинула мероприятие, остальная продолжала веселье, довольствуясь остатками еды и выпивки, а коллеги из Агентства дружно толпились у шведского стола и что-то без интереса обсуждали. Парень неловко вклинился в их толпу, вперившись взглядом в пол, и тихонько оправдался перед Доппо, мол, Осаму весь такой из себя нехороший пьяница, ну, хоть не пытался закинуть петлю на люстру, и то слава Богу.       Стоял выбор: остаться или расходиться. Директор уже давно уехал с недовольным чуть не умершим от скуки Рампо, семейка Танизаки планировала остаться еще ненадолго, а Акико провозгласила, что вечер только начался и покидать эту вечеринку она не намерена. Куникида вздохнул, взял под руку Кенджи, которому было откровенно по барабану, где пребывать, спросил было Ацуши, не надо ли его подвезти, но тот отказался, оправдываясь тем, что Дазаю нужно прийти в себя, и они вместе доедут до общежития своим ходом.       Только Доппо вышел за дверь, Накаджима меланхолично взял в руки бокал с шампанским.       Настроение было испорчено, разбито вдребезги, как хрупкое тонкое стекло в неосторожных руках, причем руки были забинтованы, а стекло — покрыто серебром, ведь, как известно, разбитые зеркала предвещают горе. Ацуши почти не горевал, скорее, злился и искренне негодовал. Поведение Осаму можно было назвать восьмым чудом света — удивительно, что с таким паршивым характером он все еще жив и даже не упрятан ни в тюрьму, ни в психушку — однако лучше б такие «чудеса» с Накаджимой не случались. Он с самого начала знал: да, будут сложности, Дазай тот еще больной ублюдок, но... любимый ублюдок, пробуждающий в груди самые искренние и теплые чувства. Ацуши не отрицал: он не смог бы долго злиться, не смог бы не вернуться в нежные горячие объятия, желанные двадцать четыре на семь, мягкие и приятные... Однако сейчас все вышло за рамки. Да, они выходили за них и раньше, но вместе, крепко держась за руки, по обоюдному согласию, открывая для себя новые границы, а теперь Дазай намеренно потащил Накаджиму в тернии и отнюдь не к звездам: к колючей опасности, лижущей пятки острым горячим языком.       Опасность приятна в некоторой своей степени — Осаму доказал это — но сейчас... Он зашел слишком далеко. И даже не осознал этого, не понял, где просчитался!       Дазай вернулся, когда Ацуши осушил аж целых три бокала — теперь парня стало мутить значительно сильнее, и, казалось, если он пошевельнется, то тут же свалится, не смея противиться головокружению. Мужчина не навязывался, тихонько объяснился: террористы из Токио имели с Мафией личные счеты, так что сейчас было бы самое неподходящее время вмешивать сюда военную полицию и все усложнять; Накаджима кивал и не то чтобы слушал, попеременно смыкая тяжелые веки в попытке моргать: Мафия, Токио, бомбы — главное же, что все обошлось, все сложилось к лучшему, по словам Осаму, но Ацуши упрямился, осуждая своим молчанием.       — Поехали домой, — сказал парень холодно, и от него можно было почуять легкий запах перегара. Дазай кивнул, прокручивая в голове: «Нам нужно поговорить, наедине, сейчас не время», — и допил свое вино, отставив бокал на стол.       Брат и сестра Танизаки как раз собирались покинуть мероприятие и любезно взяли их с собой.       Пара расположилась на заднем сидении, пялясь в окна, думая о своем; Осаму попытался осторожно добраться кончиками пальцев до ладони Накаджимы, но тот резко одернул ее и не дался. Неужели все настолько серьезно? Джуничиро припарковался и скрылся в общежитии вместе с Наоми, Ацуши направился к двери своей квартиры, стараясь сильно не покачиваться, а Дазай шел следом, и на лице его играли желваки: сейчас, сейчас они поговорят.       Накаджима упорхнул в ванную, только они ввалились внутрь, даже послышался щелчок — заперся, не подберешься.       Осаму скрипнул зубами, подошел к футону и сбросил смокинг, с яростью запустив его в угол, добавил туда галстук и жилетку, вздохнул. Присев, он хрустнул пальцами и принялся ждать, опершись локтями о колени.       Ждать... Как какая-то вшивая провинившаяся шавка, жаждущая прощения от хозяина, даже смех брал, до того нелепым казалось Дазаю сравнение. Он мог уйти к себе. Он мог не уходить, но нагло завалиться спать на чужую постель — было предостаточно эгоистичных привлекательных вариантов, греющих душу своим существованием, однако ему искренне не хотелось терять то, что он так долго и упорно обретал, выстраивал по кирпичикам сквозь нежность и слезы, сквозь крики и шепот. Так было всегда: только в руки попадало что-то желанное, как тут же ускользало, покидало его, оставляя с горьким чувством разочарования. Но сейчас... Сейчас за свое он был готов глотку перегрызть.       Через пару долгих минут Осаму почувствовал раздражающую сухость во рту, поднялся, налил себе воды прямо из-под крана, и только он поднес стакан к губам, как послышался щелчок, а затем открылась и дверь. Получилось сделать только один нервный глоток, а после мужчина обернулся, отставив недопитую воду на столешницу, и глубоко вдохнул, судорожно перебирая в голове мысли. Ацуши был зол и грозен, серьезен до невозможности, он сделал к Дазаю пару уверенных шагов, встал перед ним и откровенно поглядел в глаза.       — Ацуши, я...       — Скажи мне, что ты сделал не так. Скажи, в чем ошибся.       Осаму замолчал, будто его пришибли током. Он уже собирался вновь заговорить, как вдруг Накаджима продолжил сам:       — Ты подверг нас опасности. Если бы нас услышали...       — Было бы все то же самое! — внезапно возразил мужчина.       — Нет, не было! — рыкнул Ацуши. — Тот террорист мог сбежать, устроить переполох, и Мафия вступила бы в открытый конфликт! Один только мой писк, Дазай, — шикнул он, сощурившись. Осаму скрипнул зубами — не мог поспорить.       — Я...       — На колени.       Осаму сморгнул пару раз, опешив от неожиданного приказа, и непонимающе вскинул брови.       — Что, прости? — Да нет же, ему определенно послышалось. Ацуши судорожно сглотнул, ярко зардевшись — это было прекрасно видно даже в темной мрачной комнате, освещаемой тусклым светом из окна — и повторил уже громче, уверенней:       — Я сказал: на колени, — но почти не меняясь в лице, все с той же злой прохладой.       Дазай поперхнулся воздухом, искренне не понимая, что должен делать: возмущаться или подчиняться; но в итоге не смог противиться властному пронзительному взгляду диких тигриных глаз, тяжело вздохнул и потупил взгляд, покорно опускаясь на колени, складывая ладони на бедрах. Ладно, быть может, он действительно перегнул тогда палку. Заслужил.       Послышался шорох ткани — Накаджима снимал с себя ремень. По спине пробежали мурашки от предвкушения: что он задумал?       Парень надел на него петлю, затянул, грубо дернув за длинную мягкую ткань, и чуть нагнулся, безэмоционально шепча на ухо:       — Ты до ужаса нетерпеливый.       Сердце часто забилось, Осаму прерывисто выдохнул, и в паху неожиданно защекотало: Ацуши играл с ним, играл грязно, как Дазай игрался сам совсем недавно, ехидно улыбаясь, опуская глупые дурацкие пошлости, разница была лишь в том, что он веселился и откровенно провоцировал, а вот Накаджима...       Его серьезность порождала легкий испуг и море возбуждения.       Осаму послушно молчал, не смея перебивать: ему нравилось-нравилось-нравилось то, что происходило, ему хотелось подчиняться, хотелось отдавать всего себя в мольбе о прощении. Скандалы — плохо. Близость — хорошо. Он бы с удовольствием решал все проблемы близостью, особенно с Ацуши, особенно когда его мальчик сам делает первый шаг и предлагает прийти к консенсусу таким способом, он даже не будет сопротивляться и позволит делать с собой все, что его душе заблагорассудится. Этим вечером он был готов играть по его правилам.       Накаджима выпрямился и направился к футону, потягивая за удавку, заставляя идти за ним, и Дазай шел, на четвереньках — как унизительно — сел на краешек футона, все в ту же позу.       — Хочешь, чтобы я научил тебя терпению?       По телу пробежалась теплая волна, Осаму распахнул глаза и поглядел на парнишку снизу вверх, опаляя горячим дыханием свои губы, еле смог выдавить из себя кроткое:       — Да.       Ацуши едва улыбнулся, одним уголком рта, совсем незаметно, и погладил его по голове, мягко прошагал прочь, к шкафу, пошарил рукой на самой верхней полке.       В низу живота потянуло сильнее, Дазай глядел на него завороженно и вожделенно и хотел взять прямо сейчас, прижать к стенке, подхватив под коленками, толкаться грубо и часто и чувствовать, как его мальчик тянет удавку и душит, душит!..       Парень вернулся, откидывая знакомые упаковки рядом, приблизился вплотную, касаясь губами его щеки; Осаму бы с радостью обнял его и попробовал бы эти губы на вкус, но он боялся шевельнуться и нарушить негласные правила.       — Тогда смотри, — тихонько проговорил Ацуши. — И не смей прикасаться ко мне.       Накаджима отстранился, уселся напротив на футоне, подогнув под себя ноги, и отвел взгляд в сторону, начал медленно расстегивать рубашку, тяжко дыша; грудь его часто вздымалась, тонкие белые руки подрагивали — конечно, он нервничал, не мог не нервничать, не мог не кусать губы и не хватать ртом воздух, заставляя язык внутри подсыхать, боязно сводил вместе бедра и поджимал пальцы ног. Дазай смотрел, как и было приказано, смотрел и не мог насмотреться: Ацуши чуть изогнулся, стягивая рубашку с плеч, соблазнительно выпятил грудь, вызывая желание прижаться к ней, обвести твердые пунцовые соски языком, вобрать один в рот и кусать, сосать, пока не заалеет. Мужчина поймал на себе взгляд янтарных глаз, напрягся сильнее, но Накаджима вновь опустил глаза, двинул руками по своим бедрам, обвел колени, чуть раздвигая ноги, и снова закусил губу, скользя ладонью к внутренней стороне.       «Достаточно ли я пьян для этого дерьма?» — задавался вопросом Ацуши и понимал, что даже если бы он напился чуть ли не до потери сознания, то все равно бы волновался до чертиков. «Сделай вид, что его здесь нет, что ты тут один», — подсказывал себе он, но это не помогало — он все равно не мог подавить стеснения, смущался даже самого себя. Оставалось только делать. Продолжать несмотря ни на что — потому что уже начал.       Парень прикрыл глаза и сжал в ладошке свой пах, выдыхая, стоная неслышно и невесомо, будто он и не издавал этого мягкого заводящего звука. Дазай поерзал, внимательно наблюдая за шоу, и сжал между бедер ладони: член стоял крепко и немного побаливал, требуя внимания, но мужчина не мог полноценно коснуться себя — Накаджима еще не позволял. Ацуши замер, вздохнул пару медленных глубоких раз и откинул голову, отставив одну руку назад, продолжая касаться себя второй, мять, нежно поглаживать. Рука, на которую он опирался, подогнулась, он осторожно опустился на футон спиной, широко разведя ноги, и дернул за собачку ширинки, залезая ладонью в штаны, надавливая на горячую влажную промежность, на ноющую стоящую плоть. Пальцы свободной руки сжали бедро, рот чуть приоткрылся, а глаза вовсе сомкнулись — лучше ничего не видеть, тем более Дазая, тем более его реакцию на этот фарс.       Метод воспитания терпения... весьма специфичный.       Осаму глядел и думал: «Боже, Ацуши, с такими уроками я только чаще буду домогаться тебя, в самых неудобных ситуациях, лишь бы посмотреть на это еще раз». Накаджима скользнул рукой вверх, провел по животу, дразнясь, надавил пальцами на грудь и сжал сосок, оттягивая, чуть выгибая спину. «Хотя нет, не буду, — нервно подумал Дазай, разглядывая своего мальчика. — Я не могу, я так хочу его... Я этого не выдержу». Парень снова сел, стянул брюки, алея горящим лицом и красными ушами, невинно поглядел на Осаму, соблазняя своим очарованием, и снова отвел глаза, ведя ладонями по внутренней стороне бедер, подцепляя большими пальцами резинку трусов и чуть стягивая их, обнажаясь. Налитый кровью член выскользнул из объятий влажной ткани, Ацуши коснулся самой головки, размазывая смазку пальцами, а потом поднял руку и вобрал их в рот, посасывая, пробуя себя на вкус.       Дазай почти терял сознание от желания так же облизнуть эти пальцы.       Накаджима причмокнул слюной, облизываясь, коснулся себя полноценно, плавно обхватив ладонью ствол, мягко провел пару раз, пачкаясь в предэякуляте, и тихонько застонал, подрагивая густыми ресницами. Было так хорошо, что он почти забыл о стеснении: бесстыдно трогал себя прямо на чужих глазах, шептал: «Осаму, Осаму...» — будто его здесь не было, но очень хотелось, и дернулся, стягивая с себя белье полностью, потянулся к смазке и нервно нетерпеливо выдавил немного на пальцы. Было приятно наблюдать за грехопадением Ацуши: как он неловко завел влажную руку за спину и провел ей между ягодиц, чуть надавливая, как откинул голову, выдыхая с хнычущим стоном в потолок, и протолкнулся внутрь одним пальцем, снова опускаясь на футон, на бок, держась на локте, судорожно сжимая в кулаке простынь. Он чуть согнулся, поджимая колени к груди, но вид все равно открывался прелестный: мягкие круглые ягодицы, сжатые между бедер яички, рука, влажно и медленно толкающаяся внутрь с тихим хлюпаньем... Дазай пускал слюни, пожирая его взглядом, задерживался глазами на каждом участке тела, глядел в милое смущенное личико, желая впиться в эти искусанные губы и обласкать их языком и зубами до легкого покалывания, а может и до горячего зуда и нежной боли.       Накаджима задыхался, давился прохладным воздухом, прерывисто дыша, доставляя себе удовольствие тянущими движениями, сладким медленным трением. Он сглотнул и приостановился, вытащил из себя палец, тяжело облегченно вздохнув, уронил руку на футон, стараясь не смотреть на Осаму, боясь его: да, тот до сих пор молчал, но о чем он думал? Ему нравится? Нет? Он считает это глупым, мерзким? Он ненавидит его? Парень набрался решимости и все-таки поднял на него глаза, стараясь мысленно унять дрожь в коленях, заглянул в лицо робко, растеряв всю свою злость и серьезность, и... светло усмехнулся, невинно прикрыв кулаком рот. Дазай вскинул брови, напрягся и стиснул зубы, а Ацуши все продолжал хихикать, прикрыв глаза.       — Что смешного? — недовольно буркнул Осаму. Накаджима действительно прервался, чтобы посмеяться над ним?       — У тебя такое лицо... — проговорил парень сквозь смех, все не мог уняться.       — Какое?       Ацуши посмотрел на него с нежной ухмылкой, подобрался ближе, смело выгибая спину, опаляя дыханием чужие губы.       — Такое, будто ты хочешь съесть меня, — произнес он еле слышно и невесомо поцеловал в уголок его рта, хватаясь за удавку.       — Я бы с удовольствием, — тихо ответил Дазай с ноткой жалости, подаваясь ему навстречу в желании вновь примкнуть к любимым губам, но Накаджима намеренно отстранился, выпустив ремень из рук, улыбаясь широко, предательски, и облизнулся, поддразнивая его бессилием.       — Я еще не разрешал, — сказал он с издевкой, не опуская уголков губ, и снова приблизился, случайно вперившись коленями в чужие колени, прижался ртом к чужой щеке.       Если это действительно игра, Осаму уже был готов сдаться.       Ацуши оставлял на его лице кроткие влажные поцелуи: где-то задерживался подольше, щекоча языком кожу, где-то вел невесомо, проходя губами вскользь. Одна его рука будто ненарочно легла на бедро и вжалась пальцами, другая упиралась в грудь и почесывала сосок ногтем сквозь ткань рубашки. Дазай тяжело горячо дышал, еще чуть-чуть, и от удовольствия стекла бы слюнка из уголка приоткрытого рта, но он облизнулся, зажмурился, прошептал:       — Ацу-чан...       Ему хотелось добавить «пожалуйста», но мужчина смолчал, проглотив несчастное слово — наверняка оно бы только спровоцировало Накаджиму, и тот не сжалился бы ни под каким предлогом. Ацуши сглотнул вставший в горле ком, скользнул рукой с его груди на бок, к бедру, и потянулся вперед, прямо к его губам, раздвигая их языком, касаясь чужого влажного языка нежно, любовно, но с горячим нетерпеливым желанием, превращая поцелуй в страстный и безумный. Осаму дернул руками — снова захотелось обнять его, зарыться пальцами в мягкие пепельные волосы и прижать к себе, не позволяя отстраниться, целовать глубоко и беспрерывно, но... Черт. «Ты жестокий, Ацуши». Сам касался его, но не давал касаться себя, маленький дьявол, увертливый, дразнящийся, измывающийся над ним самым грязным образом.       Его губы все скользили по щекам, носу, шее, над ухом было слышно его тяжелое дыхание, но в итоге он сдался, обнял Дазая за шею двумя руками, уложил голову на его плече, прошептав:       — Возьми меня, — изможденно, жалобно, залезая к нему на колени.       Осаму сорвался, будто пес с цепи: крепко обнял его, грубо прижимая к себе, торопливо обвел ладонями влажную изогнутую спину, вцепился зубами в плечо, сильно кусая, оставляя больные багровые засосы. Накаджима чуть простонал, вцепляясь в него ногтями, и с неудовольствием отметил, что Дазай до сих пор одет и даже обмотан бинтами — нечестно, надо было сказать, чтобы он тоже снял с себя все ненужное. Руки Осаму соскользнули со спины на ягодицы, крепко сжимая их, рот переместился на шею, едва покусывая, а сам он чуть развел ноги, потираясь стояком о чужое бедро, содрогаясь от удовольствия. «Хочу-хочу-хочу», — отчаянно билось в голове, налившейся свинцом, он ничего не соображал, чувствуя в своих руках пылающее плавящееся от удовольствия угловатое тельце, и прижимался, близко, не оставляя между их телами даже жалких сантиметров. Ацуши зацепился пальцами за ворот его рубашки и начал высвобождать пуговицы из петель, вновь завлекая в мокрый поцелуй, перебирая языком лениво, перемещаясь с губ на щеки, покусывая их зубами и нежно облизывая.       Распахнув рубашку, он чуть отстранился, провел ладонями по его груди, покрытой шероховатыми бинтами, и сдвинул пару мешающихся полосок, кусая ключицу, перемещаясь вниз и зацеловывая открывшуюся взору кожу. Облизнув твердый сосок, парень обнял Дазая за талию, ерзая на его коленях, вжался в него зубами, возбуждая еще сильнее: Осаму выдохнул со стоном, сжимая в кулаке копну его волос и откинул голову, потрясывая свободной рукой, чтобы стянуть с нее рукав. Ацуши помог, схватился за белую ткань и дернул ее вниз, обнажая забинтованные плечи, откинул рубашку на пол легким движением руки, а губы снова коснулись чужих губ, но лишь на мгновение, чтобы вновь отстраниться и смяться в задумчивости белыми зубами.       ...Это что, клыки?       Дазай схватился за свои повязки, начал тянуть, ослабляя, спешно разматывая: мешалось, все ужасно мешалось, да и терпение после такого «обучения» оставляло желать лучшего, однако он стойко сносил чужой любопытный взгляд, скоропалительно оголяясь, терпел, утешаясь лишь мыслью, что скоро сможет вдоволь насладиться чужим сладким телом. Накаджима все кусал губы, счастливо улыбался, не в силах сдержать лучистого света в глазах, и мял чужие бедра, стараясь не обращать внимания на собственное неистовое желание, вожделея его бесстыдно и страстно. Бинты соскользнули с чужой кожи, но затянутый удавкой ремень остался тонким намеком; Ацуши снова приблизился, коснулся губами обнаженной испещренной шрамами шеи — любимой — и сжал зубами до боли, засасывая измученную кожу, не остановился, даже услышав тихий вскрик и почувствовав острые короткие ноготки на своих боках.       — Ацуш-ши... — тихонько прошипел Осаму — было действительно больно, шея занемела в месте укуса, отдаваясь неприятной пульсацией, и, кажется, кожу немного пощипывало, однако Ацуши заботливо вылизывал его, смакуя на губах мягкий металлический привкус крови, и собирал языком выступившую испарину, зацеловывая нанесенную рану.       — Прости, — шепоток на ухо и еще несколько нежных поцелуев, а рука скользнула к затылку и сжала кольцо петли, оттягивая назад, слабо, но ощутимо сдавливая шею.       — Ах...       Дазай мягко выдохнул, теряясь в прострации, значительно расслабляясь от приятной тяжести в голове; провел руками по чужим плечам, крепко вдавливая ногти, пошел дальше вниз по спине, пересчитывая пальцами косточки.       — Ац-цу...       Жар, скопившийся в низу живота, запылал сильнее, Осаму сглотнул, словно жаждущий капли воды странник, затерявшийся в пустыне, но он жаждал только чужого тела и ласки, перемежающейся с легкой грубостью. Он дернул руками, цепляясь за собачку своей ширинки, расстегнул молнию, торопливо стягивая брюки, и Накаджима отпрянул, предоставляя ему нужное пространство, пронаблюдал, как Дазай снял последние покровы. Парень выдохнул, откровенно пялясь, вновь закусывая губы — грела мысль о том, что он не одинок в своем пороке, что стоит у Осаму так же крепко и течет он так же мокро. Ацуши протянул к нему дрожащую руку, коснулся сочащейся плоти и снова поцеловал в губы, дергая за ремень на шее, склоняя ближе к себе. Мужчина утробно застонал, вновь сминая в руках его мягкую упругую задницу, прижал к себе, опять усадил на своих бедрах и поцеловал в плечо, посасывая, покусывая, облизывая алеющую кожу. Одна ладонь соскользнула, нервно пошарила по футону и схватила нужную пачку, тут же пытаясь открыть ее, но делать это одной рукой было проблематично, так что пришлось отстраниться и взяться за дело двумя. Накаджима терпеливо ждал, подрагивая в исступлении, у копчика сладко тянуло, а на языке скапливалась густая слюна, которую он с трудом мог проглотить. Зубы на кусочке фольги, тихий мягкий треск, белесый латекс, раскатывающийся по члену; голова все кружилась от выпитого алкоголя и интимности происходящего, Ацуши сжал ремень в своих руках и снова потянул на себя, но не чтобы вновь впиться в чужие желанные губы, а чтобы завязать еще одну петлю.       Дазай вскинул брови, глядя, как свободный конец ткани превращается под тонкими заплетающимися пальцами в удавку: парень затянул узел, продел голову внутрь, придвигаясь поближе, и нервно смущенно улыбнулся, сжимая Осаму между своих колен. Закусил нижнюю губу, опуская взгляд. Медленно насадился, помогая себе рукой, направляя в себя чужую плоть. Дазай выдохнул, вновь обнимая его, прижался к его груди, чуть ерзая от нетерпения, двигаясь только лишь для того, чтобы почувствовать больше, протолкнуться глубже; Ацуши приподнялся на коленях и опустился, тихо ахнув, продолжил покачивать бедрами, млея от чувства заполненности и щекочущей сладкой истомы в низу живота.       — Ос-саму...       Парень прикрыл глаза, обнимая его за плечи, царапнул кожу ногтями и схватился за ремень, оттянул его Дазаю за спину, душа мужчину, но одновременно с тем приближаясь к нему — все-таки они были связаны вместе, он сам виноват в том, что сократил между ними расстояние. Осаму прерывисто вздохнул и схватил ткань с другой стороны, стягивая ее на шее Накаджимы, заставляя его чуть закатить глаза и откинуть голову — какими мерзкими вещами они занимаются, какими приятными!.. Ацуши вжался лбом в чужой лоб, едва ускоряя темп, подрагивая от сладостного удовольствия: хотелось больше, хотелось глубже, до хлюпающих шлепков и громких стонов, до кружащейся головы и искр в глазах, но самым приятным было то, что от исполнения этих желаний его ограничивал лишь собственный самоконтроль. Парень даже не знал, что было бы приятнее: сдержать себя до последнего, услаждаясь мыслью об упрямой железной стойкости, или сорваться и насладиться бурей эмоций, и так хлещущих через край.       Жарко. Между ног все просто пылало.       Дазай захрипел — ремень сжался на шее особенно туго — и снова поцеловал Накаджиму в шею, тут же кусаясь, часто, но мелко, почти невесомо. Он толкался навстречу, насколько позволяла поза, но основные движения все равно приходились на Ацуши — тот скакал, насаживался и тихонько скулил, явно упиваясь происходящим, не останавливался, часто двигаясь, ускорял темп, откровенно и в голос стоная. Осаму тяжело дышал, удерживаясь на грани оргазма, отвлекал себя поцелуями и черной тканью в своей руке, теряя выдержку медленно, но верно. Парнишка в его руках — взмокший, горячий, перевозбужденный до предела — вскрикнул громким неконтролируемым стоном, вжался в него, выпустив из пальцев ремень, совершенно потеряв к нему интерес, и задвигался еще активнее, прерывисто дыша, не в силах контролировать дыхание: еще чуть-чуть, еще немного!       — А-ах! Даз... Дазай!.. — он захлебывался собственным голосом, сходил с ума, откровенно теряя голову. — Я...       Накаджима смял в руке его волосы, выгнулся, насаживаясь глубже, вжимаясь сильнее, так, чтобы член притеснился между животами, и кончил, вновь потянув за ремень, чуть ли не задыхаясь воздухом. Он трясся от кипучего оргазма, часто нервно сжимаясь, и Осаму не выдержал этого, толкнулся еще пару раз, сжимая зубами покрытое багровыми пятнами-засосами плечо, задрожал от стрельнувшего в низу живота удовольствия.       Мокрые, липкие, но безумно счастливые и уставше-удовлетворенные: они переводили дух, тяжело глубоко дыша, и пытались унять взбушевавшуюся кипящую в жилах кровь, заставляющую сердце часто биться. Ацуши упал на спину на футон, Дазай сел, подогнув ноги под себя, и расположился напротив, успокаиваясь, стянул и связал презерватив, облокачиваясь о чужие сведенные коленки. Ремень натянулся между ними до предела.       — Ну, — вздохнул мужчина с ухмылкой, — ты простил меня?       Накаджима странно поглядел на него и прыснул со смеху, прикрыв лицо тыльной стороной ладони.       — Нет, — ответил парень, пытаясь придать голосу жесткости, но не смог, и тон его получился обиженно-уставшим.       Скрашивала отрицание мягкая тонкая улыбка, и Осаму покорно уложил голову на своих предплечьях, не споря, не пытаясь чего-то добиться — только смиряясь, глядя в его лицо. Они подышали еще немного, влезший под кожу жар утихал и разливался по телу приятным теплом, но холод комнаты с открытым окном неприятно облизывал кожу, возбуждая желание залезть под одеяло и свернуться клубком.       — Хочешь, расскажу тебе одну нехорошую правду? — спросил Ацуши, приподнявшись на локтях; это было тяжеловато, он и так был сонным из-за алкоголя, а после секса и вовсе хотелось заснуть и не проснуться.       — Давай, — произнес Дазай и поцеловал его колени, щекотно обводя бархатным языком, прикусил, заставляя мурашки разбежаться испуганной толпой. Накаджима смущенно вжал голову в плечи, вздрогнул, поджимая пальчики ног, но продолжил:       — Тогда, в туалете, когда нас чуть не застукали по твоей вине... — Он замолчал, будто то, что он должен был сказать дальше, действительно было очень нехорошим. — Мне понравилось, — выговорил парень. — Но больше так не делай! — пригрозил он, и Осаму тихонько засмеялся, обнимая его ноги.       — Хорошо, — вновь зацеловывая чужие колени, мягко покусывая.       Ацуши ослабил петлю, стянул с себя удавку, помог с ней Дазаю и лениво поцеловал его в губы, оглядываясь расфокусированным взглядом. Он взял найденное белье, нацепил его, краем глаза глядя, как Осаму тоже одевается и путается в бинтах ног, и стащил с футона все лишнее на пол, обнял чужое горячее тело, укладываясь вместе с ним головой на подушку. Отчаянно не хватало душа. Или хотя бы салфеток. Накаджима обратил бы внимание на липкий дискомфорт, если бы не был так пьян, но сейчас он просто поерзал, накинул на них с Дазаем одеяло и снова прижался к нему, утыкаясь макушкой ему в ключицы.       — Прости меня, Ацуши, — вновь повторил мужчина, обнимая его за плечи.       — Не утруждайся, — было ответом, будто Ацуши говорил, что вымаливать прощение бесполезно, что он никогда его не простит... А потом добавил: — Я уже давно простил тебя, придурок.