Попытки двойного самоубийства

      Запах жареного мяса приятно щекотал ноздри, разыгравшийся за день аппетит отдавался в животе тянущим голодом, и Ацуши скромно попивал вино, покручивая в пальцах ножку бокала. Они с Дазаем сконфуженно молчали. Накаджима не решался начать новый разговор, чувствовал себя неловко и неуверенно, даже немного боязно — эта беседа оставила свой след, всколыхнула сомнения и затуманила мутной пеленой разморенный разум. Было страшно. Разговоры о будущем — хождение по канату; один неверный шаг, и рухнешь в бездну, не зацепишься пальцами, не удержишься, просто все разрушишь. Ацуши не хотел разрушать. Но отчего-то у него складывалось впечатление, будто Осаму хотел. Конечно, думать о таком — пустое, Дазай ведь заботится о нем, любит, так много делает для него, и что, все только ради того, чтобы разрушить?       На пустой желудок алкоголь быстрее ударял в голову, языки яркого мелкого пламени играли мерцающим блеском в глазах, и рядом с теплым огнем и теплым чужим телом было хорошо; плечом к плечу, периодически нагибаясь, чтобы перевернуть мясо, под тихое стрекотание цикад и треск углей. Осаму любовался Накаджимой бесстыдно, смотрел на него прямо и открыто, даже не пытаясь спрятать свой озорной пытливый взгляд. Первая порция мяса была готова; Ацуши снял шампуры, отдал один Дазаю, за второй принялся сам и не забыл уложить на походную жаровню новую пару.       От запаха текли слюнки. Дымный вкус сносил крышу.       Они ели с превеликим удовольствием, даже немного почавкивали и все не могли остановиться — оторваться было невозможно: сладкий сок теплил язык, сочное мясо таяло во рту и было таким мягким, что зубы беспрепятственно рассекали его и разрывали хрупкие волокна, выжимая пряную кровинку и кислый маринад. Мясо уменьшалось прямо пропорционально красному вину, Осаму учтиво подливал своему мальчику без единой просьбы и наливал себе сам, стремительно опустошая бутылку. Вскоре они доели все мясо, животы их были удовлетворительно полны и даже отдавали приятной сытной тяжестью; Ацуши облизывал испачканные жиром и соком пальцы, громко причмокивая, и, ей-богу, это было выше Дазаевых сил.       Мужчина схватил его за руку, приблизил ладонь к своему лицу и заскользил языком меж влажных пальцев, пахнущих дымным мясом, взял пару в рот и облизнул, крепко смыкая губы и зубы. Накаджима зарделся, прерывисто выдохнул, но на покрасневшем от выпитого алкоголя лице смущенного румянца не было видно, так что волноваться было не о чем: парень расплылся в нежной улыбке и склонил голову набок, толкаясь пальцами глубже в горячий влажный рот, обвел подушечками язык, провел по ряду зубов. Дазай удовлетворенно прикрыл глаза и подался вперед, обсасывая чужую руку с еще большим усердием, играя языком, вылизывая старательно и нежно; Накаджима чуть стиснул зубы — было щекотно, но безумно приятно — вытащил мокрые пальцы из чужого рта, наклонился к Осаму, касаясь губами его губ.       Глубокий страстный поцелуй у тлеющих во мраке углей, два тела на прохладной пенке, остужающей обнажившуюся из-под задранного свитера кожу, горячие тягучие прикосновения, широкие и крепкие, выгибающаяся спина и тихие стоны — Ацуши отдавался всецело и откровенно, касался в ответ, перебирая шоколадные пряди волос, поглядывал прямо в глаза, отстраняясь. Языки сплетались и ласкались, кружа и так захмелевшую голову, грудь вжималась в грудь, а тонкие пальцы скользили по пояснице, мягко надавливая, заставляя мурашки разбегаться по дрожащему мальчишечьему тельцу. Дазай оторвался от чужих губ, навис над Накаджимой, глядя на него тепло и вожделенно, и поднялся вовсе, схватил за руку, утаскивая в сторону палатки, толкнул внутрь, роняя на футон, забрался на его колени, вновь целуя. Одежда сползла с тел, укусы приятно рассыпались по плечам, а пальцы гладили и вдавливались в кожу, едва царапая ногтями, оставляя маленькие темные полосы полумесяцев. Осаму не мог оторваться от тонкой вкусной шейки, старательно оставляя на ней засосы, подолгу вжимался в нее губами и зубами, ласкал грубо, но любовно, нежно стискивая руками в объятиях.       Они были так пьяны и расслабленны, касались друг друга, сплетали пальцы, глубоко целовались, утопая в горячей нежности, но сил не осталось совсем. Пара заснула, не успев стянуть штаны — только бинты упали в кучу к одежде, а Дазай и Ацуши улеглись на бок, лицом друг к другу, в обнимку, прижались крепко и даже как-то отчаянно, словно цеплялись друг за друга из последних сил, словно не хотели потерять. Они действительно не хотели. Но не было же поводов для беспокойства?       Небо забрезжило лазурным утром, Накаджима разлепил глаза и перевернулся на другой бок, к удивлению, не обнаружив рядом теплого обнимающего его тела. Он приподнялся на локтях и огляделся: у распахнутого входа палатки сидел Осаму и перебирал на свету бинты, заматывая свои предплечья.       — Утро... — пробурчал тихо Ацуши и чуть улыбнулся, подползая к нему. Дазай вздрогнул, обернулся к нему с опаской — не ожидал, что парнишка проснется — но все-таки улыбнулся в ответ, даже подался вперед, чтобы поцеловать его в макушку.       — Утро, — ласково и нежно.       — Что ты делаешь? — спросил Накаджима сонно, но заинтересованно, и уткнулся носом в его пока еще голое плечо.       — Заматываюсь, — ответил Осаму, продолжая заниматься своими повязками.       — А... Зачем? Всегда хотел спросить, — произнес Ацуши, подобравшись поближе. — У тебя ведь нет открытых ран, так в чем проблема?       Дазай поглядел на него непонимающе, с легкой тенью тревоги, но та развеивалась от тепла мягкой тонкой улыбки.       — В шрамах, — сказал он в ответ. — Не люблю, когда люди их видят.       — Даже я? — протянул парень как-то грустно, прижимаясь губами к маленькой родинке на его плече.       — Нет. Тебе можно.       — Тогда ты можешь не заматываться, — улыбнулся Накаджима и сплел свои пальцы с его, ободряюще заглядывая ему в глаза. — Мы ведь здесь совсем одни, помнишь?       Совсем одни — как же грели душу эти простые слова. Наедине. Друг с другом. Вместе. Осаму заулыбался шире, поцеловал Ацуши в губы и стянул бинты со своих предплечий сам, позволил стянуть бинты со своей спины ему, вновь подминая его под себя. Пальцы вплетались в белобрысые волосы, ворошили их, перебирали и гладили, короткие поцелуи в губы перемежались с тонкими улыбками и закусанными губами.       — Здесь так хорошо, — сказал Накаджима, глядя Дазаю прямо в глаза — как они горели, как были прекрасны, сверкая ласковой темной бездной.       — Я тоже так думаю.       Осаму надолго прижался губами к кончику его носа — этот жест уже становился какой-то традицией, маленьким привычным проявлением нежности. Мужчина лег рядом на спину, глядя в темно-зеленый конус потолка палатки, приобнял Ацуши одной рукой и умиротворенно прикрыл глаза, наслаждаясь прохладой свежего утра.       Они вылезли спустя пять долгих спокойных минут, тепло оделись; Дазай начал разводить костер, Ацуши достал печенье и булочки, удерживая в руках целый ворох пакетов и пачек, и присел на пенку, подогнув под себя ноги. Пресная вода в котелке, юркие язычки пламени, опаляющие железку копотью, запах пакетиков чая и походные кружки — вкусный завтрак, приятный вид на бескрайний океан и острые прорезающие берег скалы.       — Это лучшая твоя идея за последнее время, — сказал Накаджима скромно, грея ладони о потеплевшую от чая посуду.       — Тебе нравится? — пробубнил Осаму с набитым ртом. — Хах, — нежно усмехнулся, — только день прошел, а впереди еще шесть. Тебе еще успеет надоесть.       — Не успеет. Ты мне никогда не надоешь.       — Не разбрасывайся словами, золотце, — протянул Дазай игриво, толкаясь плечом в чужое плечо.       — Я никогда не разбрасывался, — возмутился Ацуши тихо. — И не собираюсь, — добавил серьезно, хотя и забавно надув губы. — Ты веришь мне?       Парень посмотрел на него таким чистым и искренним взглядом, опасливым, но только потому, что боялся отказа. Осаму приобнял его за плечи, прижал к себе и проговорил:       — Конечно верю, — целуя в макушку.       Накаджима улыбнулся тонко и тепло, прикрыл глаза, отхлебывая чая, и пододвинулся ближе, глядя, как спокойно и безмятежно поблескивает на солнце небесная водная гладь.       С ним не скучно. Да, бывает такое, что им не о чем поговорить, что они тупо сидят в тишине и не могут найти подходящую тему для разговора, не могут найти общего занятия, ютятся друг рядом с другом и занимаются своими делами, но для Ацуши это не скучно ни в коем разе. Это приятно. Тишина хороша с близким человеком, напряжение исчезает под гнетом теплого, тягучего, словно карамель, молчания, окутывающего с головой, погружающего в себя целиком и полностью. С Дазаем прекрасно — Накаджима не перестанет это повторять ни самому себе, ни ему — потому что это правда, потому что ему с ним комфортно и даже как-то... правильно. Словно они всегда должны были быть вместе. Словно сама судьба предназначила их друг другу.       — Ну и чем займемся, мистер «никогда не надоешь»? — спросил Осаму, озорничая, и Ацуши пихнул его локтем, алея щеками и ушами.       Он не знал. Он понимал, что это будет сложно — найти занятие на острове, где нет привычной бумажной работы, где есть только лишь пара книг, от которых его быстро начнет воротить, и веревка, которую вполне себе можно перебросить через толстую ветку дерева.       — Что насчет того, чтобы прогуляться по лесу? — предложил Накаджима, отставив кружку и приложив указательный палец к подбородку.       — Оригинально.       — Как будто у тебя есть другие идеи, — возмутился парень. — Что плохого в том, чтобы насладиться природой?       — Ты единственный из нас умеешь наслаждаться природой, — вздохнул Дазай смиренно.       — Возьми свои слова назад и поднимай свою задницу! — ответил Ацуши сердито, вскакивая с места и стягивая с себя свитер — становилось жарковато.

***

      — Как ты вообще можешь так говорить? — спрашивал парнишка, гордо ступая по зеленой траве меж деревьев, сложив руки за спиной. — Неужели тебе совсем не нравится то, что ты видишь?       Ацуши поднялся на небольшой валун, обернулся к Осаму и широко распахнул руки, указывая на окружение: темные шершавые стволы кленов, оплетенные ползучими лианами, раскидистые папоротники и низкие аукубы, пестрящие розовыми и оранжевыми цветами. Свет пробивался сквозь кроны высоких ветвистых дзелькв, лип и осин, стрекотали цикады и пели птицы, скрашивая тишину дня своими заливистыми высокими голосками.       — Я вижу дерево. Я вижу камень. Я вижу стрекозу во-он на той ветке, — Дазай даже показал пальцем. — Но это не вызывает во мне ничего — никакого трепета и благоговения...       — Почему? — вопросил Ацуши, спрыгнув, и подошел к нему близко-близко, обхватывая ладонями его лицо. Сердце невольно пропустило удар, быстро и часто забилось — трепет вызывала только близость с ним, с этим милым искренним мальчиком. — Тебе... не нравится, как блестят в свете солнца листья и травы? Как качаются ветви на ветру, как вкусно пахнет прошлогодней листвой, цветами, лесной свежестью?       Накаджима выглядел так взволнованно и так сочувствующе, что Осаму действительно хотелось полюбить природу.       — Для меня это только звучит красиво, — выдохнул мужчина, накрывая чужие ладошки своими, ластясь, потираясь о них щеками. Ацуши, казалось, заметно погрустнел и чуть ли не норовил вот-вот заплакать от досады, но он приблизился, поднялся на носочках, целуя Дазая в губы легко и невесомо, и обнял за шею.       Будто хотел утешить.       Будто жалел, что Осаму не может видеть его глазами.       — Пойдем, — сказал Накаджима, отстранившись, взял Дазая за руку и потянул вглубь леса, перешагивая через мелкие фикусы и огибая высокие тонкие бамбуки.       Место. Ему нужно было место, как та поляна в Кураки, такое же красивое и умиротворенное. Он все тащил его вперед и тащил, не боясь заблудиться: даже отсюда чувствовал запах углей со стороны их лагеря и мог в любой момент найти дорогу назад; крепко сжимал в руке его руку, чуть вспотевшую от волнения и тепла, мягкую и крепко сжимающую его пальцы.       Широкий холмистый лужок, покрытый ровной невысокой зеленью мелких гладких травинок, тонкие изогнутые стволы деревьев, пристроенных полукругом, как будто специально, чтобы оградить это место от остального леса, чтобы защитить, спрятать от более высоких и раскидистых, скрывающих под своими кронами в глубокой непроглядной тьме. Ацуши ступил в самый центр, под ласкающие макушку лучики солнца, опустился, утягивая за собой Осаму, уселся напротив него и пронзительно поглядел ему в глаза.       Ладно, Дазай мог согласиться с тем, что Ацуши прекрасен в окружении мелких цветов и вездесущего клевера, что его озорные глаза, отражающие блеск солнца и зелень листвы, просто великолепны; Осаму так по-идиотски влюблен, он готов любоваться им хоть целую вечность.       Парнишка приблизился к нему и коснулся губами его губ, утягивая в мягкий чувственный поцелуй, облизнул его рот нежно, уложил руки на талии, чуть сминая пальчиками бока. Если Дазай не может видеть его глазами, пускай видит в его глазах, через них, словно через призму, через чувства и ощущения. Бесстыдно проскользнуть ладонями под рубашку Осаму, провести по его спине, но совершено без задней мысли; почувствовать ладони на своих щеках, осторожно навалиться на чужое тело, нависнуть сверху и терзать, терзать обветренные влажные уста, лаская их, оглаживая лопатки и притягивая к себе за поясницу, опираясь локтем второй руки прямо рядом с темной разметавшейся по траве шевелюрой.       — Тебе правда не нравится пение птиц? — зашептал ему Ацуши в губы, обхватив коленями его бедра. — Ты не хочешь увидеть меня, улегшегося на траве, купающегося в цветах?       А еще лучше обнаженного, в вездесущих белых ликорисах, со своей бледной кожей и светлыми мягкими волосами, но ярко-алыми искусанными в порыве страсти губами и багряными засосами на острых плечах, на груди и дальше, до самых бедер.       — Хочу, — выдохнул Дазай, не в силах сосредоточить взгляд: он видел перед собой только солнце, в волосах которого блестело и переливалось светлым нимбом такое же солнце.       Накаджима уселся на его бедрах, широко улыбнулся и взял его руки в свои: приблизил к лицу, целуя пальцы, скользнул ими по своей шее, провел по ключицам, прижимая к груди, в которой гулко и волнительно трепетало переполненное нежностью сердце. Осаму прерывисто выдохнул, чувствуя под своими ладонями частое сердцебиение и вздымающуюся грудь, надавил чуть сильнее, желая почувствовать больше, касаться шире, и дернул руками, залезая под его футболку, властно провел по острым ребрам, ведя по натянутой, словно шелк, коже. Ацуши чуть простонал, выдыхая: в голове помутилось, взгляд расфокусировался от неожиданной теплой дрожи, и парень вновь склонился над ним, даже не целуя, едва цепляя зубами его губы, часто и увлеченно, иногда проскальзывая языком в его приоткрытый рот; покорно поднял руки, позволяя ему стянуть с себя футболку, насладиться своим подрагивающем в прерывистом дыхании белым тельцем с редкими темными пятнами засосов. Дазай улыбался. Гладил руками его поясницу и живот, сжимал бедра и перемещался к ягодицам, притягивая ближе к себе, бесстыдно толкаясь тазом навстречу.       — Осаму...       И в низу живота уже трепетало, и в коленях била нервная дрожь; Дазай все гладил его бедра, жестко сминая ткань джинсов ладонями, скользнул ими к поясу и провел под самой кромкой, заставляя чуть выгнуться, приятно поерзать. Юркие озорные пальчики дернули за шлевки, чуть оголяя красивые выпирающие косточки, зацепились за собачку и потянули вниз, тут же обводя резинку трусов. Накаджима вскинул руки, не зная, куда их деть, уперся ими Осаму в живот и почувствовал широкую ладонь, скользящую по лобку вниз, к члену, чтобы сжать его сквозь чуть влажную ткань и надавить, накрыть полностью, поглаживая. Ацуши выдохнул, подаваясь вперед, качнул бедрами, еще и еще, толкаясь в его руку, желая касаться больше, чаще, сильнее, тяжело дыша открытым ртом, заставляя язык подсыхать и прилипать к небу. Парень тихо постанывал, скуля и кривя лицо, его руки переместились с живота на его плечи и крепко сжались, будто хотели переломать кости — до того было хорошо.       Дазай резко убрал руку, приподнимаясь, опрокинул Накаджиму на спину, вжимая в землю, и подхватил под коленями, крепко целуя, вдавливаясь пахом в его пах так плотно, тесно и грубо, но умопомрачительно приятно, что Ацуши не мог не хныкать ему в губы, не мог не прижиматься в ответ и не обнимать за шею, нечаянно стукаясь зубами. Осаму остановился, хищно облизываясь, поглядел на него томным взглядом и выдохнул, отпуская его ноги и упираясь ладонями по обе стороны от его головы, поцеловал снова, но нежнее, чуть ли не теряя рассудок.       — Ты можешь... полежать немного? — зашептал Дазай ему на ухо. — Неподвижно? Для меня?       Накаджима непонимающе моргнул пару раз, раскраснелся еще сильнее, и отвел взгляд, чуть сжимая ладони в кулаки.       — Ну... Да.       Парень снова поднял на него глаза, на этот раз заинтересованно и любопытно; Осаму сел, подогнув под себя ноги, склонился к траве и начал рвать мелкие бутоны ромашек в пригоршню, навис над Ацуши вновь и начал вплетать цветы в его волосы, мягко перебирая прядки. Парень не только прекратил мотать головой, замерев, но даже, казалось, попытался дышать как можно реже и незаметнее, лишь бы не нарушить одним неловким движением все Дазаевы труды, лишь бы не смахнуть цветок с положенного ему места. Лепесточки касались пунцовых щек, пальцы невесомо вели по животу и груди, задевая соски, как будто бы специально, чтобы раззадорить Накаджиму, заставить его вздрагивать или чуть морщиться, не в силах сдерживать эмоций, но Ацуши держался, стиснув зубы, глядел на Осаму завороженно, загипнотизированно.       — Ты и правда очень милый в цветах, — улыбнулся мужчина, поглаживая ладонью его щеку, коснулся большим пальцем губ, чувствуя на подушечке частое теплое дыхание.       Фантазия о белых ликорисах и мертвенной бледности разбивалась о такую простую, доступную, действительно красивую реальность. Этот взволнованный мальчик, нервно стискивающий пальцы, глядящий робко, словно измотанная, загнанная долгим преследованием лань, но с пылающим желанием в глазах, с напряженными бедрами, раздвинутыми так широко, чтобы Дазай комфортно уместился между ними. Осаму поправил его неровную отросшую челку, скользнув по влажному лбу, поглядел ласково, закусывая нижнюю губу, и притянул к себе за шею, роняя белые бутоны с его волос, впился в его влажные припухшие от поцелуев губы, вновь вдавливаясь в пах, потираясь еще сильнее и рьянее, чем до этого. Накаджима вскрикнул ему в рот от неожиданности, запрокидывая голову, в плечо впились чужие алчные зубы, голодные до его плоти, и он отдавался, обнимал Дазая за шею, стискивая ногами, громко стонал, слушая такие же хриплые прерывистые стоны в ответ.       Горячо, жарко, даже еще постыднее, чем если бы они были голыми; Ацуши крикливо простонал в последний раз, протяжно и умоляюще, и изогнулся, впиваясь пальцами Осаму в спину, приник к нему так близко, что мог почувствовать, как вздымается его горячий живот от частого нервного дыхания, как сильно и гулко стучит в груди его сердце. Накаджима расслабился, растянувшись на траве, его хватка ослабла, и Дазай смог поднять голову, лениво целуя его в губы, свалиться рядом, тяжко дыша. Ацуши вздрогнул пару раз — теплая истома прокатилась от паха к бедрам и защекотала в самых кончиках пальцев ног, оставляя после себя приятный холодок. Раскинутые чуть согнутые в локтях руки, взгляд, направленный в голубое изрешеченное перистыми облаками небо, и бутоны цветов под его головой, запутавшиеся в волосах, прилипшие лепестками к влажному от испарины плечу. Осаму повернулся на бок и обнял его, крепко прижимая к себе; парнишка опешил, упершись кулачками в его грудь, но выдохнул и тонко улыбнулся, покорно придвигаясь ближе, обнял за шею вновь, зарываясь носом в ворот его рубашки, вдыхая ее запах с едва заметными нотками пота, терпкими, но приятными, до безумия родными.       Ликорисы подошли бы ему. Они украсили бы его бледность, подчеркнули бы яркость тусклых губ, но вместо засосов были бы синяки, а обнаженная кожа была бы скрыта строгим костюмом: Ацуши лежал бы, красивый, окруженный белыми цветами в своем черном лакированном гробу, обитом изнутри мягким кремовым шелком, и не дышал бы, навеки застывший в своем великолепии. Смерть была бы ему к лицу — он был бы похож на спящего, ресницы его были бы так же густы и черны, а запах формалина перебивался бы запахом цветов и вишен, покачивающихся над его могилой грустно и заунывно.       Дазай поцеловал его, живого и теплого, в макушку и протиснул ногу между его ног, выравнивая дыхание.