Попытки двойного самоубийства

Bright Eyes — Lua

      Полуфабрикатная похлебка сильно отдавала солью на языке, но Ацуши был вполне доволен, почерпывая из глубокой тарелки сваренный в котле суп, и гордо прямил спину, глядя за горизонт.       Осаму поставил зонтик рядом с пенкой так, чтобы ее накрывала тень, подкинул подушек из палатки и улегся, почитывая книгу. Накаджима рассеянно мялся рядом, закончив с обедом, и не знал, с какой стороны к нему подступиться.       — Не хочешь... искупаться?       — М-м-м... Нет, я лучше полежу тут.       Ацуши пытался снова.       — Мы можем полежать и позагорать.       — Меня вполне устраивает моя бледность.       Он прямо как будто специально избегал разговоров и совместных занятий. Накаджима потупил взгляд, неловко опускаясь рядом, стиснул пальцы; а, черт с ним — он лег к нему под бок и сложил ладошки на его груди, скромно к нему прижимаясь, чувствуя небольшую неловкость. Дазай поглядел на него, оторвавшись от книжки, пристыдился — парнишка ведь просто пытается расшевелить его — и приобнял, придвигая поближе к себе.       — Знаешь, бледность всегда считалась признаком аристократии, — сказал он, снова глядя в книгу, но не читая ее. — Крестьяне работали, их кожа темнела на солнце, а высшие чины не выходили из дворцов, развлекая себя бесконечными балами, прогуливались в садах под зонтиками и глядели на простой люд из окон темных карет. Они даже использовали свинцовую пудру, и это было бы неплохое самоубийство, но оно плохое — отравление свинцом не самая приятная вещь.       Ацуши улыбнулся, обнял его за шею, сплетаясь с ним ногами, и поудобнее уложил голову на его плече, прикрывая глаза.       Сон был мягким, теплым и по-детски спокойным.       Разлепил Накаджима глаза только на закате: приподнялся, осознавая, что Дазая нет, а зонтик переставлен, и сел, широко зевая, дожидаясь своего возлюбленного. Спустя пять минут начинала брать скука, а спустя десять даже страх — он сворачивался в животе тугим комком, перекручивался и скулил как раненый зверь, попавшийся в людскую бесчеловечную ловушку. Этот страх, как и многие его другие, был беспочвенным — что с Осаму случилось что-то плохое или он бросил его, укатил на катере и оставил на острове совсем одного, только лишь с недельным запасом пресной воды, умирать. Зверь Лунного Света живуч, но вряд ли сможет воспротивиться голодной смерти или смерти от жажды. Ацуши мотнул головой, пытаясь вернуть себе здравомыслие — Дазаю незачем сбегать от него; пусть порой между ними и натягивались отношения, они всегда стремились прийти к взаимопониманию, уладить внезапно возникший конфликт и никогда не доходили до таких крайностей. И вообще, Осаму обещал, что не бросит его — это явно значило еще и «не бросит одного посреди Тихого океана».       Объявился Дазай спустя еще десять минут, с влажными волосами и полотенцем на плечах; Ацуши ел консервы, когда увидел его, приближающегося со стороны утеса, и на сердце отлегло — хорошо, что он в порядке.       — Итадакимас, — пожелал Осаму и сел рядом, беря в руки одну из открытых жестянок, стоящих рядом, вместе с приготовленными специально для него палочками. — Давно проснулся?       — Не следил, но в принципе не так давно, — сказал Накаджима честно, старательно пережевывая бобы. Уже темнело — надо бы развести костер...       — Что будем пить сегодня? — спросил Дазай и подцепил кусочек рыбы, отправляя его к себе в рот. Намекал он не на воду и даже не на сок, которого они прихватили с собой три вида.       — Дай мне выбор — мы слишком много всего взяли, — произнес Ацуши и доел последние фасолинки, допивая из банки оставшееся содержимое, запрокинув голову.       — Коньяк, сакэ, белое вино.       — Вино, — решил парнишка и отложил пустую жестянку, взял в руки запаянную пачку нарезанного хлеба и достал кусочек, делая укус. — Купался? — спросил Накаджима, наблюдая, как с волос Осаму падают редкие капли, и мужчина улыбнулся в ответ.       — Да, сполоснулся немного.       — Мне тоже надо бы, — сказал Ацуши сам себе и принялся заканчивать с ужином.       Завершив трапезу, каждый из них начал заниматься своими делами: Накаджима развел костер, Дазай достал бутылку и откупорил ее, укладываясь на пенку с подушками под головой; закатное солнце давно скрылось, сумерки сменялись глубокой ночью с темным, практически черным небом и с россыпью ярких мерцающих звезд, которых не увидишь в городе из-за смога и вездесущих пыльных облаков. Осаму взялся за книгу, покручивая бокал в руке — Ацуши не сетовал на то, что он испортит зрение, просто пристроился между его ног, уложив голову на его животе, и иногда похлебывал из своего бокала, боясь, что, отставленный рядом на траве, он случайно упадет и промочит плед, укрывающий пенку.       Тепло разведенного костра, тепло чужого тела — как это успокаивало, как умиротворяло. Дазай отложил книгу, запрокинул голову, глядя на звезды, и вплелся тонкими пальцами Накаджиме в волосы.       — Ты не против, если наша квартира будет в высотке? — спросил он неожиданно, Ацуши даже вздрогнул от такого внезапного вопроса.       — Против, — все-таки ответил паренек. — Ты в любой момент сможешь спрыгнуть — меня это не устраивает.       Дазай усмехнулся.       — Если я и спрыгну, то только вместе с тобой, — сказал он ласково, сжимая тщедушное тельце между своих ног — хоть тот прекрасно питался, а все равно был худющим и тонким как щепка. Осаму нравилась его худоба. Честно говоря, если бы Ацуши был чуть полнее и мягче, с бо́льшей мышечной массой, крепкий и поджарый — он любил бы его и таким, любил бы любым, потому что это его мальчик, прекрасный сам по себе.       Накаджима прижался к Дазаю, обнимая, уткнулся носом ему в грудь и удовлетворенно прикрыл глаза — вино его хорошенько разогрело и вспьянило, приятная дрожь лениво расползлась по телу, промерзлые вечерней прохладой плечи обдало приятным жаром; в чужих объятиях было хорошо, просто замечательно.       — В каких тонах ты хочешь спальню?       — В синих, — ответил, чуть поразмышляв. — А гостиную в бежевых и теплых. Хочу желтый диван.       Дазай не мог прекратить улыбаться и отхлебнул вина.       — А кухню можно маленькую, — мечтательно произнес мужчина, глядя в небо, — мы будем там только готовить, я буду обнимать тебя со спины, пока ты будешь стряпать нам завтрак, а потом мы все равно уйдем в спальню и будем есть прямо на постели.       Представлять это было приятно, Ацуши улыбался, перекатывая под веками яркие картинки: как он проснется в чужих объятиях и напялит чужую рубашку, проскользнет на кухню и будет работать, чтобы обрадовать любимого сладким запахом и вкусом ажурных блинчиков в сливках или кленовом сиропе — даже захотелось научиться делать их, чтобы накормить ими Осаму, чтобы только поглядеть на его реакцию.       — Все равно сначала надо бы рассказать Куникиде, почему мы оба покидаем общежитие, вместе приходим, уходим и опаздываем тоже вместе, — подметил Накаджима и огладил ладонями его грудь.       — Представляю, какая у него была бы реакция. Да у него бы очки потрескались. Мало того, что у него в «Идеале» ничего не написано про напарника-суицидника, так еще и не написано про то, что этот «напарник» будет встречаться с младшим сотрудником-тигром.       — Такое потрясение, — усмехнулся Ацуши, потирая голые ступни друг о друга.       — Возможно, он прочитал бы нам лекцию по поводу противоестественности всего этого, хотя, думаю, он отнесся бы к этому более либерально и сказал бы, что работу свою мы все равно должны делать в срок и профессионально.       — В этом я не сомневаюсь, — произнес Накаджима, кивая, и чуть приподнялся, чтобы опустошить свой бокал. — И когда? Когда мы расскажем?       — Можно после моего дня рождения? Не хочу нотаций до тех пор, а учитывая, что он читает их мне почти каждый день по нескольку раз, слышать их еще чаще мне бы не хотелось.       — Хорошо, — кивнул Ацуши, вновь прижимаясь, ловя своей ладонью чужую, крепко сжимая ее. — А когда он у тебя, напомни мне?       — Девятнадцатого июня, — сказал Осаму. Накаджима мысленно поставил галочку выбрать ему подарок, который можно было бы сравнить с той чудесной юкатой и незабываемыми воспоминаниями, что он получил в свое время от него.       Парень ластился, терся о его руки, вжимался щекой в грудь и так развозился, что пробудил в себе теплое тлеющее желание, приподнялся, укладываясь грудью на Дазаеву грудь, коснулся губами его губ, целуя мягко и нежно — как же это раззадоривало. Ацуши улыбался ему в рот, целовал часто и отрывисто, перешел на щеки, чувствуя под своей футболкой чужие сильные руки, протиснулся ладонями под его спину, оглаживая лопатки, спускаясь к пояснице. Одернуть зубами уголок воротника и надолго прижаться губами к его шее, скользнуть языком, стискивая кожу зубами, засасывая, оставляя темную багровую метку, пестреющую на светлой — аристократически бледной — коже. Накаджима отстранился, засматриваясь на покрасневшего под ним и его ласками Дазая, приулыбнулся, устраиваясь поудобнее, принимаясь расстегивать его рубашку, а после распахнул ее и прижался к его груди губами, мягко щекоча, облизывая, поддевая зубами твердые соски и вбирая их в рот, спускаясь ниже и ниже.       Осаму поерзал на подушках, устраиваясь полусидя-полулежа, погладил Ацуши по волосам, выдыхая от удовольствия, стиснул зубы, почувствовав на паху его небольшую ладошку, мнущую, сжимающую в руке ткань и плоть.       — Ацу, — простонал он ласково, откидывая голову — по коже скользил юркий язык, обводил пупок и толкался внутрь, поцелуи рассыпа́лись теплыми прикосновениями по шрамам, зубы чуть вдавливались, покусывали выпирающие кости таза, вели по вздымающемуся от дыхания животу, подцепляли ласково бока, а еще пальцы, пальцы — скользящие снизу вверх, оглаживающие грудь, царапающие ногтями косточки ключиц, так приятно и приторно, что даже сладость вина не могла сравниться со сладостью чувств и ощущений.       Целовать Дазая было приятно. Доставлять удовольствие, дразнить, сминая скрытый штанами член, уже вставший и твердый, горячий даже через ткань и наверняка мокрый — от этих мыслей хотелось попробовать его на вкус, узнать наверняка, пошло причмокивая, чтобы усладить чужие фантазии, которые явно часто мелькали в чужой голове. Накаджима расстегнул ширинку, чуть приспустил одежду, касаясь губами мокрого пятнышка на трусах, вжимаясь носом, не брезгуя вдохнуть солоноватый любимый аромат и тронуть языком, вдавиться ртом, сжимая, заставляя Осаму пискляво вздохнуть с тихим стоном.       И все-таки дразнить было приятно. Накаджима переместился с паха обратно на таз, облизывая, сминая в ладонях приподнявшиеся ягодицы, скользнул руками по бокам, ущипнул за соски, тут же их оглаживая, перетирая их между пальцами, до боли, но чертовски приятно, так, что мурашки расползались по бедрам и слабели колени, едва сжимающие между собой тельце Ацуши. Приятно до головокружения, хотя голова и так шла кругом от выпитых бокалов вина, нежно до дрожи; такие точные проницательные прикосновения, именно там, где надо, но будто вокруг да около — хотелось, чтобы Накаджима снова поцеловал его между ног, чтобы не мелочился на резкие движения головой, загоняя член глубоко в глотку, чтобы Осаму задыхался, молил, краснел, мотал головой и цеплялся пальцами за подушки, млел от чужого тесного рта, влажного юркого языка, плотно давящего снизу, обводящего головку, и, о Боги, просто возьми ты его уже в рот, негодный мальчишка, хватит дразниться, целуя бедра, сжимая плечи!       Ацуши приостановился, чуть выпрямился, поддевая пальцами резинку белья, и спустил его, обнажая покачнувшуюся прижавшуюся к животу плоть, пачкающую кожу блестящей терпкой на запах смазкой. Паренек сглотнул, засматриваясь: мелкие венки, крупная темно-розовая головка, склизкий предэякулят, размазавшийся по всей длине. Он помнил, как удобно его плоть умещалась во рту, как толкалась в самую глотку и мешала дышать — удушье это было необычайно приятным, а стекающая с уголка рта слюна так щекотно скользила по подбородку и дальше, вниз, по шее, к ямочке между ключиц... Накаджима жарко выдохнул, опаляя дрогнувший орган горячим дыханием, коснулся ствола самым кончиком языка, прижался губами, а потом снова приподнялся, зацеловывая дрожащий живот, Дазай даже чуть согнулся от такой неожиданной смены ласк.       — Ацуши, — шептал он, запрокинув голову, сжал в ладонях его мягкие белокурые пряди и стиснул до боли.       Накаджима облизывал низ его живота, зарывался пальцами в темные и густые лобковые волосы, оттягивая их, сжимая, лаская, но член в рот все не брал — растягивал удовольствие, так бесстыдно мучил Дазая, уничтожал его жгучим пламенем, сжигающим изнутри.       — Ацуши, — сказал Осаму жестко, потянув Накаджиму за волосы и подняв его лицо так, чтобы беспрепятственно в него заглянуть. Выражение у Ацуши было страстное, развязное и совсем чуточку хитрое — знал, подлец, что Дазаю нравится, но он уже измаялся, ожидая основного действа. — Ты ведь знаешь, что я могу трахнуть тебя в рот насильно?       Накаджима улыбался — не было в этом ничего смешного, но отчего-то такие угрозы весьма его забавили — и ответил, пошло облизываясь:       — Я тебе член отгрызу к чертям собачьим, — с чуточку безумным взглядом, еще более широкой улыбкой и не менее угрожающе, но ласково, так невинно и добродушно.       Осаму улыбнулся в ответ, отпуская его, откидывая голову вновь и сжимая пальцами плед — Ацуши коснулся самого основания, пощекотал языком, вобрал в рот яички, посасывая, перекатывая их на языке; совсем немного чувствовался вкус пены для бритья и терпкий лосьон, но так ненавязчиво, что парень не обращал на это внимания, ласкал, вырывая тихие вздохи и стоны, едва давил зубами, вызывая мелкую холодную дрожь, заставлял вертеть головой, стонать его имя.       — Ацуши, Ацуши, Ацуши...       Накаджима смилостивился над ним, взял в рот член, придавливая его языком, сжал руками крепче бедра, смещаясь на ягодицы, ведя головой вниз и вверх — Осаму стал громче, напрягся сильнее; какой же милый его распущенный бесстыдный мальчик, как сильно старается, как упорно доводит до экстаза, а ведь по сути ничего особенного и не делает, но его распаляющие недавние прикосновения, еще чувствующиеся на коже, его поцелуи, мягкие укусы, облизывания — они сделали свое дело, а вид покачивающейся белой макушки между ног просто сводил с ума и заставлял истому горячо расползаться по телу. Плотно сомкнутые губы, тесное горло, крепкая хватка чужих любимых пальцев на ягодицах — Дазаю больше ничего не надо, ему хорошо до внутреннего крика и кружащейся головы.       Близко, так чертовски близко...       — Ацуши, пожалуйста, Ацуши! — скулил мужчина, и это чертовски тешило мальчишечье самолюбие; Накаджима заулыбался с членом во рту, стал брать глубже и чаще.       Осаму толкался навстречу, извивался, выгибался, вскрикивал от острого наслаждения, не стесняясь своего голоса, эхом раздающегося по окрестности, и тяжело дышал, будто у него началась гипервентиляция, задыхался чуть ли не буквально, закатывая до рези глаза.       Горячая терпкая струя ударила в глотку, Ацуши чуть не поперхнулся спермой, но сглотнул ее и отстранился, покашливая в кулак. Дазай раскинулся на подушках, удовлетворенно подрагивая, протяжно застонал — таким приятным был оргазм — и погладил своего мальчика по голове, выдохнул:       — Черт возьми, Ацуши...       Накаджима утер уголки губ, смущенно улыбнулся, и Осаму уронил его на себя, целуя крепко и счастливо, стиснул в объятиях и не отпускал, даже оторвавшись, все прижимал к груди, вдыхая запах его волос.       — Маленький развратный паршивец, — сказал он тихо. Бревнышки мерно потрескивали в пламени костра.       — Как будто ты против, — буркнул Ацуши в ответ, сцепляя пальцы на его пояснице. Дазай прижал его к себе крепче.       — Конечно не против. Мне это нравится.       Он отстранил парнишку от себя, поглядел в его счастливые глаза — он был так очаровательно рад возможности делать ему приятно, касаться его, доставлять ему удовольствие, что сердце прыгало в груди и делало витиеватые кульбиты от такого же искреннего счастья.       — Утопимся на радостях? — спросил Осаму и получил локтем в грудь; Накаджима недовольно отстранился и сел рядом, показав ему язык. — Я пошутил, — виновато протянул Дазай, натягивая штаны, а когда поднял голову, чтобы посмотреть на Ацуши, ощутил на своих губах легкий поцелуй.       — Я знаю, — шепнул парнишка, совершенно не обижаясь на него за эту дурацкую глупость, и взял полупустую бутылку вина, задумчиво покручивая ее в руках. Отхлебнул из горла, удивив Осаму. Посмотрел на него, поднимая бровь и протягивая бутылку — предлагая.       Дазай потянулся к нему, не обращая внимания на бутылку, поцеловал в губы, разделяя еще недопитое вино; выплеснувшиеся капли тут же заскользили вниз по подбородку и шее, но было ли Осаму до этого дело — он сглатывал то, что так нагло крал у него изо рта, облизывал его губы, целовал страстно и пылко, чуть ли не намереваясь уронить его и доставить удовольствие теперь ему, но у Накаджимы в руках все еще была бутылка, и пролить оставшийся алкоголь не хотелось. Он оторвался, сладко облизываясь.       — Может, просто искупаемся? — предложил он.       — Искупаемся? Посреди ночи? — спросил Ацуши как-то пьяно и снова отхлебнул из горла — смелый, развязный, бесцеремонный мальчик. Захотелось снова его поцеловать.       — Посреди ночи, — шепот на ушко и рука на пальцах, сжимающих бутыль. — Обнаженными. М?       Дазай осторожно забрал вино и допил его, глядя Накаджиме в глаза, хищно облизываясь. Ацуши улыбнулся на его ухмылку, поцеловал кусаче — скользя зубами по губам, сжимая между ними чужой язык, мягко и осторожно, и поднялся, игриво вильнув задом, стянул с себя футболку, повернувшись вполоборота, соблазняя своими торчащими лопатками и голыми плечами, принялся за джинсы, скидывая их на траву вместе с бельем, аккуратно переступил одежду и поглядел на Осаму в ожидании. Тот нервно сглотнул — прекрасное было зрелище — скоропостижно избавился от своих вещей, приблизился к нему, не стесняясь наготы, стискивая в своей ладони его. Медленным уверенным шагом они направились к кромке воды, намочили кончики пальцев ног — холодно, хотя, казалось, чуть теплее температуры воздуха. Ацуши посмотрел на Дазая, улыбнулся тепло и приятно и ступил в океан, утягивая за собой, нарушил спокойствие водной глади, отражающей голубой круг луны — неровный, потому что полнолуние было только вот неделю назад — но выглядело это все равно прекрасно, будто парнишка — прекрасное волшебное существо, чистое, непорочное (хотя Осаму-то знал, знал его демонов), в волосах которого вот-вот должны были заиграть светлячки и осветить его невинную очаровательную красоту. Дазай отметил, что его влажный зад в лунном свете выглядит весьма аппетитно.       Они опустились в холодную воду по плечи, встали друг напротив друга, и Накаджима прижался к Осаму доверительно, обнял за шею, позволил обнять себя и скользнуть вниз по пояснице, стиснуть поджавшиеся ягодицы и провести ребром ладони по мошонке.       И румянился он в лунном свете просто неотразимо — этот нежный мальчик создан для того, чтобы любить его и восхищаться им.       — Ты только что сделал мне минет, а теперь краснеешь от объятий? — спросил Дазай низким голосом. Ацуши вжался носом в его плечо; лицо загорелось еще сильнее.       — Это... Другое, — выдавил из себя Накаджима, сжимая его крепче, а потом отстранился, отплывая к глубине, нырнул, смачивая волосы.       Осаму плыл — не только буквально — и любовался им.       Долго они так не плавали — догребли до одной скалы, поцеловались в ее тени, словно прятались от вездесущей луны, словно действительно была опасность оказаться кем-то обнаруженными, и вернулись на мелководье, улеглись на песок на животах, так, чтобы вода облизывала бедра, и уложили головы на предплечьях, влюбленно глядя друг на друга. Ацуши вытянул руку так, что Осаму не мог не сплести с ним пальцы, не мог не улыбнуться и не подобраться поближе.       — Хорошо, не так ли?       Чувство легкого опьянения, рука в руке, мягкий свет серебряной луны, ласкающий светлые неровные пряди.       — Хорошо, — улыбнулся Накаджима, сжимая пальчики, прикрыл глаза, расслабленный, довольный и счастливый такой нежной идиллии.       Дазай приблизил его руку к своему лицу, поцеловал пальцы, запачкавшиеся в песке, а потом подполз ближе, усаживаясь, отер свои губы и коснулся ими чужих, утягивая в глубокий чувственный поцелуй: язык с языком, по небу и прямо к глотке, чтобы Ацуши поперхнулся воздухом, чтобы дрогнул, нежно укладывая ладони на его бедрах. Осаму приподнял его и уложил на спину, вновь целуя, часто, отрывисто, причмокивая, вжимаясь своим телом в его, но не потираясь — боясь поцарапать песком нежную кожу. Только руки скользили по белому телу, запятнанному темными засосами, его засосами, только колени стискивали его в своих объятиях, а губы ласкались, сплетались горячие скользкие языки.       — Мы все в песке, — сказал Ацуши тихо, заговорщически, и улыбнулся, смеясь в широкое темное небо, принимая на себя чужие нехитрые ласки.       А после они смыли друг с друга весь песок, касаясь так откровенно, но не пошло — в наготе истинная чистота, в легких прикосновениях невинные первородные эмоции. Любовь в их ласках, но перед лицом луны обнаженная, светлая и беззащитная, а рядом играл огонь языками пламени, и только рядом с тем огнем была их развращенная страсть, в которой не было ничего постыдного. Открытые миру, открытые друг другу.       В костре трещали угли и тонкие веточки. Луна молчала.