Попытки двойного самоубийства

      Душная палатка, липкое тело, взмокшая шея и поясница.       Утро Ацуши начиналось не самым лучшим образом.       Он поднялся так, чтобы не разбудить Осаму, хотя нежно потрепал его напоследок по волосам и поцеловал кончики его пальцев, вылезая из палатки, вдохнул свежий чистый воздух, лениво потягиваясь. Тонкая гибкая фигурка, обнаженная и вытянутая, на фоне одернутых полов входа темной палатки и голубого круга неба и океана. Острые плечи, рельефная спина с выпирающими лопатками, аккуратная линия талии, длинная шейка.       Накаджима вымылся со сладким кокосовым гелем, сполоснул волосы, хорошенько обтерся и, переодевшись, вернулся в лагерь, где Осаму уже сидел у разведенного костра и ждал, когда сварится лапша. Парнишка подобрался сзади, сел, обняв его за шею, и крепко-крепко прижался, стиснув его между своих колен. Дазай огладил его белые голые бедра, не скрытые короткими шортами, и прикрыл глаза, вжимаясь в Ацуши спиной, тепло, мягко и до головокружения уютно.       — Пиво или сакэ? — спросил Осаму, взяв чужую ладонь в свою, и поцеловал ее, опаляя кожу горячим дыханием.       — Пиво, — ответил Накаджима ласково и поцеловал его в шею, надолго прижавшись губами.       В небесной вышине кричали редкие чайки, вышедшие на утреннюю охоту, и даже шум моря не мог перебить их голосов, раздающихся на все побережье.       Лапша с приправами и мелко нарезанными овощами неспешно утоляла голод, Ацуши жался к плечу Дазая и делал маленькие глоточки хмельного напитка; закончив трапезу, Осаму попросил паренька найти его плеер и проводил его пытливым взглядом, любуясь открытыми круглыми икрами, нежными бедрами, плотно обтянутыми темной тканью ягодицами, покачивающимися на каждом шагу.       — У тебя всегда была эта прелесть? — спросил Осаму, когда Накаджима вернулся и бухнулся рядом. Провел ладонью по дрогнувшей коленке вверх, оглаживая ногу, коснулся краешка шорт, подбираясь к Ацуши ближе, опаляя дыханием его губы.       Тот, пытающийся распутать наушники, вздрогнул, свел вместе бедра и отпрянул, чувствуя, как кровь приливает к лицу.       — Т-ты о чем? — вопросил Накаджима неловко, нервно сглатывая.       — Эти шортики. Ты в них просто очарователен, — мурлыкнул Дазай, вновь приближаясь к его лицу, целуя в губы нежно, но настойчиво.       Ацуши почувствовал, как чужая ладонь протиснулась между ног, как горячий мокрый язык проскользнул в рот, и поддался ласке, отвечая, выпуская из рук технику, обнимая Осаму за шею. Тот углубил поцелуй, да так, что парнишка невольно промычал от удовольствия, и, почувствовав, как расслабились его ноги, мужчина потерся ребром ладони о его пах, сжал пальцами внутреннюю сторону бедра, уверенно массируя мышцы. Накаджима застонал ему в губы и отпрянул, отворачивая голову в сторону, прикрыл смущенно рот тыльной стороной ладони — да, это приятно, но он до сих пор стеснялся и отчаянно нуждался в какой-никакой моральной подготовке. Было не так стыдно, когда начинал он сам. Но когда за дело брался Дазай, Ацуши не всегда мог нормально себя контролировать.       Мужчина, с упоением полюбовавшись своим возлюбленным, дал ему волю: убрал руку, оставляя от горячего прикосновения неудовлетворительный холод, сел рядом, отодвинувшись на расстояние ладони. Тяжко вздохнув, парень снова взялся за наушники и заткнул одним ухо, отдавая Осаму плеер — пускай сам выбирает, что он хочет. К своему удивлению, Накаджима не услышал классической музыки эпохи классицизма, не было переливов скрипки и беготни чужих пальцев по клавишам фортепиано — только струны гитары и тихий мужской голос, поющий мягко и расслабленно на иностранном языке. Необычно. Дазай всегда придерживался симфоний и сонат, изредка успокаивал себя звуками природы, но современной музыки, что крутили по ТВ, радио, да даже на площадях перед торговыми центрами, никогда не включал.       Конечно, может, дело было в том, что Ацуши непременно смог бы найти в поп-песнях и ню-метале, что слушал Осаму, те грани, которые тот невольно прятал там; люди всегда оставляют в прослушиваемой музыке частичку себя, отдаются ей, связывают с ней свои чувства, переживания, мысли. Классика — маска, Дазай умело прятался за ней, и только одинокая тишина была достойна тех метких текстов, что он невольно заучивал наизусть и прокручивал в голове раз за разом, пока не надоедало.       Музыка медленная и быстрая, отбивающая в голове тяжелыми басами и разливающаяся нежными переливами; женские тонкие голоса, отчаянные надрывные крики, завывания, тянучий мужской баритон. Они провели полдня, упиваясь пивом и разношерстными мелодиями, часто меняли позы, то улегшись друг рядом с другом на спине, то взявшись за руки, перевалившись через друг друга, то на спине, то на боку, то в объятиях, то спина к спине. Набитая до отказа хмелем голова кружилась и тяжелела, на лице играла улыбка, руки невольно тянулись к чужим рукам, а губы отчаянно хотели смять чужие губы. Ацуши целовал Осаму, забравшись к нему на колени, ластился под его руки, гладящие круглые мягкие ягодицы, до упоения красивые в тесноте черной ткани и объятиях тонких пальцев.       Они заслушивали некоторые песни по несколько раз, на второй бутылке начали запевать, часто бегая в туалет.       — До цели рукой подать, но она       Слишком далека — поднимем шум!       Неужто дни пустые       Будут светом озарены?       Дазай даже смог наиграть мелодию на гитаре и спеть пьяным голосом наперебой со смехом, но Накаджима снова притянул его к себе, откладывая инструмент в сторону, залез руками ему под рубашку, обводя широким движением грудь, и повалил на пенку, целуя, облизывая его губы, играя с его языком, то жестко толкаясь в него своим, то касаясь самым кончиком, часто, мелко, совершенно дразнящим образом.       — Ацуши, — сказал Осаму томно, оторвавшись всего на секундочку, а после его снова увлекли во влажный хлюпающий поцелуй, из которого совсем не было ни сил, ни желания вырваться. Дазай поддался, страстно целуя его в ответ. — Ацуши, принеси нам сакэ, — все-таки сумел сказать он, отстранившись, воззвав к раскрепостившемуся пареньку.       Накаджима облизнулся, глядя ему прямо в глаза, приподнялся, потом и вовсе встал и вдруг почувствовал, как его обняли за бедра. Осаму стоял на коленях, крепко стискивая его руками, прижимался щекой к его заду и потирался, едва покусывая сквозь ткань.       — А хотя мой Ацу-чан намного слаще сакэ... — заворковал Дазай, ластясь к сочным упругим ягодицам, нервно поджимающимся, вздрагивающим от прикосновений. Он жался к ним щекой, мял в руках, ласкал, заставляя Ацуши прерывисто вздыхать.       — Дазай... — выдавил из себя парнишка, подкосив ноги — уж слишком приятно и неожиданно Осаму принялся нежить его. — Ах...       Дазай мокро облизнул ямочку на его пояснице, причмокнув, и мягко оттолкнул парня от себя, вновь усаживаясь на пенке, поглядел пошло, игриво — в его глазах плясали огоньки. Накаджима зарделся, глянув на него, легонько пнул ногой под бок и направился за новой бутылкой алкоголя, пестря алыми горящими румянцем ушами.       Первый глоток они разделили в поцелуе. Как и второй, и третий. Они целовались жгуче и самозабвенно, роняли капли алкоголя с губ, притягивали друг друга к себе и тяжко дышали, нежно потираясь носами. Выхлебав примерно треть, они снова улеглись на пенке, на которой сбился плед, а подушки укатили на траву. Осаму долго гладил лежащего под боком Ацуши по спине, трепал по светлым волосам, потирался ногами о его ноги; сгущались сумерки, прорезанные яркой розовой полосой у самого горизонта, темно-синие облака заполоняли небеса и играли перьями на свету.       Накаджима уже был готов провалиться в нежную дрему, отдаться в объятия теплых рук и легкого сна, но Дазай заворочался, поднялся с томным и тихим:       — Пойдем, Ацуши-чан, — и взял бутылку, утягивая парнишку за собой, в лес.       Они взобрались по холму на утес, совсем как в прошлый раз, и Накаджима даже был не против сброситься с него: лишь бы вместе, лишь бы стиснув друг друга в тисках объятий.       Осаму крепко поцеловал его, покачнулся, подбираясь к краю, и сел, в ожидании поглядывая на Накаджиму, свесил ноги, делая глоток сакэ из горла. Ацуши бухнулся рядом с ним, облизнул его сладкие губы, поглядел влюбленно, смотря прямо в глаза, склонил голову набок, заглядывая в самую душу. Глаза переключились на горизонт: Накаджима знал, Дазай обожает закаты. Темнеющее небо, погружающееся во тьму, разрывающееся красными полосами меж серых облаков, словно свежие сочные раны, истекающие теплой и липкой кровью. Вечернее небо действительно завораживало; в тишине, подгоняемой стрекотом цикад и далеким пением птиц, доносящимся из леса, в темноте, сцепив руки крепко, прижимаясь друг к другу плечами. В волосах играл прохладный ветерок, голову кружило от алкоголя, и в целом Ацуши было хорошо — он был счастлив вот так сидеть, глядеть на тусклые едва появляющиеся звезды и умирающее на горизонте солнце, топящее себя в муках, уползающее на дно черного таинственного океана.       Осаму ткнулся носом парню в плечо, поцеловал голый участок кожи, прикрыв глаза, да так и остался сидеть, вдыхая сладкий аромат нежного приторного геля с оттенком ванили и кокоса.       — Ты любишь меня? — спросил мужчина тихо, потираясь кончиком носа о его шею, оставляя за своим прикосновением жаркое щекочущее дыхание.       Накаджима повернулся к нему боком, мягко обхватил ладонями его лицо, посмотрел пронзительно и ласково — чувства плескались в его светлых глазах и чуть ли не грозили вовсе выплеснуться, обжигая Дазая своей глубиной и искренностью. Он приблизился, жарко вжимаясь губами в его губы, и хрипло прошептал:       — Люблю, — обнимая крепко, близко и тесно.       Осаму обхватил его руками в ответ, прижимаясь. «Я не смогу вас возненавидеть», — неожиданно пронеслось в голове, Дазай невольно состроил страдальческое выражение лица, благо, Ацуши не видел, а в горле отчего-то стянулся больной колючий комок, глаза защипало. Мужчина медленно отстранился, взял бутылку в руки, внимательно поглядел на нее. Он допил содержимое несколькими глубокими глотками; горло обожгло, хотелось закашляться, но подобная горячая боль была Осаму не впервой.       Он сцепил руки на коленях, поглядел на них пустым, но внимательным взглядом, и заговорил:       — Ацуши. Как ты думаешь... Убийца может стать хорошим человеком?       Он задавал себе этот вопрос. Он всегда знал на него ответ, но тот никогда не был однозначным, и ему отчаянно хотелось чего-то абсолютного, точного. Наверное, мнение любимого человека сможет расставить все точки над «i».       Накаджима опешил. Он озадаченно смотрел на Дазая, потом отвел взгляд на плескающиеся у скал волны и надолго задумался.       — Любой человек в любое время может стать хорошим, — сказал Ацуши тихо, перебирая пальчиками. — Проблема лишь в том, кем он был до этого. Если убийца станет хорошим, его будет терзать совесть за его прошлое: он не сможет вернуть жизни, которые забрал, он не сможет вернуть слезы, котор... — ...которые пролили родные и близкие убитых им, — закончил Осаму; у них совпадали мысли, и это даже немного разочаровывало. — А еще у убийцы могут остаться дурные привычки вроде держать пистолет под подушкой и невольно искать пути отступления там, где они даже не нужны.       Дазай покачал головой; взгляд его стал еще мрачнее, будто он темнел вместе с закатным небом.       — Я убийца, Ацуши, — сказал он, опустив голову, сжав в кулаке листочки травы. — Я был одним из пяти исполнительных глав Портовой Мафии, самым молодым в истории.       Холод пробежался по плечам; Осаму посмотрел на ошарашенного Накаджиму — все лицо парнишки искрило непониманием, удивлением и страхом. Дазай рассеянно улыбнулся, но эта улыбка — отчаяние, крик о помощи.       — Ты... шутишь? — спросил Ацуши недоуменным боязливым голосом, вскинул брови, пытаясь докопаться до истины.       Истина была на самой поверхности.       — Стал бы я о таком шутить, — нервно усмехнулся Осаму и снова отвернул голову в другую сторону.       Его мальчик терпеть не может несправедливость. Он печалится чужим бессмысленным смертям, свято веря, что любая жизнь ценна и имеет смысл, он действительно верит в то немногое хорошее, что существует в людях. Дазай непременно ждал осуждения с его стороны, отчуждения, ненависти...       — Но у тебя ведь... были причины?       ...и отрицания.       — Когда я вступил в Мафию, мне дали оружие, сказали: «Выживай», — и начали нещадно пинать, заставляли подниматься и снова получать удары. Мне было около десяти лет. — Надломленная улыбка вновь исказила его лицо; он все глядел на темное солнце, тонущее на алом горизонте.       — Тебя принуждали?       — Я пришел туда добровольно. Я работал добровольно. Я наслаждался каждым мерзким днем, проведенным там, и лелеял мысль о меритократии. У меня нет оправданий, Ацуши, а мои мотивы эгоистичны, — признался он. — Я ни о чем не жалею, не раскаиваюсь, и если бы мне дали вторую жизнь, я сделал бы все то же самое. Но порой с кровью на руках... Тяжело жить. Ты сам знаешь.       Парень все пялился хмурым взглядом в океан, не мог понять, терял от быстрых вспышек мыслей нить происходящего. В животе все нервно и тянуще перекручивалось, в груди давно похолодело — он сидит буквально в двух сантиметрах от безжалостного убийцы, бывшего мафиози, взращенного в изуверской среде. Он словно нежное растение, проросшее сквозь бетон, которому ничто не страшно, которое борется за свое место под солнцем, но не цветок — скорее красивая ядовитая колючка, уничтожающая всех тех, кто к ней прикоснется. Те редкие проблески мрачной злости в его глазах, игривой жестокости, серьезности — это все пережитки его прошлого?       — Сколько ты убил человек? — спросил парень тихо, готовый разрыдаться — он чувствовал, как его хрупкий идиллистичный мирок покрывался трещинами, рассыпался прямо на глазах, а светлые осколки безнадежно тонули в море — ничто их не сможет вернуть.       — Больше сотни своими руками. Тысячи — чужими.       Накаджима вздрогнул, и по его коже пробежались морозные мурашки — до того его хватил ужас.       Беседа была тихой и непринужденной, но чертовски серьезной. Причиняющей боль.       — Ты когда-нибудь получал удовольствие, убивая?       — Да.       Ацуши терял надежду. Он протер слезящиеся глаза и спросил отчаянно:       — Зачем... Зачем ты рассказал мне об этом? — глядя жалобно прямо ему в лицо. — Чтобы я просто знал об этом? Или ты открылся мне, решил довериться? А может, ты просто хочешь меня оттолкнуть, хочешь, чтобы я тебя возненавидел?       Накаджима был прав по каждому пункту.        Осаму не хотел, не хотел, чтобы такой чудесный мальчишка связал свою судьбу с таким отвратительным куском дерьма, как он. Невольно вспоминались все бранные слова из уст Чуи, и Дазаю отчаянно хотелось услышать их из уст Ацуши — потому что заслужил, потому что парнишка имеет право на гнев и ярость. Накаджима влез в это по совершенной случайности. Он не жалеет?       — Все вместе, Ацу-чан, — произнес Осаму, закрывая глаза — он был бы рад, если бы Накаджима взял на себя грех и убил бы его прямо сейчас, скинул бы с утеса, чтобы он непременно ударился головой о скалы, задушил бы своими собственными руками, роняя слезы, ненавидя его за ложь и то скрытое отвратительное прошлое, которое нельзя отпустить, как не залечить гнойную воспаленную рану, пульсирующую, мерзко пахнущую и вызывающую скорый некроз, сжирая руку, запачканную в чужой крови.       — Ты идиот, — сказал Ацуши надсадно. — Ты не слышал меня? Ты слушал меня хоть когда-нибудь? Я не смогу тебя возненавидеть. Делать это из-за прошлого бессмысленно — ни ты, ни я не сможем ничего исправить, да и тебе это вовсе не нужно — ну и черт с этим. Из-за настоящего... Ты ведешь себя так эгоистично, пытаясь защитить меня от себя, — возмутился парень. — А что, если я не хочу, чтобы меня защищали? Если я хочу любить ублюдка, который любит меня в ответ, но постоянно, постоянно отталкивает меня своей мерзкой заботой?       Его голос надломился, слезы выплеснулись из глаз, и Накаджима утер их быстрым движением, вновь глядя на Дазая.       — Уже поздно, — сказал парнишка. — Если ты потащишь меня в Ад, я пойду за тобой и обязательно вытащу нас оттуда, если решение отправиться туда окажется неудачным. Скажи, — выдавил из себя Ацуши, всхлипывая; Осаму не мог спокойно смотреть на его слезы и тоже был готов разрыдаться, произнеси он еще хоть слово. — Есть ли еще причины, по которым я не должен быть с тобой? Поделись со мной. Думаешь, я приму хоть одну из них?       Дазай зажмурился, отводя взгляд, стрункой вытянул напряженную спину и открыл глаза, глядя пусто, строго и серьезно.       — Я жестокий человек, Ацуши, — сказал он так, что под ребрами запорхал неистовый животный страх. — Я был, я им и остался. Ты действительно хочешь, чтобы я причинял тебе боль? Хочешь, чтобы я медленно уничтожал тебя, пока не оставлю только прах, а потом и сам уничтожу себя?       Накаджима прикрыл заплаканные глаза, сомкнув влажные ресницы, глубоко вздохнул, придавая лицу непринужденное выражение, и его распахнутые глаза загорелись серьезностью, уверенностью и отчаянием. Его коробило. Он рассыпался на кусочки, Осаму препарировал его чувства, давил на них, сжимал, тянул, проверяя на прочность — это было мучительно.       — И в чем же проявляется твоя жестокость? — спросил Ацуши с надменной уверенностью: «Ну давай, продемонстрируй, и я докажу тебе, как глубоко ты ошибаешься».       Дазай поглядел на него холодно, даже как-то снисходительно; у него был до ужаса пугающий взгляд: безэмоциональный, чуть уставший, а еще действительно жестокий, пробирающий до самых костей — под таким тяжелым взглядом хотелось провалиться сквозь землю.       Тонкие пальцы неожиданно крепко стиснули шею; Накаджима поперхнулся воздухом, едва хватаясь за его руку, и в глазах пробежала яркая волна, помутившая взгляд, искажающая пространство. Больно, больно: Осаму сдавливал трахею, будто хотел переломить, а глядел таким темным взглядом, что Ацуши тонул в нем, тонул и утопал, умирая, как то красное отчаянное солнце, поглощаемое молчаливым океаном.       — Ты помнишь Акутагаву? Мафиози, что оторвал тебе ногу однажды? — процедил Дазай, глядя тупым взглядом, словно кукла, устрашающе зияющая своими черными глазами-пуговичками, ни на чем не сосредотачиваясь, в безмолвной печали, искренней темной кровожадности. — Я был его учителем — как думаешь, чему я его учил? — Рука стиснула шею сильнее, Накаджима захрипел, но не засопротивлялся — да, он мог убрать эту душащую его руку, но не хотел, ему нужно было принять это, нужно было выслушать его. — Ты же считаешь его жестоким? Он не перенял и половины жестокости своего учителя.       Ацуши дрожал и дергался, но не вырывался, терпел на себе злой ненавидящий взгляд, терпел боль в шее, а еще — где-то в сердце, что осыпалось лепестками сакуры, оставляя после себя тонкие хлестающие по щекам ветви, голые, беззащитные и отвратительные без своих цветов и листьев.       В глазах Осаму будто что-то прояснилось, он распахнул их широко и испуганно, одернул руку, позволяя Накаджиме отдышаться и отереть болящее место, роняя в траву невольные слезы. Дазай скрипнул зубами, отвернул голову стыдливо, с бесконечной виной — он ненавидел себя, он хотел убить себя, но спустя столько лет не потому, что не видел в жизни смысла, а потому, что не хотел больше ранить Накаджиму.       — Ацуши, я...       Его заткнули поцелуем.       Парень оседлал его бедра, вцепившись в его волосы крепкой хваткой, до боли оттягивая, выкручивая, неистово стискивая пальцами. Он терзал его губы, жестоко мучил, сжимал между зуб язык, пожевывая, а потом резко укусил за него, заставляя громко недовольно вскричать и вцепиться ему в плечи руками, пытаясь отстранить. Когда Ацуши выпрямился, прекратив кусачий поцелуй, но чуть сжав одной ладонью чужую шею, Осаму поймал на себе его взгляд: холодный, пустой, пронзительно-кровожадный.       — Ты думаешь, я не смогу ответить тебе жестокостью?       Он... копировал его?       Этот взгляд, этот тон, сжимающиеся на шее пальцы.       Он копировал его!       Несмотря на то, какое впечатление хрупкого нежного мальчика он производил, хватка у него была крепкая и сильная. И этот тяжелый взгляд... видеть его на таком милом лице было не то что необычно — пугающе.       — Не сдерживайся. Я тоже не буду. Хочешь быть жестоким, хочешь моей боли — пожалуйста, но в ответ ты получишь то же самое. Ты не сумеешь бросить меня, потому что я не отпущу тебя. — Рука стиснулась сильнее, почувствовались тигриные коготки; в низу живота запорхал животный страх — Дазай чуть не забыл, что Накаджима хищник по природе своей. — Мы обещали это друг другу много раз. Ты пытаешься бросить меня косвенно, манипулируя, но черта с два у тебя получится — я тоже умею уничтожать.       Осаму глядел на него завороженно, не мог понять, что чувствует — было какое-то благоговение, а еще терпкая любовь; серьезно, в такой момент? Когда любимый человек причиняет боль? Когда говорит, что уничтожит его?       Дазай теперь прекрасно понимал, почему Накаджима так борется за него, борется даже с самим собой.       Он подался вперед, навстречу душащей его руке, и коснулся его рта, нежно и трепетно, почти не обращая внимания на боль в собственных губах, на саднящий укушенный язык. Ацуши ответил ему с той же мягкостью, отпустил шею, втягивая коготки, вплелся в волосы, но больше не пытаясь содрать с него скальп — лишь приятно поглаживая по макушке, притягивая к себе ближе. Осаму втянулся, углубляясь, подался еще вперед, заставляя выгнуться назад; одна мысль, что они сидят на краю утеса и могут свалиться в любой момент, будоражила сознание, разливалась теплой тревожной волной. Дазай все наступал. Ацуши спиной чувствовал бездну, но целовал его, обнимал, всецело доверял, позволяя держать над самым океаном.       — Ацу-чан, — сказал Осаму, оторвавшись; ресницы его трепетно подрагивали, а во взгляде плескалась ласковая нежность. — Вдохни поглубже.       Он подхватил его под ягодицами, отполз назад, поднимаясь на ноги, и под крикливое:       — Нет, нет, ты не посмеешь! — разбежался с парнем на руках и...       Спрыгнул.