Попытки двойного самоубийства

      Ацуши громко надрывно кашлял, будто собирался выплюнуть легкие. Вдохнуть он, увы, не успел, поэтому сполна наглотался соленой воды и теперь мучительно отхаркивался, держась за грудь — чувство было не из приятных. Хоть весь день было тепло, а нагретый солнцем берег еще не успел остыть, вечерняя прохлада все равно касалась влажной кожи, облизывая ледяным языком, заставляла содрогаться от упавших к ночи температур и мокрой одежды. Песок запутался в волосах и складках, залез под футболку, налип на лицо и локти, но все лучше размозженной о скалы головы, так что грех было жаловаться.       Почувствовав, как легко стало дышать, Накаджима совсем упал на живот, раскинул руки морской звездой и посмотрел своими покрасневшими глазами на Осаму, лежащего рядом. Тот улыбался, хотя в глазах его тлела грусть и снисходительная печаль — кажется, ему было весело и стыдно одновременно.       — Какой же ты придурок, — выдохнул Ацуши, покашливая, но нашел в себе силы приподнять руку.       Чтобы сплести с ним пальцы, зарываясь в песок.       Улыбка Дазая стала более искренней и широкой, в уголках глаз и губ залегли счастливые морщинки — Накаджима назвал его придурком совсем беззлобно, тон его не звучал обиженно. Он просто устал. Просто хотел спокойного отдыха на далеких от Японии островах, без этих сложностей, без этих душевных конфликтов.       — Какой есть, — сказал Осаму тихо и прикрыл глаза со скорбным выражением лица.       Ацуши только сильнее стиснул его руку.       Это признание, это откровение — парнишка понимал, как это важно для Дазая, понимал, почему он так глупо, но все-таки невольно стремился убежать от него и от его чувств, оттолкнуть от себя, обрезать все нити. Он не привык к привязанностям, он обретал и сразу терял и, чтобы не чувствовать сожалений, выбрасывал прежде, чем успевал лишиться, теша себя самообманом — если он бросил сам, значит ему это не нужно, значит он сам сделал выбор и снял с себя ответственность. Но не теперь. Сейчас ответственность несли они оба. Однако правда в том, что Осаму не хотел бороться, он желал поддаться выработанному инстинкту, сдаться, а Накаджима не позволял, цеплялся зубами, сражался за их общее благо, потому что совершенно не собирался терять.       И он поднимался. Сидел, подогнув под себя босые ноги, смотрел грустно, с тонкой улыбкой, но крепко держал Дазая за руку.       — Пойдем, — произнес Ацуши, пытаясь стряхнуть с груди песок, но это было совершенно бесполезно — одежда слишком сильно перепачкалась.       Осаму нашел в себе силы встать — как минимум из уважения к этому настойчивому упрямому мальчику, уничтожающему его своей безграничной преданностью, желанием помочь, принять. Они неспешно протопали вдоль берега, приближаясь к лагерю. Солнце вовсе закатилось.       — Прости, я... не хотел душить тебя, — сказал Дазай — его до сих пор терзало чувство вины.       — Ты хотел, — ответил Накаджима с улыбкой, не глядя на него. — Но не извиняйся. Ты уже слышал то, что я думаю об этом, так что все в порядке.       Ничего не в порядке.       Мужчина смолчал.       Они потратили немного времени на то, чтобы раздеться и накинуть вещи на веревку, натянутую меж деревьев — и черт с ним, с песком, пускай одежда хотя бы обсохнет. Обнаженный Ацуши без капли стыда прошагал мимо, направляясь к морю, чтобы ополоснуться; Осаму последовал за ним, прихватив полотенце, и тоже искупался. Они молчали до тех самых пор, пока не оделись и не залезли в палатку, улегшись на животах лицом к распахнутому входу. Бок о бок. Глядя на взошедшую яркую луну и отбрасывающее светлые блики ее отражения море, шелестящее своими тихими водами, пульсирующее темным сердцем черного океана.       — Мы ничего не знаем друг о друге, — сказал вдруг Дазай, тихо и хрипло — Накаджима безмолвно надеялся, что он не заболеет от всех этих купаний, и приготовился слушать. — Прошлое тяготит нас, но кроме него у нас только настоящее, которое мы и так делим на двоих. Ты хочешь делиться прошлым? Ты сможешь рассказать мне без слез, что сделали с тобой в приюте, откуда твои шрамы?       Осаму опустил голову на подушку, подложив под подбородок сложенные ладони, и посмотрел краем глаза на молчащего Ацуши — задумавшегося.       Рассказать о том, как его крепко связывали тонкой веревкой до ломоты костей и бросали за решетку на всю ночь? Рассказать о том, как больно саднили натертые руки и ноги, как тяжело было дышать стиснутой бечевкой грудью, стараясь не двигаться, пытаясь хоть как-то облегчить свои страдания? От одного только воспоминания слезы невольно набегали на глаза — до того было мерзко, противно и отчаянно обидно за потерянное детство.       Накаджима утер выступившую влагу; глаза болели.       — Не смогу, — сказал он дрожащим голосом. — Но... расскажу, — произнес, всхлипнув, поглядел на луну — белый чистый свет успокаивал дрожащую от страха воспоминаний душу, под этим светом теплился полосатый комок свернувшегося калачиком Тигра. Внутренний зверь придавал уверенности. — Меня били по рукам палкой, вбивая под кожу занозы, — начал парень тихо. — Мне вырывали волосы и волочили меня по земле, по-разному: иногда за ногу, за руку, иногда за ухо, а иногда протаскивали лицом по полу и раздирали щеки в кровь. Каждую секунду своей жизни, когда воспитатели были рядом, я испытывал панический страх. — Дазай подметил, как по его щеке прокатилась слеза, хотя лицо оставалось безэмоциональным, непроницаемым. — Я был в крови большую часть всего времени. Меня втаптывали в грязь, унижали, поминутно оскорбляли. Я все еще помню, как плакал, скрючившись, лежал в... луже своих испражнений. Кажется, у меня был разбит нос и сломана пара ребер. А директор приюта стоял надо мной и говорил, что я не заслуживаю жизни и лучше бы умер. — Ацуши опустил голову, спрятав лицо в ладони. — Я стирал свою грязную одежду в ледяной воде своими израненными руками и не чувствовал большего позора за всю свою жизнь.       Он замолчал. Ладонь мокла от слез, но Накаджима не смел не то что реветь — даже вздрагивать. Он чувствовал себя опустошенным, будто ему распороли грудную клетку, вытащили все эмоции и забили под деревянной крышкой гроба, намереваясь закопать не на два метра — на десять, а еще обязательно уложить сверху тяжелую могильную плиту, чтобы даже при огромном желании не смочь вытащить их оттуда, только мучиться, сбивая костяшки пальцев. Осаму хотел обнять его, но знал, что ему это не нужно — прекрасно понимал, в каком он сейчас состоянии.       — Ты считаешь этого человека чудовищем? — спросил Дазай.       — Да, — прошептал Накаджима — если бы он заговорил в полный голос, то наверняка бы сорвался и впал в истерику.       — Ты понимаешь, что я занимался теми же вещами, даже более худшими, порой с такими же безвинными людьми, как ты?       Ацуши всхлипнул.       — Да, — это был даже не шепот — надрывный выдох, неслышный намек на согласие.       ...но Осаму хотел обнять его, хотел, хотя и знал, что ему наверняка захочется оттолкнуть его, что он не примет его жалости, и станет хуже.       Еще хуже Дазай не хотел.       И крепко обнял, прижимая к себе, позволяя уткнуться в грудь и скривить мокрое лицо, воя, рыдая, сжимая в руках его рубашку. Почему всю его жизнь его окружают ужасные люди? Почему он полюбил ужасного человека?       — Но ты больше не делаешь этого! — вскричал парень, дрожа так сильно, будто его лихорадило. — Ты спасаешь людей, ты спас меня! Ты больше... больше не тот...       Осаму мог только прижимать его к своей груди и безмолвно утешать, поглаживая по чуть влажной от купаний взъерошенной макушке.       Он «больше не», но он помнит свою истинную суть, он может к ней вернуться в любой момент, при любых обстоятельствах, и уничтожить все, что любит. Иррационально. Безвольно. Подчиняясь только жажде крови, теплящей душу — в нем жил Дьявол, и этим Дьяволом был он сам. Тем не менее Накаджима не хотел его бросать, лез в промерзлое ледяное пекло — не в Ад, в его душу.       Ацуши нашел в себе силы прекратить рыдать и кричать, теперь только трясся и лил остатки слез, скопившиеся за долгое время.       — У меня был друг, — сказал Дазай, полосуя собственное обливающееся кровью сердце — если парнишка лезет ему в душу, он пустит его, он поможет пробраться сквозь эту темень. — Он отказался от убийств, спас однажды целую свору сирот. Он был первоклассным киллером, а разбирался с изменами и разминированием бомб — ему давали самую грязную работу, но он делал ее, он не уходил из Портовой Мафии — время было не то, — Осаму грустно улыбнулся, смаргивая с ресниц влагу. — Он хотел стать писателем, — прошептал, опустив голову, обнял Ацуши крепче, зарываясь носом в его макушку — рана на сердце мучительно саднила, больно, больно!.. — Но его предали. И меня тоже. Все рассыпалось. Мне стало совершенно наплевать, что будет в организации, если я — я, будущая правая рука босса — уйду, покину это зловонное место и исполню последнюю волю своего преданного Мафией друга. Он умер у меня на руках.       Накаджима все дрожал, но уже успокаивал свое дыхание и чувствовал, что теперь придется успокаивать Дазая.       — Он был дорог тебе? — спросил он осторожно.       — Дороже кого бы то ни было, — ответил Осаму надсадно, — не существовало человека, который смог бы подобраться ко мне так близко, просто находясь рядом. Он — молчаливое утешение. Он — прекрасный собутыльник. Он... был бы замечательным отцом тем сиротам, если бы их не уничтожила Мафия — косвенно, чужими руками, до омерзения!       Ацуши заерзал и обхватил его руками, прекратив вздрагивать — это даже помогло. Он хотел утешить его, хотя сам нуждался в утешении.       — Как его звали? — спросил Накаджима тихо, хотел знать имя человека, ставшего причиной ухода Дазая из Мафии.       — Ода Сакуноске, — выдавил из себя он. — Я хочу, чтобы ты запомнил это имя.       — Конечно, — кивнул мальчик, прижимаясь как можно ближе, стискивая руками его рубашку на спине — ему это нужно. Им это нужно.       — Перед смертью он сказал мне многое. Он помог мне изменить свои принципы, приоритеты. Свою жизнь. Но я безумно счастлив, что одно его пророчество не сбылось. «Ты вечно будешь скитаться во тьме», — вот что он сказал. Но я... нашел свой свет, — он даже позволил себе улыбнуться, целуя смущенного Ацуши в макушку. — Какие-то мы с тобой проблемные, Ацу-чан, — усмехнулся Осаму, чуть отстраняясь, чтобы поглядеть в его заплаканные глаза.       Как будто у него самого они были лучше — смотрит на него со своими мокрыми ресницами и влажными щеками, с этим грустным взглядом и ироничной усмешкой.       — Неправильные, — добавил Накаджима с улыбкой.       — Дефектные.       — Неполноценные.       Дазай засмеялся и потянулся к нему за поцелуем, сминая влажные соленые губы, погладил по голове, проталкиваясь языком в его рот.       Связанные отчаянием и болью прошлого. Утонувшие в жалости к себе и друг другу, не желающие этого, но нуждающиеся. Холодность чувств в теплом поцелуе, слабые неуверенные объятия — они оба не знают, что делать, они дрожат от страха, препарируя друг друга, разбирая на части.       — А в детстве, — сказал Осаму, оторвавшись, целуя его в щеку, челюсть. — Я так хотел друзей. И у меня были друзья — набор пистолетов, которые я любил чистить на досуге, пара книг о ядах, нож, который я украл у напарника однажды и до сих пор держу в своем шкафу. А наказания, о-о... Тебя били головой о стену? — жаркий шепот на ухо, поцелуй в мочку и в хрящик, рядом, чуть ниже, к шее.       — Пока не потечет кровь, — отвечал Ацуши на выдохе и чувствовал, как его переворачивают на спину, как на него наваливаются, продолжая ласки, и он уложил свои ладони на чужой груди.       — А потом еще так болит и звенит в ушах, что тяжело кричать...       — ...и бесконечных слез, текущих без конца, даже не чувствуется...       Накаджима застонал — Дазай скинул одеяло, сбивая его к ногам, пристроился между его бедер, склонившись над его дрожащим от страха и желания тельцем.       — Я хочу тебя, Ацуши. Можно?       Парень вздрогнул от блеска этих уставших глаз — как будто Осаму было больно просить об этом, будто он снова чувствовал вину. Накаджима скользнул руками вверх, обхватил ладонями его лицо и приподнялся, отвечая нежным чувственным поцелуем.       Мужчина вгрызся в его губы, вынудив вскрикнуть.       Он сжал пальцами одной руки его светлые волосы, переливающиеся серебром в лунном свете, закусил его нижнюю губу, пожевывая, терзая его рот жестоко и беспощадно. Ацуши царапнул короткими ногтями его шею — так страстно и больно; стиснуть между ног, ближе, теснее. Он отдавался. Умел отдаваться, хотел и дарил ему всего себя, и тело, и душу, потому что сам протиснул руки в его тесную грудь, продрался сквозь желчь и мрак, коснулся его чистой невинной души, спрятанной в терниях грехов. Он целовал его болящее сердце — никому Дазай не смог бы позволить такой вольности, не допустил бы такой свободы с собой, но Накаджима... Боже, этот нежный мальчик, способный разодрать глотку, но сердце — никогда; он слишком ценен и искренен, даже не верилось, как много доверия он внушал, как теплил душу своим присутствием, своим существованием.       — Ацуши, Ацуши, — все шептал Осаму и теперь только легонько прерывисто касался его губ, невесомо целовал шею, вел языком мокрые дорожки, щекотал ключицы.       Он не просто хотел его — это больше обычного плотского желания, это больше желания обладать, это выше собственничества. Стать одним целым. Разделить переживания, слить сердца и души — боли на каждого из них слишком много, но на двоих станет хоть чуточку легче, станет теплее и свободнее. Дазай нуждался в том, чтобы быть нужным, как и Ацуши — конечно, он не признавался себе в этом, давил росточки мысли в зачатке, но со скорбью признавал, гладил чужие бедра, шурша сухой кожей ладоней о гладкую ткань джинсов. О, нет, он не собирался торопиться. Он хотел коснуться каждого миллиметра его кожи, хотел найти все его слабые места, чтобы защищать, хотел познать его, выучить каждую деталь, линию, даже малейшую ничтожную родинку.       Мужчина сполз вниз и залез с головой под его футболку, мягко сжимая руками бока, зацеловывая низ живота, продвигаясь выше, выше. Накаджима давился воздухом, чувствуя на себе его язык, он млел и дрожал, не знал, куда деть руки и вертел головой, пока Осаму посасывал его соски, пока сжимал пальцами кожу, то тяжело давил, оставляя белые следы, то вел самыми кончиками, заставляя сжиматься от щекотки. Дазай задрал, наконец, одежду, поглядел вожделенно: это его, это принадлежит ему. Горящие щеки, согнутые в локтях руки, влажная от слюны грудь, подрагивающая, вздымающаяся под его пытливым взглядом, старые пятна засосов, совсем желтые, почти исчезающие — Осаму не позволит им исчезнуть просто так, он оставит вдвое больше.       — Останови меня, если будет слишком больно.       Он умел быть нежным, но он не мог, не мог посмотреть на эту белую грудь и не припасть к ней, крепко сцепляя зубы на коже, отворачивая голову, будто желая откусить кусок, не мог не впиваться так крепко и так мучительно, как только умел, терзая, мучая. Накаджима вздрогнул, дернулся, пытаясь избежать боли, но только стиснул зубы, желая с ней совладать, желая смириться с ней. Ему нравилось смотреть на отметины Дазая на своем теле — порой он смотрел в зеркало, глядел на свои пятнисто-багровые плечи и тонко улыбался, желая еще, желая видеть их на себе всегда.       Парень кричал — до того сильным был укус, и зубы прорезали плоть, и выступила густая горячая кровь, но Ацуши не останавливал, не хотел, ни за что, никогда.       А после Осаму зализывал рану, целовал окровавленными губами белую кожу, оставляя красивые алые следы поцелуев, ласкал пальцами под ребрами, вел по животу, лишая рассудка. Накаджима откинул голову, искренне наслаждаясь горячим зудом вокруг укуса, терпкими прикосновениями, тяжелым телом, вдавливающимся между ног. У него крепко стоял. От одного только взъерошенного вида Осаму, от его тяжелого дыхания и карминовых губ, которые он облизывал, собирая кровь.       — Еще, — проговорил Ацуши дико, но опустошенно, и Дазай задрал футболку сильнее, стянув с головы, но еще оставив болтаться на руках, присосался к его ключицам, втягивая кожу, вдавливаясь зубами. — А-ах!       Осаму хотел причинять боль. Ацуши — получать, но исключительно от него, только так, с этой больной нежностью и безграничной нездоровой любовью. Багровые метки засосов и укусов рассыпались по коже, Дазай переместился к его плечу, терзая ртом, сжимая зубами, наверняка снова до крови — Накаджима выгнулся, скинул футболку с рук, вплелся пальцами в спутанные всклоченные темные волосы, крепко сжимая, крича, но не отстраняя от себя; ему слишком полюбилось это чувство. Отстранившись, Осаму не успел слизать кровь со своих губ: Ацуши притянул его к себе, глубоко поцеловал, сплетая языки, чувствуя металлическую солоноватость, и попытался податься бедрами вперед, хоть немного потереться, хоть немного удовлетворить желание, пульсирующее между ног. Дазай отстранился, громко причмокнув. Поглядел в мутные подернутые поволокой возбуждения и страсти глаза — откуда такие выражения? Почему он так вожделеет боли, от которой сам же бежал, которую так ненавидел?       — Ты, — произнес Накаджима с улыбкой, тяжело дыша, облизываясь, оглаживая большими пальцами его щеки. — Только ты. Можешь делать со мной... что захочешь. Возьми меня.       Осаму шумно сглотнул, глядя на него, восхищаясь им, и сел в его ногах, принимаясь разбираться с его ширинкой, стянул с него остатки одежды, беря его руки в свои, притягивая к своему лицу, осыпая пальцы и костяшки поцелуями — со всей страстью, со всей нежностью.       — Как тебе нравится? — спросил Дазай, глядя Ацуши прямо в глаза. — Так? — Он прижался губами к внутренней стороне его ладони и скользнул меж губ языком, щекоча, усердно вылизывая. — Или... так? — поинтересовался хитро, вбирая сначала два пальца, а потом и три, обсасывая с пошлым хлюпаньем и причмокиваниями, скользя меж фаланг, облюбовывая каждую клеточку.       Накаджима только откинул голову, стоная, бесстыдно развел ноги: ох, как хотелось смять в руках его голые бедра, как хотелось коснуться между ног, обласкать руками и языком, Осаму даже искренне хотел ему отсосать, доставить удовольствие, заставить не просто кричать, а выкрикивать его имя.       У них вся ночь впереди.       Ацуши не ответил на его вопрос, но, по сути, его можно было считать риторическим, так что Дазай продолжил исследовать его тело: продвигаться губами по предплечью, кусать локоть, оставлять на плече засосы, терзать и так измученные ключицы, чтобы сползти ниже и поцеловать свежую рану на груди. Вторую руку тоже — он не собирался оставлять Накаджиму неудовлетворенным — целовать, подхватывать кожу губами, едва царапать пальцами вздрагивающие плечики, ловить в поцелуе тихие вздохи.       — Ос-саму... — Накаджима вновь стиснул его между своих бедер, покрывшихся испариной, влажных и чуть блестящих на лунном свету. — Мне нравится... все.       Его тихий дрожащий голосок сводил с ума, его неуверенная робкая нежность заставляла тепло разливаться в груди. Это был не просто жар — раскаленная магма, и Осаму пылал, хотел, чтобы Ацуши тоже окунулся в этот огонь с головой и сгорел в нем заживо вместе с ним. Горячие пальцы, стискивающие мягкие упругие бедра — когда-то они были до ужаса тонкими и костлявыми, но сейчас его мальчик купается в неге хорошей жизни, сейчас он сыт и податлив на ощупь, нежный развратный ангел, разводящий колени, пачкающий смазкой промежность вставшим членом. Дазай вновь поцеловал его живот, проскальзывая языком в пупок, спустился ниже, лаская ртом бедра, кусая хоть и не до крови, но до криков — Накаджима болезненно чувствительный ниже пояса, его колени дрожали и немели от покусываний совсем рядом с пахом, а обласканная чужим языком внутренняя сторона бедра горела. Хотелось растечься от ощущений. Хотелось навеки запечатлеть эти чувства, треплющие взволнованную грудь. Хотелось умереть; а Осаму все спускался ниже, целовал его икры, скользил языком по коленям, поглаживая дрожащие тонкие ножки руками. Ацуши стискивал пальцами подушку, на которой лежал, бесстыдно тек — предэякулят размазался по всему животу, призывно блестя, вызывая желание слизать его поскорей или посмаковать на языке солоноватый терпкий вкус. Но Дазай еще был занят его лодыжками: целовал одну, метался к другой, он уже хотел было взять в ладони его стопы и огладить большими пальцами розовые пяточки, но Накаджима вскинул ноги, прижал кулачки к груди и не дался.       — Тебе не нравится? — спросил Осаму тихо, целуя икры вновь опустившихся ног. Зардевшийся Ацуши прижимал к лицу ладонь, будто боялся выдавить из себя хоть звук, потом убрал ее и проговорил хрипло:       — Н-нет, я п-просто... это очень щекотно.       Так щекотно, что отдает нервной дрожью в паху. Так щекотно, что хочется провалиться сквозь землю.       — Просто расслабься.       Дазай опалил горячим дыханием его щиколотку, прижался к ней губами и медленно обхватил всю стопу ладонью, стараясь не обращать внимания на слабые попытки вырваться.       — Тш-ш...       Он провел языком от кончика его большого пальца до самой голени, вынуждая вскрикнуть — настолько чувствительным было прикосновение. Напряженный потерявший рассудок Накаджима, уничтоженное ласками сознание — теперь Осаму знал, что стоит только нежно огладить его ступни, и он обомлеет, будет забавно кривить лицо от удовольствия и щекотки, пытаясь прийти в себя. Находить его эрогенные зоны было так волнительно.       — Ацуши... можешь перевернуться на живот?       Тяжело дышащий парень глубоко вздохнул, оторвал глаза от навеса палатки, скользя мутным взглядом по расплывшимся чертам лица Дазая, все еще лежащего где-то в ногах, и беспрекословно подчинился, повернулся и бухнулся на живот, выгибаясь, оттопыривая зад. Осаму нравилась такая смелость. Накаджима все еще не мог понять, страшно ему, или это он так сильно завелся, что в груди поселилось это жгучее трепетное волнение.       Осаму наскоро снял рубашку, навалился сверху, вжимаясь грудью в его спину, и взял его ладонь в свою, поднося к губам, целуя, тихо произнося:       — Как думаешь, сможем ли мы протянуть до рассвета?