Попытки двойного самоубийства

      Жгучие прикосновения пальцев, мягкие поцелуи, теплящиеся на загривке, плечах, меж лопаток. Ацуши терял себя, проваливался в бездну — как низко они пали, в какой грязи они барахтались, но выбираться из нее не хотелось, хотелось только раздвигать ноги и выгибаться. «Мой лучик света, мое темное очерненное солнце», — шелестело в пустой голове, а Осаму пятнал его засосами и укусами, сжимал в пальцах податливую холодную плоть, будто ласкал безжизненный труп, вздрагивающий в посмертных судорогах, но ведь были в нем жар и пламя, была под влажной промерзшей кожей горячая пылающая ярким огнем душа.       В глазах только тлели искры.       Отчего-то Накаджиме хотелось и дальше лить слезы, он чувствовал себя до боли опустошенным, будто внутренности соскоблили из грудной клетки и заставили жрать их, давиться кровью и желчью, глотать через силу, обматывать горло кишками и сжимать, сжимать до рези в глазах. «Остановись, прекрати, перестань», — хотелось выпалить, хотя бы прошептать, выдавить из себя самыми губами, но Ацуши задыхался в мягком стоне, крепко сжимая простынь в бледных ослабших кулачках, и разводил ноги шире, шире; чужая ладонь на внутренней стороне бедра вела к промежности так нежно, сдавливала пальцами кожу так жестко.       Накаджима почти облегченно, но все-таки разочарованно выдохнул, прекратив чувствовать на себе вес чужого тела, а когда в ягодицы крепко вцепились руками, опаляя промежность горячим дыханием, он крупно задрожал и тихонько завыл, утирая от слезы влажную щеку.       — Осаму... — жалостливо-плаксиво, умоляюще, и Дазай мокро провел горячим языком по его левой ягодице, прикусывая под конец, заставляя выгнуться с тихим вскриком и попытаться отстраниться.       Он гладил его бедра в попытке успокоить. Он сжимал зубы так, будто хотел оставить темно-фиолетовый след. Он — Дьявол между широко разведенных ног, а Ацуши... Ацуши уже и не знал, нужно ли ему такое сомнительное удовольствие, но подчинялся, поэтому оттопыривал зад и накрывал чужие ладони на своем теле своими, любовно сжимая пальчиками пальцы.       У них не было ночей злее и откровеннее. Злость холодная и податливая, пластичная в горячих руках, и ее вполне можно было вложить в каждый вдох, в каждый поцелуй, измываться нежностью, причинять боль лаской — Осаму это умел, Осаму измывался. Потому что предупреждал уже тысячу раз. Потому что хотел парня под собой по-особенному. Потому что чужие соленые слезы были так сладки, а слетающие с уст мольбы непривычно ласкали слух и заставляли мурашки разбегаться по плечам от предвкушения. И Дазай злился. Потому что Накаджима не переставал лить этих самых слез, молил не то остановиться, не то продолжить.       Звучный звонкий шлепок, напрягшееся выгнувшееся тельце, застрявший в горле немой крик — скорее от неожиданности, нежели от боли, но на глаза вновь навернулись слезы, а руки онемели, не в силах больше держаться на локтях. Дазай ударил его, и это было так приятно, и ягодица горела адским пламенем, пульсируя, согревая продрогшее до костей тело, но было отчего-то до безумия обидно: за свою честь? За преданное доверие? Но Осаму спрашивал разрешения много раз, а Ацуши давал его ровно столько же — это ли не доверие, честное и искреннее, предельно обоюдное? Они оба сломаны, переломились под весом своего позора, они открылись друг другу и теперь ласкали свои оскверненные души.       Откровение спрятано в боли прошлого, откровение тлеет в теплых тусклых лучах будущего: лишь им самим под силу разогнать тучи и коснуться счастливого теплого солнца.       Дазай зацеловывал его бедра, оглаживая икры.       Дазай посасывал гладкие яйца, вырывая сдавленные стоны, облюбовывал каждый сантиметр кожи, лаская языком твердый сочащийся член, оглаживал алеющую, пылающую отпечатком ладони ягодицу, заставляя колени подкашиваться.       Накаджима искренне не понимал, как Осаму мог так пресмыкаться и подчинять себе одновременно, но восхищался этим его качеством, вновь вдавливался грудью в футон, закатывал глаза от удовольствия.       Мужчина отпрянул, но прикосновения его все еще горели на коже; он высунулся из палатки, потянулся к одному из рюкзаков и достал из маленького кармашка пару пачек, отбрасывая их рядом. Ацуши смотрел мутным взглядом, не мог ни на чем сфокусироваться, но нежное поглаживание по голове ободрило, и он тонко надломлено улыбнулся, будто говорил: «Делай со мной что хочешь». Дазай хотел. Дазай обязательно сделает.       Он снова пристроился сзади, широким жестом обводя бока — щекотно до нервной дрожи — оставил легкий поцелуй на пояснице, прямо над копчиком, и всплыла в его голове одна запоздалая мысль, одна интересная идея, привлекающая своей неординарностью, вызывающая жгучее желание попробовать. Осаму прекрасно знал, насколько у Накаджимы чувствительны тигриные уши.       — Ацуши, — проговорил он, сжимая в ладонях его ягодицы, скользя пальцами по животу вниз к промежности. — Ты можешь призвать свой хвост?       Накаджима не ответил, глянув на него через плечо и тут же спрятав взгляд, и перед глазами вспыхнул свет, рассек воздух ярким голубым всполохом, чтобы обратиться в пушистый тигриный хвост и замереть, красиво изогнувшись. Дазай посмотрел на паренька ласково, пробежался пальцами по мягкой шерстке от основания до самого кончика, и Ацуши дернулся, поджимая плечи. Осаму расплылся в невольной улыбке, наслаждаясь его реакцией, принялся ласкать уверенней, гладить жестче, то по направлению роста волос, то против, посылая по всему чувствительному тельцу Накаджимы электрические разряды.       — А-ах, — застонал он неожиданно даже для самого себя и невольно свел колени, когда чужой большой палец чувственно прошелся под основанием хвоста у самого копчика.       Дазай наблюдал за ним с упоением, облизывал пересохшие губы, мял в кулаке бело-полосатый хвост, зацеловывая мягкие ягодицы, наслаждаясь его еле слышными частыми вздохами — искренними, тешащими самолюбие, вызывающими в низу живота нервную дрожь. Он сомкнул пальцы сильнее, оттягивая, причиняя боль; Накаджима вздрогнул, вскочил на вытянутых руках и вскрикнул, дергая хвостом, пытаясь вырвать его из тисков жестких ласк. Такие реакции возбуждали Осаму еще сильнее — даже голова невольно закружилась, а в паху сладко потянуло.       — Расслабься, — проговорил он хрипло, снова наваливаясь на его спину, целуя за ушком и оглаживая ладонью грудь. Ацуши трепетал. Ацуши тяжко дышал, трясясь от крупной холодной дрожи, но чужое тепло успокаивало, но он не один, и его нежно ласкают, перемежая с наслаждением вспышки неожиданной сладкой боли.       Надолго присосавшись к шее, наверняка оставив яркий засос, Дазай приподнялся и взял лежащий рядом тюбик. Накаджима напрягся, услышав, как откупорилась крышка, но приготовился, теша себя фантомными ощущениями пальцев внутри, ожидая привычных приятных ласк и горячей играющей на струнах нервов истомы. Он был готов. Он прикрыл глаза, вновь разводя ноги.       (Ему отчаянно хотелось увидеть лицо Осаму перед своим.)       ...И почувствовал прохладные влажные пальцы совсем не там, где ожидал — на спине.       Густая смазка беспрепятственно скользила под пальцами, мокрые ладони вели по спине, обводя лопатки, сжимая плечи; Ацуши шумно выдохнул, значительно расслабляясь, и почти что растекся под незамысловатым приятным массажем, от которого колени вовсе сводило. Он так расслабился, что даже опустил зад, и Осаму чуть прервался, чтобы усесться верхом на его бедрах и продолжить. Он вел пальцами вдоль позвоночника, мягко надавливал на поясницу, оглаживая бока, вырывая невольные стоны — Ацуши удовлетворенно мычал, не в силах сдержать голоса, сжимал в кулачках подушку, ерзал, чтобы плотнее и явственнее почувствовать на себе вес чужого тела, и млел, млел от каждого прикосновения. Смазка нагрелась от тепла ладоней и тела, Дазай мял его плечи, вел меж лопаток, обхватывал широкими ладонями под ребрами, вырывая стон за стоном, наслаждаясь каждым. По палатке распространился сладкий ненавязчивый аромат роз. Хвост удовлетворенно помахивал, мешаясь совсем только чуточку.       Это было даже лучше, чем секс. Нет, идеальная прелюдия к сексу. Хотя какие здесь прелюдии — они уже давно и бесстыдно хотят друг друга, они желают плоти и крови друг друга, вожделеют срывать с губ мягкие вздохи и ловить их в поцелуе. Они ласкают друг друга. Они уже занимаются сексом — совсем не обязательно одному пихать член в зад другого, чтобы удовлетворить его, чтобы подарить ему наслаждение и показать, как сильно он дорог, как ценен и любим. Осаму не торопился, не обращая внимания на свое возбуждение и желание вдавить в футон и оттрахать, старательно растирал смазку по спине Накаджимы до тех самых пор, пока она не впиталась в кожу и не подсохла, и нагнулся, кусая в плечо, подхватил под бедрами, приподнимаясь, заставляя вновь поднять зад. Он выдавил на пальцы еще, огладил бедро, вжимаясь губами в поясницу, протолкнул внутрь влажный палец и часто задвигал им, заставляя Ацуши содрогаться и трястись, как осиновый лист.       Щеки запылали — кровь стремительно прилила к лицу, затопив его плавящимся жаром, Накаджима застонал, поджимая пальчики ног, давясь колотящимся в глотке сердцем. Он так уязвим, так преступно открыт, он по-прежнему безумно стесняется, но отдает всего себя, наплевав на весь стыд, он неслышно просит «еще», выстанывая его вперемешку с тихим «Осаму» и сладкими нечленораздельными звуками, неимоверно заводящими Дазая. Мужчина подчинился, вогнал пару пальцев на всю длину и продолжил в том же темпе, искренне наслаждаясь поскуливающим Ацуши, нежным дрожащим Ацуши с оттопыренным хвостом и приоткрытым от удовольствия ртом. Его хотелось. Очень сильно, до безумства и голодного нечеловеческого рыка, до скапливающейся во рту слюны и неконтролируемого желания обладать — хотелось.       Осаму нервно выдохнул, осторожно вытаскивая пальцы, торопливо потянулся к ширинке, стягивая с себя остатки одежды нетерпеливо и неуклюже. Раскатавшийся по набухшему члену латекс, щедро выдавленная прохладная смазка, медленно стекающая по чужим бедрам, и вот снова: кожа к коже, грудью к спине, с нежными укусами меж лопаток, на загривке, плечах. Широкая ладонь, проходящаяся по вжимающемуся животу, тесно приобнимающая за талию рука и проталкивающаяся внутрь головка, раздвигающая тесные стенки, заполняющая, горячая и едва заметно пульсирующая. Накаджима застонал, накрывая чужую руку своей, делая над собой усилие, чтобы расслабиться, и задрожал от глухого вздоха над ухом, от полного проникновения, глубокого и жгуче-приятного. Дазай замер, осыпая поцелуями и легкими укусами белые участки его запятнанной метками кожи, сплел с ним пальцы, толкаясь, вызывая щекотную сладкую дрожь, расплывающуюся теплом от самого копчика до пунцовых горящих щек. Хвост напрягся и обвил Осаму за талию, мужчина толкнулся еще раз, продолжая движение, жарко выдыхая на ухо, крепко стискивая в своих объятиях. Мерное трение, тихий хриплый шепот: «Ацуши-чан, я так люблю тебя, люблю, люблю, люблю...»: — до бесконечности, гул чужого яростно колотящегося сердца прямо над лопаткой и скользящие меж телами пот и смазка — Накаджима сходил с ума, давясь воздухом, наслаждался всей душой, каждой клеточкой тела. А как приятно саднили больные укусы, как жестко сжимались собственнические пальцы на боку — он чувствовал себя нужным, принадлежащим, и даже не был против признать себя полноправной собственностью Дазая, потому что быть ею приятно — ее охраняют, защищают, любят и ценят.       — Осаму... — зашептал Ацуши, облизывая губы. — Я твой, слышишь? Твой.       Дазай сбился на мгновение, но вновь начал набирать темп, двигаясь быстрее, глубоко и часто, пытаясь держаться на грани оргазма; он посасывал запятнанное багровыми метками плечо, плотно вдавливался и хотел еще, еще. Бедра болели, но он совершенно не собирался останавливаться, вдалбливался почти яростно, царапал короткими ногтями кожу на боку. Накаджима кусал губы, кусал краешек подушки и поглаживал Осаму хвостом, щекотно обводя его ребра, скользя по спине вверх, к пояснице. «Лицо, — пронеслось на задворках сознания. — Я хочу видеть его лицо».       — Дазай, — проговорил Ацуши, приподнимаясь на негнущихся руках, вынуждая Дазая остановиться.       — Все хорошо?       Осаму позволил ему выпрямиться, но не вышел из него, обнимая за талию обеими руками, прикусывая хрящик уха. Парень благоговейно выдохнул, откинув голову, но отстранился, осторожно и с тихим прихлюпыванием выскользнувшей плоти, развернулся к Дазаю лицом, обхватывая его руками за шею, крепко поцеловал, сплетаясь языками, ведя по ряду зубов и лаская небо, вылизывая, чуть причмокивая, вжимаясь грудью в грудь.       — Ляг, — проговорил Накаджима, наваливаясь на него, и мужчина подчинился, опустился спиной на футон, позволив оседлать себя, стиснул пальцами худые белые бедра, хотя виднелась пара ярких пикантных засосов на внутренней стороне — их вид вгонял в краску сильнее, чем все его обнаженное тело в целом.       Ацуши улыбался. Облизнувшись, он с каким-то детским восторгом обхватил ладонями его лицо, поглядел тепло-тепло, будто это совсем не он несколько минут назад лил слезы и хотел все прекратить, будто на душе вовсе не было мерзко и гадко. Он смотрел Осаму в глаза. Он радовался блеску в его взгляде и жару его теплых пальцев, сжимающихся на бедрах.       Махнув хвостом, Накаджима избавился от него, провел кончиками пальцев по чужой челюсти вниз, к шее и ключицам, завел одну руку назад, помогая себе насадиться. Медленно. Приятно до искр в глазах. Осаму откинул голову, приглушенно стоная, вцепился в его ягодицы, притягивая ближе к себе, соприкасаясь теснее, входя глубже. Они вновь замерли, будто хотели поймать этот момент единения, как порхающую трепыхающуюся бабочку, запечатлеть его в памяти, сохранить у самого сердца это сокровенное интимное мгновение. Они снова сплели пальцы, Ацуши поцеловал Дазаевы ладони, приблизив их к своему полыхающему лицу, и качнул бедрами, еще и еще, стискивая зубы, сдавленно стоная: как же было приятно чувствовать Дазая в себе, как не хотелось кончать и бессильно лишаться всех этих сладких ощущений. Осаму глядел на своего мальчика во все глаза: с обожанием, восхищением, завороженно любуясь; он вырвал свои руки из чужих, провел широким жестом по груди, пощипывая соски, и застонал в голос — Накаджима насадился особенно приятно. Горячий трепетный мальчик, белеющий светлым лунным нимбом вокруг взъерошенных волос, нежный ангел, позволяющий себе по-грязному стиснуть ладонь на чужой шее и чуть сдавить, подскакивая, вгоняя в себя чужой член глубоко и часто. Дазай захрипел, кусая губы, сжал его ягодицы до боли, так сильно, что и синяки могли появиться, и выгнулся, подаваясь тазом навстречу, вынудил Ацуши вскрикнуть от удовольствия — было так хорошо, что из глаз даже брызнули слезы — и замереть, мелко дрожа, приостановиться.       — Ац-цу, — выдохнул Осаму, и парень выпустил из руки его шею, сгибаясь, поцеловал влажно, высунув язык.       Провести по губам влажную дорожку, скользнуть между ними, игриво поддразнивая чужой язык, поерзать на бедрах, млея от чувства заполненности, растянутости и нежной пульсации в низу живота.       — Подожди, — горячий шепот и неудовлетворительная пустота; Накаджима раскрепостился, развернулся, красиво перекинув ногу, и снова устроился на бедрах Дазая, на этот раз спиной к нему.       «Я ведь нравлюсь тебе... да? Ты ведь любишь мою спину, ты хочешь видеть мои ягодицы и мять их, сжимать, любоваться ими... правда же?». Ацуши не был уверен, но был прав: Осаму жестко стиснул пальцами его зад, вновь толкнулся внутрь, облизывая свои губы и искусывая их до крови: до того была приятна горячая упругая теснота, так хорошо парнишка сжимался вокруг него, терся, ерзал. Накаджима вновь начал скакать, хоть и очень устал, но очень хотел сладострастного удовольствия. От усилий взмокла спина, прядки волос налипли на горячий покрывшийся испариной лоб, бедра заныли от частых однотипных движений, а руки было некуда деть, и парень совершенно не знал, что с ними делать. Дазай помог: взял его ладошки в свои, отпустив замученные ягодицы, сплел пальцы, давая опору, и Ацуши ускорился, выгибаясь, часто задышал. Сильнее, глубже, увереннее, стиснув коленями чужие бедра, опускаясь на твердый скользкий член до тянущей ломоты в слабеющих устающих мышцах. Одним только усилием воли Осаму поднялся и сел, зацеловывая скользящую под губами влажную спину: Накаджима не прекращал двигаться, даже когда Дазай прижался щекой к его ерзающей лопатке, даже когда он обхватил его обеими руками, тяжко дыша.       — Скажи... Скажи что-нибудь мерзкое, — проговорил он сквозь прерывистое дыхание и застонал, жмурясь. — Назови меня ублюдком... Боже.       — Больной... ублюдок, — выстонал Ацуши подрагивающим голоском. — Г-грязный извращенец, гад, м... мерзавец, — протянул почти нежно, — как же я... люблю тебя. Перебинтованный засранец, драгоценный маньяк-суицидник, мой возлюблен... -ный негодяй, ах!       Осаму скользнул руками вверх, сдавив его шею, и поцеловал в спину, больше не в силах сдерживаться.       — Я... больше не могу... Ацуши-чан, Ацуши, Ац-цу, м-мой, мой...       Дазай сжал его шею как можно крепче, до хрипа и вцепившихся в руки чужих пальцев, прикусил загривок так сильно, что парень почти что вскрикнул, но подавился слюной и воздухом, застрявшими в горле. Накаджима коснулся себя между ног, мягко сжал мокрый пах ладонью, провел пару раз по влажному сочащемуся члену и вздрогнул, выгибаясь дугой, кончил, крупно дрожа, с закатившимися глазами и сыплющимися из них искрами. Осаму излился в презерватив, оставляя кровящий укус, оргазм накрыл его с головой, и ему показалось, будто он никогда и ни с кем ничего подобного не испытывал, будто выше блаженства не было в его жизни, а его самого только что вознесли к самим Небесам — Ацуши буквально его затрахал, доставляя столько удовольствия, выбил из него все мысли, смыв их волной экстаза, щемящей нежной похоти и неконтролируемой страсти. Пальцы разомкнулись на чужой шее. Накаджима закашлялся, откинувшись на него спиной — ни руки, ни ноги больше его не держали — и они оба свалились без сил на футон в странной позе; оба слишком устали, чтобы нормально улечься. Выступивший пот холодил разгоряченную кожу. Ацуши тяжело прерывисто дышал, хватая воздух открытым ртом, и лежал на Дазае, раскинув руки в стороны, шумно сглотнул, смачивая слюной горло и подсохшее небо.       Липкие и взмокшие, измотавшиеся до сонной ленцы и утомившиеся — а еще им было плевать на целый мир: вся их Вселенная сосредоточилась на одном острове, застыла в одной палатке, запылала на кончиках пальцев друг друга. Осаму поднял руки и крепко обвил ими чужой взмокший живот, Накаджима даже пальцем ноги не мог пошевелить, не то что рукой, так что он просто прикрыл глаза, пытаясь выровнять дыхание. Шея болела. Укусы болели. Но Ацуши приказал Тигру спать, и тот совершенно не торопился залечивать раны и лишать такой сладкой боли, предпочитая подчиняться своему хозяину, ждать его приказа.       — Я... Не чувствую бедер, — выдохнул парень, и Дазай приулыбнулся, продолжая легко и ненавязчиво оглаживать его живот, чуть сминать пальцами, вжиматься, невесомо целовать плечо.       — Тебе хорошо? — жаркий шепот на ухо, от которого мурашки разбежались до самых пяток.       — Да, — тихо и нежно в ответ, сплетя пальцы, с нежной улыбкой.       Спустя долгую тягучую минуту Накаджима нашел в себе силы приподняться — ломота вновь забилась трепыхающейся бабочкой в мышцах — и перевернулся, устраиваясь на животе Осаму, обнимая его за шею, лениво влажно целуя.       — Ты хочешь спать? — спросил Дазай сонно, выдохнув ему в губы, и Ацуши улыбнулся, роняя голову на его плечо, почувствовал на своей спине теплые ласкающие пальцы.       — Хочу.       — А давай выпьем кофе, зальем в себя алкоголь и не будем?       В груди затрепетало от этого предложения — то ли тон был такой мягкий, то ли сама просьба получилась слишком личной, волнующей своей простотой и искренностью. Накаджима устал. У него слипались глаза и слиплись взмокшие пряди волос, его не держали ноги, а меж ягодиц по-прежнему пульсирующе тянуло.       — Давай.       И они поднялись спустя еще десять ленивых минут; Ацуши едва смог усесться, но Осаму поддержал его, любовно и с тенью тревоги глядя ему в глаза. Нежный поцелуй в щеку, щекотно скользнувший по шее нос; они вооружились влажными салфетками, совершенно не желая снова лезть в холодное море, с трудом оделись и вышли из палатки, убрав все лишнее, привычно устроились на укрытой пледом пенке. Накаджима кутался в плед по самые уши, клевал носом, прячась от ночной прохлады, а Дазай разводил костер и ставил на огонь котелок с пресной водой, достав пачку растворимого кофе, ликер, пару кружек.       Ночь продолжалась. Тепло разведенного костра, терпкость горького кофе, чужое плечо, любезно подставленное под щеку. Сладость ликера.       Сладость поцелуя.       Перекатывающийся в низу живота липкий комок волнения, если даже не страха, желание... желание сбежать. Осаму теплый и нежный, приобнимает своей сильной рукой, похлебывает алкоголь, прикрыв глаза. Он спасал Ацуши — одним только своим присутствием, ласковой тишиной заботливого молчания, невесомым долгим поцелуем в макушку.       Но брезжил рассвет.       И Накаджима, накрывшийся с Дазаем одним пледом, мелко дрожал, плотно сомкнув веки.