Попытки двойного самоубийства

      И звучали трубы ангелов, взывая к гибнущему свету, и трубили они о тяжбах существования и прелестях человеческих грехов, о чистоте крови и грязи слов, сказанных без единой мысли в пустой голове.       Никто не слышал.       Была только тьма и тишина.       Ацуши улыбался неловко, стоя в пустом пространстве, глядел на белого щерящего зубы Тигра.       — Прости, — сказал парнишка с тяжелым вздохом. — Я снова здесь.       Он замолчал, а животное все глядело своими умными озлобленными глазами, утробно рычало, впивалось когтями в пол, готовое наброситься в любой момент.       — Пусти меня. Мне нужно это, пусти.       Тигр не хотел. Не сдвигался с места, но и не приближался, глядел будто осуждающе, с непониманием, но с умоляющей угрозой — «ты не посмеешь, я тебя ни за что не пущу».       — Я буду приходить сюда снова и снова, — хмурился Ацуши, сверля его злым уверенным взглядом, — я не успокоюсь, пока не прорвусь, а однажды ты не сможешь удержать меня, и я умру, и ты не вернешь меня. Но сейчас... пусти. Пока мы можем контролировать это — пусти.       Накаджима умел быть настойчивым — его научили. Накаджима был упрямым до безобразия, и это его упрямство зачастую раздражало, выводило из себя, заставляло отступить, давило-давило, вынуждая подчиняться. Тигр был силен и достаточно проницателен, чтобы читать его, чтобы сопротивляться и не позволять брать над собой вверх, но Ацуши был открытой книгой настолько, что невозможно было возразить, что помыслы его были ясны, как летнее солнечное небо, и вариант оставался только один — следовать им, потакать четким твердым желаниям хозяина. Зверь опустил голову, разворачиваясь — зашагал вперед понуро, махнул хвостом, полностью скрываясь во тьме. Ацуши нужно было туда, до стиснутых зубов, до отчаяния, и он шагнул за ним.       И не было больше ничего.       Густая угольная темнота. Пронизывающий до костей липкий холод. Парень чувствовал свое присутствие, но он не был здесь — не мог моргнуть, не мог коснуться своих рук, не мог почувствовать шелк собственных волос. Его не существовало. И чувства казались ирреальными — призрачными, будто чьими-то чужими — и не ощущался под ногами пол — не было его, не существовало ни земли, ни неба, ни гравитации, ни невесомости. Полное отсутствие, абсолютное присутствие — он везде, он — все и ничего одновременно.       Открыть глаза, вдохнуть полной грудью свежий прохладный воздух, почувствовать тяжесть онемевших конечностей, уловить сотни сотен ниточек запахов, почувствовать жизнь — было непозволительной роскошью в этом пустом проклятом месте, где бы оно ни было или чем бы оно ни являлось.       Тигр позволил ее ему.       В глазах играли мириады белых точек-звезд, испачканная кровью футболка пристала к коже, в уголке губ засохла слюнка, а в волосах запутался влажный красно-грязный песок, но как же хорошо было ощущение жизни! «Осаму, — вспыхнуло в мыслях, — где он?» И Ацуши почувствовал панический страх, вскочил, упиваясь ощущениями, эмоциями — он чувствовал! Он осознал, он хочет!..       Парень поднялся резко, в глазах потемнело, но он был так рад, он искал взглядом Дазая, смотрел по сторонам взволнованно, а увидев палатку, в которой горел свет, сорвался с места, подбегая к ней.       — Дазай! — воскликнул Накаджима, встав в проходе, распахнув ткань.       Дазай был там.       Лежал в белых цветах, глядел в потолок завороженно, счастливо; глазами он скользнул по согнутой фигурке своего мальчика, присел, протягивая к нему руки, заговорил:       — Ацу-чан, — тихо, хрипло, надрывно, и Ацуши не волновало, что они оба перепачканы кровью — он бросился к нему, обнял крепко, тесно прижимаясь; как приятен был горячий жар его тела, как хорошо было ощущать его каждой клеточкой кожи.       Накаджима знал, почему Осаму искал именно двойного самоубийства. Смерть — одинокое чувство, страшное, пугающее отсутствием нормальных человеческих эмоций. Умирать вместе, ощущая чужое тепло, ощущая себя в нежной безопасности — коконе иллюзий и лживых утешений — терять жизнь, но не терять себя, отдаваться судьбе, но не позволять ей забирать все чувства без остатка. Вот чего он хотел. Светлого счастья промозглой пустоты.       Дазай смеялся. Это был такой больной мерзкий смех на грани истерии, его было больно слышать, страшно до дрожи, невыносимо, отвратительно.       — Как хорошо, — сказал мужчина сквозь хихиканье, отстранившись, обхватив ладонями острое бледное лицо своего Ацуши-чана. — Как хорошо, что мы мертвы, — с улыбкой. — И ты здесь, со мной, а небеса разверзлись и плачут, но мы-то можем смеяться! И мы укатим в Ад назло тем ангелам, что взрастили тебя, и мы будем вместе, и... — В глазах его блестели слезы. Ацуши не понимал.       Обнимая его несмело, грязного, взъерошенного, улыбающегося полубезумно, глядящего скорбно и радостно одновременно; сидя в цветах в душной палатке на огромном острове в одиночестве друг друга; дрожа от живого холода, от недостаточного тепла чужого тела.       Он понял, глянув на цветы — читал о них в «Полном руководстве по самоубийству».       Дурман. Сильный галлюциноген. Ядовитый.       — Твою мать... — протянул Накаджима, осознал, осуждая, обхватил его щеки руками, надавливая, растягивая невольно его рот. — Сколько ты сожрал? Ты... Угх...       Ацуши нахмурился, тихо рыкнув, дал ему слабую пощечину и поднялся, схватил за волосы, вытаскивая на улицу. Осаму следовал за ним покорно, хотя цеплялся судорожно за его пальцы, протяжно завывая «ай-ай-ай», и Накаджима дернул его, заставив упасть на траву — они отошли достаточно далеко — сел рядом, засунул резко пальцы в рот, вынуждая поперхнуться и закатить глаза, сдерживая рвотный рефлекс. Не получилось. Дазай выблевал все немногое съеденное за сегодня, исторгнул из себя пожеванные обрывки цветов, запачкал пальцы Ацуши, но тому было плевать; он потрогал чистой рукой его покрывшийся испариной лоб, тихо цыкнул — кожа буквально полыхала.       — Вот тебе и Ад. Наяву. Придурок, — бубнил Накаджима сам себе — знал, Дазай не в том состоянии, чтобы слушать его, чтобы воспринимать его речь хоть каплю здраво, разбирать отдельные мысли и смыслы.       Отравление — это нехорошо. Надо же ему было нажраться какой-то гадости, надо было потрепать Ацуши нервы, но тот уж слишком, нездорово терпелив: потащил его на руках к пенке у кострища, покидал бревен, зажег, не обращая внимания на дискомфорт от пропитавшейся запекшейся кровью футболки, не умывая перепачканных рук, стягивающихся липкой пленочкой. Он напоил его теплой водой. Переодел. Утер от собственной крови. Накрыл по уши пледом, заваривая картофельное пюре. В бреду Осаму все говорил что-то о смерти, цеплялся за его пальцы, просил остаться рядом, просил уснуть с ним навсегда, но Накаджиме нужно было напичкать его таблетками и уложить на его лбу влажное сложенное в несколько раз полотенце.       И только когда Дазай провалился в сон, размеренно глубоко дыша, когда прекратил беспокойно ворочаться и бормотать, Ацуши позволил себе переодеться, нормально умыться и сесть рядом с ним, попивая чай. Он не спал всю ночь, наблюдая, дышал ему в макушку, обнимал, размышлял о жизни и смерти, о боли и покое. Там было спокойно. Там ничто не держало. «Я могу подарить тебе покой и при жизни, глупый», — думал Накаджима, но Осаму мучился в лихорадке, жмурясь во сне; боль — удел живых. Ацуши понимал это, но не мог избавить от боли ни его, ни себя. Зато он мог быть рядом.       Что лучше — жить, греясь в чужом тепле, или умереть вместе с ним же?       Накаджима едва смог задремать к утру, но проспал не больше часа — поднялся, плотнее укутав Осаму, заглянул в палатку, думая, что можно сделать с пятнами крови и увядшими крупными белыми цветами, дурно пахнущими приторной сладостью. Стирать в море Ацуши больше не был намерен, поэтому просто выкинул дурман, встряхнул все постельное белье от песка и укрыл пледом — вернется через пару дней в город и закинет в машинку, делов-то.       — Просыпайся. Тебе надо поесть.       Он уложил его голову на своих коленях. Он кормил его с ложечки, позволив сплести с собой пальцы. Дазай казался таким слабым и беззащитным, и, похоже, его не очень-то это устраивало, но мало ли что его устраивало — сам довел себя до такого состояния, сам виноват, пускай теперь не возникает, молча ест свою картошку и жует свое яблоко.       Большую часть этого дня Осаму проспал. Спящий, он просто ангелочек — не совершает глупостей, молчит, только сопит и ворочается иногда; любо-дорого смотреть на него, гладить по волосам, держать его за руку, проверяя периодически температуру. К вечеру Накаджима перенес его в палатку, начал потихоньку собирать вещи, перекусил у костра, глядя на звездное небо. Глаза слипались, ужасно хотелось спать, однако Ацуши держался, хотел закончить до завтра, но все сидел, никак не мог собраться с силами. За спиной послышалось шуршание ткани. Он обернулся, завидев укутанного в плед Дазая, тяжко вздохнул, прикрыв глаза.       — Зачем ты поднялся? Иди, ляг обратно, — мягко и заботливо. Осаму все равно дошел и уселся за его спиной, обнимая, сцепляя руки на его горячем животе под одеждой. Теперь они оба были под пледом.       — Не хочу, — буркнул Дазай — что за капризный ребенок, но Накаджиме не привыкать — он только пощупал его лоб, поцеловал в висок и стиснул пальцами его ладони. Не хотел спорить. Не хотел прогонять его. Просто хотел его тепла, его молчания, дыхания, присутствия.       — Ты знаешь, что такое смерть? — Ацуши взял его ладонь в свою, поднес к лицу, касаясь губами белых костяшек. Осаму не ответил, и он продолжил: — Смерть — это потеря жизни, — загадочно протянув. В костре все потрескивали угольки, пламя чуть колыхалось, взметая мелкие искры в воздух. — И я имею в виду не только прекращение жизненных процессов вроде остановки сердца, дыхания... Семья. Друзья. Социальные связи, чувства, эмоции, цели. Мне... Знаешь, мне так жаль, что ты все это время был... мертв.       Дазай, казалось, прекратил дышать. Накаджима понимал его слишком хорошо, и он все еще жив, и он все еще с ним, не собирается бросать, целует его руку, греет пальцы дыханием.       — Ацуши-чан...       — Смерть — это пустота. В ней просто. Не о ком думать, заботиться, беспокоиться — помню, ты сам говорил, что тебя это успокаивает. Но в пустоте холодно, не так ли?       — Ацу... — выдохнул Осаму, прикрыв глаза.       — Ты сдержал свое обещание. Я увидел. Почувствовал. Понял. На самом деле, чтобы понять, не нужно было в действительности убивать себя, — усмехнулся Накаджима, блаженно нежась в чужом тепле. — Но за все это странное, неприятное... За мерзкое, граничащее с безумием... За прекрасное, теплое и нежное, за... — голос его дрогнул, обрываясь на последнем слоге, парень опустил голову, роняя капельки горячих слез, но улыбка все не сходила с его лица. — За то, что ты рядом. За все. Спасибо, Осаму. Если ты думаешь, что я жалею о том, что мы сблизились — я не жалею.       Дазай уткнулся носом ему в плечо, засмеялся, тоже не удержав в глазах влаги, и обнял его крепче, прижался доверительно и нежно.       — Ацуши, ты говорил, что хочешь принадлежать мне, — сказал он как-то ласково и потянулся одной рукой себе за спину.       Взял в руку его левую ладошку.       Надел на безымянный палец серебряное кольцо.       Накаджима прикрыл тыльной стороной ладони рот, прерывисто выдыхая, посмотрел на свою руку неверяще, коснулся кольца и, казалось, слезы потекли по щекам с новой силой.       — Осаму, — пропищал он счастливо и даже как-то жалобно, утер глаза, почувствовал, как Дазай вложил в его сжатый кулак другое кольцо и протянул ему свою ладонь.       Ацуши надел это кольцо на его палец и тут же поцеловал его руку, уткнулся в его сложенные вместе запястья носом, выдохнул, касаясь их губами кротко и нежно.       — И как это будет звучать? — спросил парень, не в силах сдерживать расплывшейся на лице радостной улыбки, не в силах не кусать волнительно губы и жаться к любимому спиной. — Дазай Ацуши? Или Накаджима Осаму?       — Как захочешь, милый, — ответил мужчина, вновь обнимая, подтягивая повыше теплый плед.       Они заснули на пенке у костра в объятиях друг друга, и от веющей со стороны моря прохлады совсем не было холодно.       Утром Ацуши усиленно пытался нащупать у Осаму температуру и, не обнаружив оной, позволил продолжать сборы вместе с ним. Собранные вещи, сложенная палатка, мусор в пакетах, убранное отдельно грязное постельное белье, одинокая гитара. Дазай все еще неважно себя чувствовал, но не подавал вида, они забрались в катер и отчалили, покинув прекрасную Торисиму, подарившую им множество воспоминаний — хороших и плохих, тех, которые хотелось бы забыть и тех, которые не хотелось забывать никогда — но в итоге принесшую в их отношения мир и покой.       Накаджима глядел на свое кольцо, не обращая внимания на лезущие в лицо волосы, развевающиеся на ветру, думал, как это глупо и в то же время приятно. А на границе сознания наклевывалась мысль о том, что Осаму не спал ночами, работая на стороне, зарабатывая на эти кольца, и не то чтобы они действительно были дорогими, дело было совсем не в этом — он прикладывал усилия, чтобы их получить, он прикладывал усилия, чтобы сделать или купить многие вещи. Для него. Ради него. Грустно было признавать, но в подарках Дазай явно был лучше, нежели в хороших добрых словах.       «Я научу его», — думал Накаджима уверенно, потому что сам многому у него научился, потому что хотел не только пачкаться в его грязной мерзкой душонке, но и учить его чему-то светлому, делать лучше.       Морские капли моросили по лицу, солнце периодически скрывалось за молочным расплывшимся в небе облаком, а на душе было тепло и легко, даже в голову не лезли лишние мысли. Были только они вдвоем, умиротворенные, несмело счастливые — каждый из них ждал определенного подвоха, но каждый из них вел себя тихо, чтобы случайно не стать невольной причиной.       В Йокогаму они причалили после полудня, а потом около часа ждали Куникиду, которому Дазай позвонил и попросил сделать одолжение. Может, Доппо не злился бы так сильно, попроси его Ацуши, но Накаджима знал, что Осаму будет просто светиться от счастья, доведя Куникиду одним телефонным звонком, так что позволил говорить ему, немного поиздеваться, поострить. Запоздало Дазай осознал, что забыл замотаться бинтами, и теперь чувствовал себя неуютно, жался, ломал руки, покрытые шрамами, прятал их за спину, хотя лицо его было все так же непроницаемо и отражало скорее скуку, нежели переживания по поводу его голых открытых участков кожи.       Кольца сняли оба — пусть это всего лишь парные вещи, по сути ничего не значащие, имеющие глубинный смысл только лишь для их обладателей, распространяться об уровне своих отношений они пока не хотели.       Приехавший Куникида красноречиво громко хлопнул дверью своей машины, смерил обоих скептичным взглядом и первым делом наорал на Осаму, хорошенько встряхнув его и придушив за обнаженную незабинтованную шею — было жутко некомфортно, Дазай даже слабо вырывался, хотя обычно не пытался и старался получить удовольствие, но в итоге его отпустили, и он потер кожу, отступая от разъяренного напарника на шаг. Потом Доппо подошел к Ацуши. Парень напрягся вытянутой стрункой.       — Спасибо, что присмотрел за ним, — тихое. — Сколько раз?       Накаджима сначала не понял, но потом вспомнил о его графике о самоубийствах Дазая и начал осторожно подсчитывать.       — Три. Три раза, — ответил Ацуши нервно, боясь, что что-то напутал, но нет: когда они упали с утеса, когда Осаму хотел застрелиться вместе с ним и когда отравился. Три.       Куникида кивнул, внимательно вписывая что-то в свой блокнот, развернулся и бросил небрежное:       — Помогать разгружаться я вам не буду, так что поторопитесь.       Оба дернулись в сторону катера, за полчаса перетащили вещи и теперь ехали домой, в общежитие. У Ацуши было странное чувство, волнительное, но приятное — ему так хотелось искупаться в горячей пресной воде, так хотелось лечь на мягкий чистый футон, сжать Дазая в объятиях и не отпускать. Под мерное гудение холодильника. Под пение птиц, доносящееся из-за чуть приоткрытого окна.       Когда Накаджима приехал, он не сразу смог приняться разбирать вещи.       — А Кенджи все-таки сделал сад, — улыбнулся Ацуши широко, обращаясь к Куникиде.       — Ага.       Маленькая, тонкая, но раскидистая слива, в тени которой стояла одинокая лавочка; мощеная неровными булыжниками дорожка, скрывающаяся за небольшим кустарником. Слышалось журчание воды — у обложенного камнями миниатюрного прудика был такой же небольшой водопад, стекающий по валунам, словно по скалам, покачивались на ветру ковыли и камыши, блестели темно-розовыми шапками пышные астильбы. Мох стелился по земле, вплетаясь в камешки, поднимаясь по более крупным камням, прячась за ультрамариновыми ирисами и сиреневым высоким посконником. Накаджима улыбался, словно думая о чем-то своем, возвышенном, но Осаму осторожно похлопал его по плечу и напомнил, что им все-таки пора разгружаться. Тяжко вздохнув, Ацуши принялся за работу, таская сумки и пакеты, выбросил весь мусор, который мог, попрощался с Куникидой, направляясь в свою квартиру, где уже хозяйничал Дазай.       Осаму набрал ему горячей воды в ванну, Осаму стоял у плиты и жарил только что купленную курочку — успел забежать в магазин через дорогу; следил за водой в чайнике. Накаджима обнял его со спины, поцеловал в шею, надолго прижавшись губами, и отпрянул, чтобы дойти до шкафа и взять сменные вещи. В горячей ванне, расслабленный, разнеженный, он лежал, прикрыв глаза, и клевал носом, норовя заснуть. Устал. Он чертовски устал. Зато как приятно было вымыть песок из волос, вычистить кожу мочалкой, вытереться насухо, почувствовать тепло чистой одежды. Когда парень вышел с полотенцем на шее, Дазай ждал его за столом и доедал свою порцию ужина.       Вторая дожидалась Ацуши — чашка теплого отядзукэ.       Накаджима с улыбкой опустился рядом, плечом к плечу, поцеловал нежно в щеку и принялся за трапезу. Осаму передал ему спрятанное от Куникиды кольцо.       — Теперь нам каждый раз надо будет снимать их? — спросил он, вновь надевая его на палец. Казалось, от серебра веяло мягким теплом — или ему только чудилось?       — Ты всегда носишь перчатки. А я всегда ношу бинты, — проговорил Дазай, уткнувшись носом ему в шею. — А еще у нас целое свободное завтра, которое мне хочется провести вместе с тобой и выпивкой — надо же как-то отпраздновать.       Ацуши прыснул со смеху, чуть не подавившись рисом, но согласно кивнул.       — Хорошо, — сплетая с ним пальцы. — Ты себя нормально чувствуешь? — неожиданно забеспокоился он, вспомнив о дурмане.       — Все уже в порядке. Я... Я не должен был... Я многое не должен был, — выдохнул наконец Осаму.       — Прекрати. Мы уже пережили это, так что... Надо просто жить дальше, — сказал Накаджима непринужденно, чуть взмахнув палочками, продолжая поглощать пищу.       Они живы. Они вместе. Все невзгоды, потрепавшие их нервы, остались позади, та бездна, в которую они окунулись с головой, выплюнула их, измученных, но делающих друг друга счастливыми. Дазай гладил Ацуши по голове, вплетался невольно в серебряные чистые прядки и думал о том, что ему тоже не помешает ополоснуться.       Вечер в тепле, с крышей над головой, в четырех уютных стенах под свежим одеялом с дымящей рядом с футоном чашкой горячего чая. Осаму как никогда чувствовал жизнь, обнимая своего мальчика, прижимаясь к нему мягко, чуть неуверенно — грызлось в нем злосчастное «ты не заслужил этого», но Накаджима позволял, брал его руку в свою, не отрываясь от книги, поглаживал его ногу своей, периодически потягиваясь за кружкой. Если это не лучший вечер из всех пережитых, то однозначно один из лучших — Дазай чувствовал необычайное удовлетворение, целовал лениво чужие плечи, белые и теплые, гладил Ацуши по животу, оглаживал ребра, вел по острым подвздошным косточкам. Такой маленький хрупкий мальчик, но сколько в нем силы — и физической, и духовной.       Поцелуй в шею. Поцелуй в загривок. Между лопаток, закрытых от него тонкой тканью футболки. Осаму ласкал его ненавязчиво, жался отчаянно, а когда парень допил свой чай и отложил книгу, когда повернулся к нему лицом, обнимая за шею — целовал глубоко и затяжно, сплетал языки, млея от расплывающейся в груди нежности, облюбовывал, ведя широкими горячими ладонями по его пояснице, касаясь самыми кончиками пальцев. Даря всю свою отчаянную неуверенную любовь.       И заснули они, сплетя крепко пальцы, запутавшись ногами в ногах друг друга.