Попытки двойного самоубийства

      Пара часов в душном автобусе, долгожданная свежесть чистого воздуха, и они прибыли.       Йокогамское кладбище.       Ацуши вспомнил о своем желании внезапно и даже почти случайно, просить о его исполнении он боялся, но сгорал от любопытства, и в итоге осторожно поинтересовался. Лицо Осаму тогда удивленно вытянулось, но в тот же момент будто наполнилось серой пыльной печалью и тщательно скрываемой злобой — Накаджима не знал, отчего он злился, но знал, что сам он, видимо, перешел черту.       — Н-нам не обязательно это делать. Если ты не хочешь...       — Хочу, — оборвал его Дазай как-то холодно, но тут же смягчился. — Я... хочу, — улыбаясь, глядя Ацуши прямо в глаза. — Пускай он увидит с Небес мой свет, и, быть может, однажды я смогу забыть его слова.       «Ты вечно будешь скитаться во тьме».       От этих слов его до сих пор пробирала дрожь.       Он не боялся остаться одиноким, преданным, сломленным или забытым. Он не боялся чужих порицаний и осуждений, ему было плевать на чужие догмы и морали — у него были свои, и он следовал им всю свою жизнь, и они были настолько пластичны, что их можно было изменить в любой момент, в любой ситуации. Осаму — актер. Один для одних, другой для других, но самым ироничным было то, что он не знал... А кто он для себя?       Ему было страшно никогда этого не узнать, и в то же время его терзали сомнения по поводу того, стоит ли узнавать вообще. Дазай стремился к смерти, чтобы утащить за собой в могилу оба своих страха, чтобы никогда не вспоминать о них, не думать, испепелить и изничтожить — никому они не нужны. Ничего после него не останется.       Но он узнал — Ацуши помог ему в этом, в большинстве своем.       Для себя он — лжец.       Осаму врал всю свою жизнь окружающим его людям, он умалчивал, недоговаривал, но самое ужасное — он врал себе. Лгал безбожно и грязно. Закрывался от самого себя, терял свою сущность, желая найти ее, но не мог довериться даже самому себе и страдал от этого, и эти страдания он тоже скрывал от себя.       Петляющая меж надгробий тропинка, ведущая к холму, колыхание ярких зеленых крон деревьев над головой, пение птиц — смерть успокаивает, а мертвецы не лгут.       Накаджима познал ложь Дазая. Познал, принял его боль, отдал себя только лишь для того, чтобы он смог найти самого себя, открыться себе и перестать лгать. Ацуши так жертвенен и благороден, любовь его так чиста, и пусть Осаму тянет его в бездну порока, свет его души не гаснет, освещает его тусклую жизнь путеводной звездой.       ...И на холме покоилась его прежняя звезда, упавшая, давно затухшая, но оставившая теплый неизгладимый след в недрах его черной души.       Белое безымянное надгробие. Выцветшая фотография, кажущаяся просто мусором, залетевшей со стороны моря бумажкой. Вид на океан — Осаму знал, он хотел себе дом на берегу моря. Хотел стать писателем.       Ода Сакуноске был для Ацуши загадкой, тайной, окутанной мраком — сокрытым темным прошлым Дазая, недоступным, непостижимым. С тех пор, как парень узнал о нем, он не задал ни единого вопроса, хотя задавался ими в своей голове, строил невольно теории, размышлял. Сакуноске тоже был светом Дазая, по-своему, и Дазай тянулся к нему, сам того не замечая, стремился к нему и к его уважению. Ценил дружбу с ним. Ценил каждый момент, зная, что моменты эти могут оборваться самым неожиданным образом — жизнь в Мафии тяжела и рискована, а смерть дышит прямо в спину.       Накаджима положил на могильную плиту букет белых лилий и встал рядом с Осаму, скорбно глядя на надгробие. Он не знал погребенного под землей человека, не знал, что он пережил, как он умер. Но он чувствовал ценность его праха. Чувствовал, как его прах важен для Дазая — потому что они были близки, потому что...       Осаму молчал некоторое время.       — Знаешь, — подал он голос. — Одасаку так и не попробовал мой твердый тофу, — сказал он с усмешкой, чуть разочарованно.       — Твердый... тофу? — переспросил Ацуши, заглядывая ему в лицо.       — О, я тебе не рассказывал? Я умею готовить много видов тофу, — улыбнулся он, — только я не так часто готовлю, да и для себя не то чтобы люблю это делать...       — Ты можешь однажды приготовить его для меня, — сказал парень осторожно, будто боялся ляпнуть невпопад. Но улыбка Дазая стала только шире.       — Хорошо, — произнес он и потрепал Накаджиму по голове, приобнимая его за плечи. — Не хочешь выпить? — спросил он, и парень отстранился, беря его руку в свои.       — Пойдем, выпьем, — улыбнулся он с каплей укора, снисходительно, но до щемящего чувства в груди ласково — Осаму любил это чувство. Любил того, кто пробуждает в нем это чувство.       Он переплел их пальцы и, засунув свободную руку в карман, зашагал в сторону спуска с холма, тепло глядя на Ацуши.       Его яркую путеводную звезду.       Чтобы жить с ним полной жизнью, дышать глубоко, озираться по сторонам широко, но не искать — только наслаждаться видом. Забыть о смерти и собственной никчемности. По-настоящему существовать.

***

      Это было одиннадцатое июня.       День смерти Осаму Дазая.       Он постучался к Ацуши во второй половине дня — уже закончил с делом, вернулся в общежитие, искупался и переоделся в собственной квартире, чтобы посетить чужую. Он слегка нервничал, но нервозность эта была приятной — гулко стучало сердце в груди, кончики пальцев покалывало от волнения. Ацуши поднял глаза от книги — сидящий за столом, в запахнутой юкате — и улыбнулся, глядя на возлюбленного, прося подойти его ближе одним лишь взглядом. На лице Осаму тоже расцвела улыбка, он приблизился к Накаджиме и опустился рядом на колени, целуя его, обнимая за шею.       — Надеюсь, эта юката на голое тело, — мурлыкнул Дазай и коснулся губами мочки его уха, сжал между зубами, игриво покусывая.       — Почти... — ответил Ацуши шепотом и обхватил ладонями его лицо, поглаживая острые скулы большими пальцами — карие глаза перед ним искрили жизнью и желанием жить, желанием любить, обнимать, целовать и... касаться. Очень мягко, но грязно касаться.       Накаджима совсем не был против.       Он поцеловал его снова, в губы, невинно и без языка; Осаму прикрыл глаза, наслаждаясь нежным и теплым соприкосновением их губ, и погладил его по щекам, подаваясь вперед, целуя теснее, едва ли напирая. Сплетенные пальцы окольцованных рук, трепетные ласковые поцелуи, рассыпающиеся по лицам друг друга — Ацуши был счастлив нежить его и нежиться в его ласке, он углубил поцелуй, сплетаясь с ним языками, дрожа, обнимая крепко и задыхаясь в его объятиях.       Они... договорились. Сегодня им хотелось чего-то нового, чего-то особенного — Дазай был инициатором, а Накаджима поддержал его идею, смущенно краснея щеками и вжимая голову в плечи. Они ждали этого дня — суббота, выходной, раздолье — они свободны, им дозволено все, и они не упустят этот шанс попробовать нечто настолько постыдное и... интригующее своей привлекательной перспективой.       Накаджима улыбнулся в чужие губы, переместился на Дазаеву шею, шумно выдыхая, и присосался, вцепился зубами с желанием оставить яркую метку, багряную, сочную, собственническую. Осаму стиснул ткань юкаты на спине Ацуши, выкрутил, оттянул, поперхнулся воздухом, запрокидывая голову, и пододвинулся ближе, почувствовал, как чужие пальцы забрались под его футболку, принимаясь ласкать освобожденную от бинтов кожу.       Он открыт для него и до сих пор не может в это поверить. Он позволяет касаться себя, и ему совсем не в тягость терпеть это — он наслаждается и хочет этих прикосновений. Дазай прикрыл глаза, выдыхая, юркие пальчики заскользили вверх, задирая ткань, и Накаджима коснулся губами его груди, там, где отчаянно билось его сердце, там, где белели нити рельефных шрамов, и облизнулся, подобрался к соску, покусывая кожу, пососал, пощекотал языком, чуть сжал между зубов. Отстранившись, он посмотрел Осаму в глаза — чуть прикрытые, горящие в свете солнца, заглядывающего через окно, жаждущие. Дазай стянул с себя футболку до конца, поцеловал Ацуши вновь, цепляясь за его оби и торопливо развязывая его, и развел полы юкаты, оглаживая чужой живот, провел ладонями по горячей груди. Накаджима задрожал от удовольствия, Накаджиме захотелось притиснуться поближе, залезть на колени, вжаться, и он навалился на Осаму, мягко уложил на лопатки, навис сверху, обхватывая коленями его бедра, поерзал, склоняясь. Серебро волос упало на лицо, скрыло под своими прядями нежность нового поцелуя; Дазай огладил чужие бедра, задрал юкату, забираясь самыми кончиками пальцев за резинку трусов, и Ацуши качнулся, потираясь о него, выдохнул и принялся покусывать его губы. Пульс, отбивающий частый ритм в висках, оглушал, дыхание сбивалось, и Накаджима тонул, растворялся в ощущениях — он хотел Осаму горячо и нежно, хотел близости с ним непозволительно тесной и страстной.       Парень облизнулся, поднимаясь на ноги, сцепился с Дазаем мизинцами, мягко утягивая его в сторону футона, шурша полами спустившейся с плеч юкаты, и опустился на самый краешек, притянул Осаму к себе, лаская его губы своими. Теперь сверху навалился мужчина, уперся лбом в лоб, расстегивая свою ширинку, потерся щеками о чужие ладони, коротко чмокнул в кончик носа, массируя мягкие едва дрожащие под его ладонями бедра. Ацуши развел ноги, сжимая между ними Дазая, позволил стянуть с себя белье, неловко, но пронзительно глядя в свет и блеск его томных глаз, и приподнялся, тычась носом в сгиб его шеи, поцеловал, приобнимая, сминая ладонями его ягодицы под тонкой тканью. От предвкушения засосало под ложечкой; Накаджима снова упал на лопатки, взгляд его плыл и пылал, а пальцы жирным намеком тянули за края белья, подсказывая Осаму снять его вовсе, остаться в красоте своей изрешеченной шрамами кожи и своих выпирающих костей, узлов упругих рельефных мышц и влажной испарины меж лопаток. Дазай поцеловал Ацуши в шею, присасываясь, мазнул губами по груди, вжался пахом в пах, потираясь и пачкаясь смазкой, стоная безмолвно, одним дыханием.       — Ацу-чан... мне... развернуться?       Он приподнялся, усевшись у него в ногах, заглядывая в его налившиеся страхом глаза.       — Д-да, — пробормотал Накаджима со смущенной улыбкой и отвел взгляд, багровея щеками.       Осаму чуть помедлил, прежде чем повернуться к пареньку спиной и нависнуть над ним, склоняясь над его промежностью.       Это смущало. Смущало сильнее, чем просто отсасывать.       Потому что Ацуши положил ладони на его ягодицы и притянул к себе, касаясь кончиком языка влажной набухшей головки.       Дазай выдохнул, роняя голову парню на бедро, повел тазом, сдерживаясь от того, чтобы толкнуться во влажный горячий рот. Ловкие движения юркого язычка, легкие поцелуи, рассыпающиеся по члену, ягодицам и бедрам. Это отвлекало. Но Осаму сам предложил попробовать так удовлетворить друг друга, он не мог не ответить Накаджиме лаской и потому обхватил ладонью его плоть, легонько сжимая, поцеловал у основания, вылизывая гладкий лобок, и приглушенно охнул, почувствовав, как Ацуши вобрал его головку в рот, щекоча языком уздечку, мягко толкаясь им в уретру. Дазай прикрыл глаза, опаляя жарким дыханием чужую промежность, вновь принялся вести по пульсирующему члену губами, посасывать влажную горячую кожу, оттягивать крайнюю плоть. Снизу послышался приглушенный стон — парнишке понравилось, и Осаму вобрал его член до основания, сжимая глоткой, прерывисто и с трудом вздохнул, почувствовав, что Накаджима сделал то же самое, прижимая к небу, лаская языком. Они не спешили, не вели часто головой, пачкаясь в слюне и предэякуляте, не чавкали, раздражая слух пошлыми звуками. Они нежили друг друга, обласкивая губами, гладили бедра, чуть сжимая их пальцами, царапая невесомо, оставляя неглубокие вмятинки полумесяцев от ногтей; за последние тяжелые дни, за последние муторные недели им было нужно только это — отдохнуть, сделать друг другу приятно, в тишине и покое, в прелестной сладости хрупкого момента.       Ацуши отпрянул с тихим причмокиванием, тяжело дыша, отвернул голову в сторону, жмурясь от удовольствия, подаваясь тазом навстречу Дазаю — все же от животного и страстного он не мог избавиться так просто, да и не то чтобы хотел, жестко сминая чужие ягодицы. Осаму замедлился, давая парнишке передышку, тот приподнялся, вновь обводя языком его головку, пососал яички, вызывая в коленях нервную дрожь, и язык его скользнул выше, к упругому колечку мышц, облизнул его, проталкиваясь внутрь. Дазай вздрогнул, сжался, но постарался расслабиться, оглаживая чужую коленку, опустил голову, позволяя Накаджиме ласкать его изнутри, смачивать слюной, вылизывать, посылая по всему телу нервную колючую дрожь, разливающуюся теплом в низу живота. Стон непроизвольно сорвался с губ, Осаму всхлипнул и обнял чужие бедра, выдыхая, качнул тазом, будто хотел насадиться. Так жарко и влажно, волнительно и страшно — чувство было приятным, но Дазай все равно отчего-то боялся, он доверял своему мальчику и был готов доверить ему свой первый раз снизу, поэтому позволял так непривычно касаться себя, гладил его покрывшийся испариной живот, покусывая подвздошную косточку.       Ацуши толкался глубже, разводил его ягодицы в стороны; теплая слюна щекотно скатилась по промежности, и Осаму застонал вновь, на этот раз громче и явственней. Парень осторожно проскользнул пальцем внутрь, позволяя горячему нутру плотно сомкнуться вокруг, нервно сжаться; пошевелил им, выводя круги, лаская подушечкой стенки со всех сторон. У Дазая отнялись руки, он едва мог удерживаться на весу, томясь от трепетной необычной ласки, но он держался, стискивая зубы, тяжело дышал, попеременно забывая то вдохнуть, то выдохнуть, сдерживаясь от того, чтобы свести ноги и заставить Накаджиму снова взять его член в рот.       Движения пальца стали чаще и резче, Осаму подавился воздухом, упираясь лбом в ерзающее под ним бедро, и расслабился, не в силах доставлять Ацуши то же наслаждение, отдался во власть его рук, губ и языка, сводящих его с ума. Голова приятно кружилась, из уголка рта норовила стечь слюнка — так хорошо ему было, так упорно парнишка ввергал его в раж, пламенный и нежный. Накаджима замедлился, протолкнул внутрь второй палец, двигаясь глубже и основательнее, и проехался подушечкой по простате, еще и еще, вынуждая Дазая выпрямить руки и упереться ладонями в футон меж чужих ног, выгибая спину, протяжно мыча.       Ацуши улыбался. Трахал его пальцами, целуя и кусая внутреннюю сторону его бедра, солоноватую от выступившей испарины, мял ягодицу, перемещаясь на поясницу, гладя, надавливая, притягивая к себе, чтобы потереться щекой о мокрый, болтающийся на весу вставший член. Осаму выдохнул, распахнув глаза, вновь сомкнул веки, опуская голову, и развел чужие ноги пошире, высунул язык, скользя им по промежности прямо к анусу, чтобы толкнуться внутрь и заставить парня задрожать, вскинуть бедра и вскрикнуть, напрягаясь.       — Ах...       Хватка на ягодице окрепла, движения пальцев сбились и замедлились, но Дазаю не было особого дела до этого — он был рад делать своему мальчику приятно.       Минуты тянулись бесконечно долго, и теплое сладострастие топило в своем бесконечном море наслаждения, накрывая с головой. Руки и рты затекали, пальцы, сжимающие бедра и толкающиеся в горячую, влажную тесноту, немели, но это не имело значения, ведь оба любовника попеременно стонали, упиваясь друг другом, еле переводили дух, задыхаясь в удовольствии.       — Осаму, — выдохнул Накаджима тихо и хрипло, Дазай прекратил ласкать его языком и посмотрел на него вполоборота, почувствовав, как он остановился.       Пальцы выскользнули, Ацуши заерзал, усаживаясь позади мужчины, обнимая его за талию, ведя ладонями к паху.       — Осаму, я люблю тебя, — прошептал парнишка на самое ухо, куснул мочку, переместился на шею, вжимаясь в кожу зубами.       Дазай накрыл его руки своими, развернулся, целуя в губы, и потрепал по голове, вплетаясь пальцами в пепельные прядки.       — Сделай это со мной, — сказал он, накрывая его ладонью свою щеку, нежно потираясь о нее, глядя Накаджиме в глаза тепло и светло.       Ацуши поцеловал его в губы и мягко толкнул, укладывая на футон, приподнял за ягодицы, чтобы протолкнуть сбившееся в ком одеяло ему под поясницу и устроиться между его ног. Нашарив между складками знакомые пачки — небрежно брошенные, специально к приходу Дазая — парень неспешно, но очень несмело и заметно смущенно натянул на себя презерватив, пряча взгляд. Осаму наблюдал за ним внимательно, вожделенно — он жаждал того, что последует, предвкушал единение с ним, и одна мысль, что вот, они столько всего пережили, столько перепробовали, но не останавливаются на этом, хотят друг друга так же сильно, как и в самом начале, вожделеют близости так же алчно — вызывала внутри горячий, щекочущий нервы трепет.       Прохладная смазка и теплые размазывающие ее пальцы, кроткое пересечение взглядов — беспокойное, взволнованное, но говорящее то, что нельзя сказать вслух. Дазай подбодрил Накаджиму улыбкой, расслабленно приподняв уголки губ, Ацуши ответил тем же, навис над ним, упершись ладонями по обе стороны от его головы, и легко коснулся губами его губ, вжимаясь пахом в его скользкий влажный пах. Он помог себе рукой, проталкиваясь внутрь и начиная двигаться, Осаму запрокинул голову и блаженно выдохнул в потолок, сплетая с ним пальцы, роняя его на себя. Горячо, мокро, кожа к коже, с обрывистыми стонами и рваными резкими движениями, распространяющими по телу жгучие волны сладкой неги. Дазай обнимал Ацуши, царапал его спину, поскуливая, цеплялся зубами за кожу на его плече и стискивал меж своих бедер, подаваясь навстречу, сгорая от удовольствия. Он коснулся себя, часто ведя кулаком по горячему ноющему члену, выгнулся, стискивая пальцы крепче, наслаждаясь увеличивающимся темпом, и выстонал:       — Шея... Сожми мою шею...       Накаджима, уже явно на грани, уперся рукой в его шею, застонал, задирая его ногу, крепко ухватившись ладонью под коленом, и задвигался еще чаще, грубее, жестче; Осаму захрипел, закатил глаза, хлопая свободной рукой по футону, надрачивая себе второй, и обильно кончил, крупно дрожа, напрягся всем телом так, что Ацуши тоже последовал за ним, наслаждаясь тесной пульсацией. Хватка на шее ослабла, парень изможденно опустил голову, пытаясь отдышаться, и Дазай распластался под ним, раскинув руки, прикрыл глаза, в исступлении переживая остатки пламенного кипучего оргазма. Накаджима влюбленно заглянул ему в глаза, улыбнулся устало и поцеловал вновь, так же мягко и так же невинно, как в самом начале — сухо, в губы, без языка — а потом приподнялся на дрожащих руках, сел перед Осаму и оглядел его с улыбкой: взъерошенный, с кудрявыми прядками, налипшими на влажный лоб, с выпирающими ключицами и твердыми сосками, к которым тут же захотелось припасть губами. Ацуши облизнулся, скользнув взглядом ниже — весь низ живота Дазая был перепачкан в сперме, ее было много, пара капель даже стекла по бокам, оставив белесые мокрые дорожки, и парень не сдержался: потрепал любимого по голове, смахивая с его лица челку, провел губами по скуле, спустился к шее, тут же перемещаясь к ключицам, сжал зубами тонкую косточку, облизнул сосок и, наконец, высунул язык, собирая густую солоноватую вязкость, продолжил, не намереваясь оставить ни единого грязного места на его животе. Душ им обеспечен, но... это так грело его извращенную душу, так приятно было парню вылизывать дорогого человека, дошедшего до грани только благодаря ему, и радовать его своим видом, своей покорностью и искренним желанием пресмыкаться. Осаму действительно было приятно наблюдать за Накаджимой, удовлетворенно чувствовать на себе его язык, чуть подрагивать от щекотки, гладить его по макушке. Закончив, Ацуши рухнул рядом, лениво соскреб с себя резинку, и уткнулся носом в подушку, тяжко вздохнув.       — Это было... черт возьми. Превосходно, — сказал Дазай с нескрываемым восторгом, и Накаджима повернул голову в его сторону, улыбаясь.       — Рад, что я не облажался, — произнес он и приподнял руку, чтобы погладить Осаму по щеке самыми кончиками пальцев.       — Ты не мог облажаться, — промолвил Осаму и обхватил его запястье, поглаживая ладошку большим пальцем. — Не для меня, — мурлыкнул и прикрыл глаза, ластясь к его руке.       Ацуши усмехнулся, подбираясь к нему поближе, и обнял его за шею, прижимая к своей теплой груди.       — Ванная или салфетки? — спросил он лениво.       — М-м... — промычал Дазай как-то недовольно, уткнувшись носом меж его ключиц. — Салфетки, — буркнул наконец он. — Купаться будет бессмысленно, потому что я... хочу второй заход, — улыбнулся мужчина и отстранился, глядя на Накаджиму хитрым ехидным взглядом.       Ацуши уперся ладонью в его лицо, отворачивая его голову от себя под тихое хихиканье.       — Мерзавец, — высмеял парень, продолжая его отпихивать, но тот все пытался прижаться, тянул к нему руки.       — А сам-то! — корил Осаму совершенно по-детски. — Я тоже хочу побыть сегодня сверху! — высказал он громко, без стеснения, и слова его заставили Накаджиму предательски покраснеть.       — Л-ладно, ладно... Только не сейчас, хорошо? Сейчас, наверное, лучше... найти влажные салфетки. И перекусить — мне адски хочется есть.       Дазай усмехнулся, приближаясь, целуя его в губы, и потрепал по голове, так и продолжив перебирать его мягкие белобрысые прядки, гладить по макушке, пропускать сквозь пальцы неровную чуть влажную от пота челку.       День теплил душу, день был прекрасен сплетенными пальцами и мягкими соприкосновениями губ, перекусом бок о бок из одной тарелки, а после долгим лежанием на постели с бесконечными объятиями. Ацуши даже задремал, но его разбудили нежными поцелуями — начиная с самых ладошек и заканчивая щеками, плечами, грудью. Парень вновь распахнул юкату, обнимая Осаму за шею, и вновь утонул в поцелуе, сплетаясь с ним языками — вечер обещал быть просто чудесным.       Сгустились сумерки. Из одной комнатки небольшого общежития доносились приглушенные голоса, затем сдавленные стоны, а потом и громкие, бесстыдные, похожие на выкрики — Ацуши было хорошо до беспамятства, он хлопал руками по футону, выгибался, вертел головой, вновь и вновь крепко сплетаясь с Дазаем пальцами, прижимаясь к нему, кусая и целуя его в животной страсти.       Но судьба Осаму была решена.       По лестнице общежития поднималась темная фигура в плаще.