Одержимость

      Он знал, что нечто подобное произойдет. В конце концов он сам позволил этому случиться.       Наверное, глупо было надеяться на ласку человека, который с самого начала знакомства дал понять, что ничего хорошего от него ждать нельзя — Ацуши был жестоким, беспринципным и жаждущим только лишь чужих страданий, которые он сполна получил, выжав из Осаму все соки. И теперь Дазай пожинал плоды своей глупости, плача, царапая щеки и плечи ногтями, чувствуя себя до отвращения грязным и мерзким, противным, как назвал его Тигр — потому что это была правда. Мужчина был отвратителен в своих непристойных желаниях, он ненавидел самого себя за это, и в то же время... Накаджима позволил ему таким быть.       Почему он уделял ему время? Почему касался, ласкал, шептал возбуждающие пошлости, вынуждая покориться, несмотря на то, что искренне считал его противным? Почему, получив желаемое, так скоро отступил и оставил его в абсолютном одиночестве, предпочтя уйти со сцены, скрыться за занавесом, не закончив оставшихся реплик, оставив свою игру незавершенной? В голове Осаму крутилось множество вопросов, проедающих мозг, но желание искать на них ответы пресекалось ощущением абсолютной потерянности и беспомощности. Апатии. Бесконечной горчащей на корне языка печали.       Он кричал, и в то же время из его уст не вырывалось ни звука. Он был слаб, но ногти впивались в кожу так сильно, что оставляли красноватые отметины, царапали снова и снова, пока не стало жечь и щипать, совсем немного отвлекая слабыми волнами боли. Дазай не мог встать на ноги, не мог успокоиться, привести себя в порядок и уйти, как и не мог прекратить прокручивать произошедшее в своей голове, словно заевшую пленку старой кассеты.       Противен, противен, противен.       Осаму заснул посреди своей истерики, не помня себя от страданий. Очнулся он на рассвете — в окна врывались блекло-розовые лучи солнца, глаза болели, в горле было сухо, а лицо неприятно стягивала подсохшая пленочка чужой спермы. Брюки были все еще расстегнуты, Дазай все еще лежал на ковре, и это было действительно жалкое зрелище — ему бы не хотелось, чтобы кто-нибудь обнаружил его в таком виде, пусть сам он не потрудился подняться и хотя бы переместиться на диванчик в углу комнаты.       Он все еще чувствовал себя опустошенным, вымотанным... использованным. Выброшенная игрушка, безжалостно сломленная хозяином, марионетка без ниточек, истерзанная кукловодом, скулящая дрожащая от холода собака, без предупреждения выкинутая на улицу и избитая тяжелыми сапогами случайных прохожих — так Осаму себя чувствовал. Ему было тяжело управлять своими руками, не то что мыслями, но у него получилось найти в себе силы застегнуть штаны, оправить их и медленно усесться на ковре, пялясь в пространство пустым стеклянным взглядом, отчаянно цепляясь пальцами за густой белый ворс.       Дазай не мог. Просто не мог.       Горький ком подступил к болящему горлу, перекрывая дыхание, слезы вновь брызнули из пересохших глаз, стекая по щекам крупными горячими каплями, тонкая линия рта задрожала, и Осаму тихо надрывно заплакал, обнимая свои колени, поддаваясь порыву, кусая свои губы в бесконечном отчаянии и омерзении к самому себе. Он сам виноват, и эту ошибку ему не исправить ничем, никак — мужчина уже очень давно не обжигался, но теперь, зная, как беспощаден и холоден может быть Ацуши, Дазай ни за что не приблизится к нему со своими низменными желаниями впредь. Они — не для него. Он — не тот, кто ему нужен.       БДСМ-отношения многогранны и разнообразны. Доминирование и подчинение — лишь малая их часть, но она является самой распространенной и самой искаженной неверными упрощенными представлениями о ней: верхний отдает приказы, нижний их исполняет, а если не исполняет — получает хорошую порку и умоляет отпустить его, заливаясь слезами и криками под громкие звонкие шлепки. Вроде бы ничего сложного. Только это неправда. Как мир не делится на черное и белое, так и БДСМ не делится на абсолютный садизм и абсолютный мазохизм; конечно, такие люди существуют, но их не так много, как может показаться. Реальная картина такова: по большей части игры в подчинение состоят из смеси полутонов, оттенок которых зависит непосредственно от эго доминанта и пределов сабмиссива. Игру можно легко и быстро прекратить, никто не стремится перейти границы дозволенного — разве что расширить их, и то, это очень долгий и трудоемкий процесс — ничто не происходит без согласия обеих сторон, ведь в противном случае это просто-напросто было бы насилием. Доминант и сабмиссив неравны в силу своих ролей, но у каждого из них есть право остановить друг друга — и это самое главное в отношениях такого рода.       В конечном итоге все сводится к тому, что верхний партнер исполняет желания своего нижнего, но вместе с тем удовлетворяет прихоти собственного эго, упивается контролем и подчинением. Это происходит по-разному, но для себя Осаму смог обобщить этот процесс так, чтобы не потерять главного смысла.       Домы и сабы могут быть какими угодно — жестокими или нежными, решительными или мягкими, рискованными или осторожными, но одно будет неизменным: кто-то из них будет капризнее другого.       Капризные сабмиссивы вырываются из рук, выпутываются из веревок, сопротивляются всеми силами, и это обостряет игру, делает ее насыщенной и интенсивной, пусть и более сложной для доминанта. Каждым своим действием они стремятся к непослушанию, чтобы оказаться наказанными, и это делает их свободными, ведь они могут не бояться осуждения или отторжения — это часть игры, желанной для обоих партнеров. Капризные доминанты же делают все, чтобы оттянуть основное действо и помучить нижнего, ведь отсутствие наказания — тоже своего рода наказание. Они наслаждаются безоговорочным подчинением, раболепием и мольбами, для них нет ничего прекраснее слез и наигранного ужаса на лице сабмиссива, их контроль завязан на условиях, ультиматумах и угрозах, которые в правильных дозах могут свести саба с ума, в хорошем смысле.       Дазай всегда считал себя капризным. Но Накаджима оказался капризнее него.       Мужчина крепко закусил губу и растер слезы по щекам, зло поднимаясь на дрожащих негнущихся ногах. Ему пришлось опереться о стол рукой, чтобы не упасть, все его тело напряглось, а живот скрутило — как же давно он не чувствовал себя... так.       Слепого доверия оказалось недостаточно, чтобы вынести чужие капризы. «Я ухожу, но ты можешь попробовать убедить меня остаться», — на самом деле, это был прекрасный сценарий, но Ацуши повернул его в другую сторону, не оставляя Осаму выбора, и все пошло под откос. Игра смешалась с реальностью. Эгоизм доминанта восторжествовал, и ни о каком праве остановить происходящее и речи не шло. Это не было насилием, потому что Дазай буквально дал ему над собой абсолютную власть, но это было... подло. Это было на грани.       — Блядь, — надрывно вышептал мужчина, кривя губы в неровном страдальческом оскале, и сделал медленный тяжелый шаг. Потом еще один, едва переставляя кажущиеся ватными ноги.       Он покинул помещение, направляясь в уборную, тщательно умыл лицо, старательно отводя взгляд от зеркала и крепко держась за край раковины, тяжело вздохнул, обессиленно прислоняясь спиной к плитчатой стене. Чертовски хотелось курить, но в здании Осаму не мог себе этого позволить, поэтому он вернулся, запер массивную дверь своего кабинета на ключ и стянул с кресла белый плащ, чтобы укрыться им и рухнуть на диванчик, свернувшись в клубок.       Неужели он не заслужил... хоть капли уважения после того, что он сделал? Поощрения? Похвалы? Хотя бы... нежного поцелуя, чтобы стало понятно, что все хорошо, а те слова были лишь притворством?       Дазай проспал до позднего обеда, но даже после этого у него не набралось сил. В таком подавленном состоянии он не мог нормально функционировать, а уж работать — тем более, поэтому мужчина решил дать себе передышку и написал короткое сообщение боссу: «Мне нужен отгул на пару дней. Если подвернется работа — присылайте на электронную почту или с курьером. Спасибо». Мори никогда не отказывал ему, так что по этому поводу Осаму не волновался. Глаза и горло продолжали болеть, Дазай терпеливо стоял в кабине лифта, стараясь не смотреть в зеркало на свое опухшее от рыданий лицо, и в его голове появилась мысль, существование которой сразу же захотелось пресечь, однако... Он вышел на втором этаже и прошел мимо охраны в архив, блуждая между коробками, заполненными неразобранными документами, и проходя мимо шкафов, на полках которых ровным рядом стояли толстые папки. Вряд ли здесь будет нужное ему досье, но здесь должна храниться информация последнего года, так что...       Осаму нашел. Досье, на первой странице которого ярко выделялась черно-белая фотография скучающего юношеского лица, а рядом крупная надпись: «Накаджима Ацуши. 18 лет. Солдат Портовой Мафии, эспер. Способность: Зверь Лунного Света». Это были старые записи — Ацуши ведь уже успел подняться до капитана — но кое-что весьма удручало... Ему действительно восемнадцать? Дазай поджал губы, захлопывая папку, и прикрыл ладонью лицо, испытывая смутное желание провалиться сквозь землю. Он знал, что Тигр был младше него, но чтобы настолько... Впрочем, какая теперь была разница?       Неловко краснея, Осаму покинул здание Мафии с папкой в руке и вызвал такси, намереваясь отправиться домой. Солнце назойливо лезло в глаза и ослепляло, вынуждая морщиться и отводить от него лицо, настроение скатилось до наименьшей отметки, сравнявшись с землей, и не хотелось ничего. Говорят, когда накатывает грусть, нужно занять себя делами, работой, чем угодно — лишь бы не дать себе шанса совсем поникнуть и растечься в слезах, но с Дазаем это не работало. Делами и работой он глушил чувство одиночества, преследующее его всю его жизнь, а вот уныние он проводил в постели — либо рыдая, либо спя под седативными.       Сегодня мужчина выбрал второй вариант.       Никаких сновидений, никаких мыслей, забот, переживаний — только темная обволакивающая пустота, такая теплая и... умиротворяющая. Топящая в себе. Только после нее Осаму смог почувствовать себя действительно отдохнувшим, и, повалявшись на постели еще с полчаса, ворочаясь и комкая одеяло, он поднялся и проскользнул в темную кухню, включая свет.       Дазай все еще чувствовал себя паршиво. И он чертовски хотел шоколадных кексов.       Каждый раз, когда к Осаму подкатывала слабость от переживаний, он прятался от всего мира на кухне и занимался выпечкой: от сладких блинчиков с ягодами в сиропе до пышных пирогов и тортов в нежном креме. С одной стороны, это успокаивало, с другой, отвлекало, особенно нечаянными ожогами и порезами, которые мужчина непременно получал во время рассеянной готовки.       Комната наполнилась приятным ванильным запахом, Дазай оставил грязную посуду в раковине и взял пару еще горячих мягких кексов с собой, не забыв заварить чай. Он никогда не отказывал себе в трапезе в собственной спальне на собственной кровати, поэтому его ждала ночь с ноутбуком на коленях, вкусным перекусом и приятным захватывающим сериалом. К третьей серии мужчине стало надоедать, после четвертой он понял — нужно что-нибудь другое, но выбор у него был невелик, да и желания заниматься чем-нибудь до сих пор особо не наблюдалось. Осаму мог бы провалиться обратно в сон, но он вовремя вспомнил, что не дочитал досье, и косо посмотрел на письменный стол в углу комнаты, прожигая его уставшим тяжелым взглядом. Тонкая бежевая папка. Неутешительно малое количество страниц.       Дазай нехотя поднялся, включил лампу на прикроватной тумбочке и взял чертову папку, бухаясь обратно на постель. Накаджима Ацуши, также известный как Черный Тигр, или Тигр-людоед, жил в приюте на севере Канагавы. Со слов очевидцев, он был тихим и спокойным, можно сказать, уязвимым ребенком, но, когда его обижали, мальчик мог сломать обидчику руку, а то и две, даже глазом не моргнув. Тем не менее наказаниям он не сопротивлялся, принимал их тихо и зло — это даже немного пугало как воспитателей, так и директора. О его способности они не знали. Накаджима сбежал, вскрыв глотку главному хулигану приюта, насиловавшему девочек из младшей группы, и почти год его не видели.       Конечно, Ацуши давал о себе знать повторяющимися убийствами с одним почерком, но никто даже мысли не допускал, что наводящий на город ужас черный зверь может оказаться мальчишкой, сбежавшим приютским сиротой, скитающимся без цели.       На диагностике в Мафии он показал более-менее стабильные психические данные, холодный острый ум, неплохую физическую подготовку. Взявшая его под крыло Кое была довольна, Дазай сам был тому свидетелем, и он предпочел бы забыть ту ее кровожадную улыбку; один Бог знает, через что Накаджиме пришлось пройти, чтобы заработать ее расположение и оказаться там, где он был сейчас.       Отчасти Осаму было... жаль его. Мужчина даже почти начал строить теории о том, что склонность к садизму появилась у Ацуши еще в детстве, но толку было в этих теориях? Мальчик прожил тяжелую жизнь, и самый Ад только начинался, но не Дазаю об этом рассуждать — ему вообще не должно быть дела.       — Почему ты... такой? — спросил Дазай в пустоту, глядя на старенькое потрепанное фото, где Накаджима был совсем ребенком, в приютской одежде и с болезненно худым лицом.       Даже если Осаму не должно быть дела, ему все равно как минимум интересно. И если этот несносный наглый Тигр считает его грязью, он хочет знать, как подняться в его глазах.       Честно говоря, все, что Ацуши сделал с ним той ночью, было желанно, возбуждающе и мучительно болезненно — именно настолько, насколько Дазаю подсознательно хотелось, каждое прикосновение, каждое слово, каждый приказ, только не было почвы под ногами, не было уверенности в чужих действиях, а финал и вовсе был разочаровывающим. Утопая в своих противоречиях, Осаму чувствовал, будто он сам напарывался на протянутые в его сторону вилы — всякое «нет» в его голове сопровождалось тихим «да», за всяким «не хочу» следовало дрожащее «умоляю».       Дазай обещал себе, что ни за что не приблизится к нему, но в тоже время отчаянно желал нарушить собственное обещание.       «Что будет, если я приду к нему и попрошу трахнуть себя? Что будет, если я просто к нему приду? Будет ли он делать вид, что ничего не произошло, или снова устроит мое лицо между своих ног? Будет ли он называть меня маленькой похотливой шлюшкой?» Осаму не питал особой симпатии к грязным разговорчикам, но отчего-то мысль о подобном будоражила сознание и чувства. Он вряд ли решится на это, скорее всего, совсем не решится, но теплые фантазии, где тяжелая сильная рука, где горячая власть, но успокаивающие нежные поцелуи, разъедали его изнутри.       Ожидания всегда отличались от реальности, обычно в неутешительную сторону, поэтому Дазай не стремился ничего предпринимать — лишь бы сладкие грезы длились как можно дольше.       Мори ответил только утром своим лаконичным «хорошо», электронная почта оказалась пуста, а новых занятий так и не предвиделось, поэтому Осаму провел свои отгулы, преимущественно бездельничая в постели. Вкусные булочки, фильм, мастурбация, пара серий сериала, самосвязывание, перекур — у его одиночества уже было работающее во все времена расписание, и Дазай предпочитал его придерживаться. Всплакнуть перед сном по настроению, начать новый день с того же, чем начинался предыдущий. Повторять, пока боль не стянет глотку.       По истечении своих отгулов мужчина честно вернулся на работу, беспокойно озираясь по сторонам и невольно оглядываясь — видимо, избегать Ацуши скоро войдет у него в привычку. Ему было стыдно, ему было страшно — да, он боялся, и его сердце сходило с ума, когда кто-то наведывался к нему в кабинет по вечерам без предупреждения. К счастью или сожалению, чувства со временем стали утихать, впечатления прекратили царапать черепную коробку изнутри, ужасно раздражая колючими приятными-не-приятными воспоминаниями, и Осаму почти что успокоился. Он даже подумывал все-таки сходить к Накаджиме, лишь бы доказать самому себе, что нет смысла бояться какого-то там капитана, как кусачего огня, но... мысли его были грязны и непристойны, за что Дазай себя ненавидел.       И все равно он размышлял о том, как это могло бы быть, и все равно он строил планы. Пусть даже и не знал, на каком этаже и в каком кабинете работал Тигр.       Обстоятельства сложились так, что Осаму узнал. (Посмотрел в запароленном реестре сотрудников Мафии, к которому у него был доступ, как у исполнителя.) Словно случайно поздним вечером он прошел мимо его кабинета. (На самом деле Дазай специально отправился к своему непосредственному подчиненному, который работал именно на этом этаже, чтобы оказаться здесь.) И остановился у чужой двери.       Скрипя зубами, Осаму с неудовольствием признавал, что пытался скрыть свое желание прийти сюда от самого себя.       Пульс отбивал бешеный ритм, застревая крупным комком в горле, голова казалась тяжелой, щеки пылали праведным огнем, а Дазай все сверлил дверь невидящим взглядом и не решался войти. Там ли Ацуши? Что ему сказать? Поймет ли он сразу, или же придется выдавливать из себя постыдные слова, отчаянно намекая на такое желанное... неправильное... бесславное... подчинение?       Как же низко он пал.       Осаму сделал шаг вперед и повернул ручку, ступая внутрь и закрывая за собой дверь.       Скучающий взгляд сине-зеленых глаз поднялся на него и осмотрел с ног до головы, тут же перебегая обратно к экрану ноутбука. Ацуши сидел за столом, откинувшись на спинку офисного кресла и забросив ноги на край стола, всей своей позой он показывал свою вальяжность и расслабленность, и частью своей Дазай ему завидовал. В кабинете парня не было окон — пыльная тесная каморка с рядом картотечных шкафов у стены, большое, старенькое, но довольно добротное кресло в углу, на котором можно было бы поспать, если очень захотеть. Скорее всего, раньше это было чем-то вроде архива, а Накаджима так и не переустроил его на свой вкус: то ли ему было плевать, где писать бумажки-отчеты, то ли ему все и так нравилось, и вкус у него был паршивый.       — Что такое, Дазай? — не отрываясь от экрана, спросил Тигр. Не игриво. Не соблазняюще.       Осаму стоял, так и застыв у входа в ужасе и смятении, он кусал губы, мял рукой руку, старательно пряча взгляд, словно напортачивший школьник на пороге злого тирана-директора. «Не могу. Я не могу!» Он словно оцепенел, не имея возможности сделать хоть какое-то осознанное движение, ладони вспотели, напряжение сковало плечи, будто вцепилось в них стальными клыками, не желая отпускать такую легкую добычу.       — Я... — еле выдохнул мужчина, чувствуя себя опустошенным от одной только попытки сказать что-нибудь вразумительное, но... он не мог.       Ацуши поднял на него недоуменный взгляд. Дазай, по-прежнему пялясь в пол, медленно развернулся на своих предательски негнущихся ногах, и в поле его зрения попала защелка — только поверни, и дверь закроется, и пути назад больше не будет. Осаму был своим же врагом, раз хотел запереть себя в одной клетке с кровожадным похотливым тигром.       Щелк!       Именно это он и сделал, и паника захлестнула его новой волной. Всепоглощающей. Душащей. Отдавал ли Дазай себе отчет в том, что он делал? Нет. В его голове лишь билась отчаянной пташкой нервная мысль, чужие слова, выуженные из недр памяти: «Здесь и сейчас, в этой пустой темной комнате, мы — двое мужчин, один из которых хочет подчинять, а другой — подчиняться». Осаму повторял уже произошедшую историю своими руками, и эта цикличность взбесила бы его, если бы он не был так напуган. Он не мог даже слова сказать. Он не представлял, во что это может вылиться, потому что все его фантазии в это самое мгновение пошли крахом: ожидаемое всегда отличалось от реального, как ни продумывай, как ни планируй.       — Дазай?       «Я не могу тебе ничего сказать, я уже дошел до своего предела! — отчаянно думал Осаму, будто Ацуши действительно мог прочесть его мысли. — Я совершил ошибку... Но я не хочу о ней жалеть! Помоги... Мне... Пойми...» Накаджима поднялся со своего места с тяжелым вздохом и подошел ближе, засовывая руки в карманы, встал по левую руку, пытаясь заглянуть в лицо Дазая, которое тот невольно отворачивал в другую сторону.       — Что не так? — мягко, тихо. Щеки́ коснулись чужие холодные кончики пальцев, и Осаму вздрогнул, отстраняясь, сжимаясь, закусывая нижнюю губу — он бы сказал, что не так, но язык не поворачивался, а сознание не слушалось, поскрипывая своими новехонькими механизмами, заевшими по одной весьма очевидной причине. Лишнее. Ненужное. Заржавевшее. Ацуши прикрыл глаза, опуская руку. — Я знаю, как ты себя чувствуешь, — сказал он, хмыкая, прислоняясь плечом к дверному косяку и продолжая упорно пытаться заглянуть в лицо мнущегося смущенного исполнителя. — Ты чувствуешь себя использованным, не так ли?       Дазай вздрогнул, судорожно выдыхая. Он... чувствовал. Но сейчас все чувства спутались, смешались в один большой ком, тяжело пульсирующий в груди, и ничем его не вытащишь, никак его не распутаешь. Причины? Мотивация? Цель? У Осаму было лишь что-то противоречивое, тяжелое и отягощающее — то, о чем он не хотел думать, но то, что грызло его, жрало изнутри, вырывая вместе с мясом здравый смысл.       — Но ты же сам дал мне волю, верно? — спросил Тигр тихо, склоняя голову набок, словно изучая своим пристальным взглядом. «Да знаю я!» — мог лишь думать Дазай, ведь нормальная речь по-прежнему была ему не подвластна. Он поджал губы, пряча глаза за челкой, и внутри него что-то едва слышно треснуло, раскололось, оставляя лишь неприятный осадок бессилия в онемевших пальцах.       Накаджима снова вздохнул и в один шаг приблизился, мягко накрывая руками чужие щеки, развернул лицо Осаму к себе, чтобы тот наконец посмотрел на него, но мужчина все равно отводил взгляд — словно щенок, совершивший пакость и очень боящийся расстроить хозяина, испытывающий глубочайшую вину. И как таких питомцев наказывать?..       — Посмотри на меня, — шепнул Ацуши, оглаживая большими пальцами скулы Дазая, — ну же, тихо, — ласково проговорил он и заправил белую прядку ему за ухо, глядя нежно, сочувствующе. Преодолев себя, Осаму все-таки на него посмотрел, но одного такого благосклонного обращения было недостаточно, чтобы он расслабился и действительно доверился ему. — Ты не можешь говорить, верно? — спросил парень, скользя ладонью по его шее, ведя пальцами к ложбинке между ключиц. — Как будто ком в горле застрял. Я знаю, каково это. Не бойся. Повторяй за мной, хорошо? «Меня зовут...» — Осаму подавился воздухом — ему наоборот стало только страшнее. Эта забота — ложь, этот мягкий тон — обман, весь Тигр — одно большое черное двуличие, готовое в любой момент вырвать своими склизкими когтями горячее сердце из его груди. — Давай же, это не сложно.       Дазай прерывисто вздохнул — ему не хватало кислорода.       — М-м... М-меня зов-вут... — неуверенно проговорил он, не желая быть в этом моменте, не желая просто быть.       — Молодец, — Накаджима погладил его по щеке, расплываясь в нежной улыбке, умудряющейся быть нахальной даже в такой момент. — «Меня зовут Дазай Осаму». Еще два слова.       — Меня зовут... Дазай Осаму.       Его словно учили заново говорить. Это было настолько же приятно, насколько и пугающе; зачем он вообще пришел? Зачем запер себя с ним, здесь, сейчас, так? К сожалению, Дазай знал, зачем, но это знание не приносило ему облегчения — только боль и жаркие опасения, подгоняющие горечь к корню пересохшего от волнения языка.       — Дазай Осаму. Зачем ты здесь? — спросил Ацуши бархатно, словно кутал его в шелковую паутину, стремясь поймать, сделать своим.       Ведь и правда... Зачем?       — Е... еще, — на выдохе проговорил Осаму, вновь опуская свои потускневшие глаза. — Я... хочу... еще.       Он еле выговаривал слова, и он хотел сказать много больше, но все, на что он был способен — постыдное, мерзкое, уничижительное «еще». Что Тигр подумал о нем, услышав это злосчастное слово? Что можно попользоваться им подольше и выбросить, как только ему надоест? Что Дазай — распутный мазохист, не умеющий держать себя в руках, желающий только лишь мучений? Ацуши опустил ладони, убирая их с чужого лица, усмехнулся, прислонился плечом теперь к двери.       — Знаешь, почему я вообще решил, что могу взять исполнителя за волосы и заставить его себе отсосать? — спросил парень скучающе, вынуждая Осаму пристыжено зардеться, но по закону жанра продолжил, отвечая на собственный вопрос: — Потому что этот исполнитель — ты. Знаешь, ходили слухи, — Накаджима переступил с ноги на ногу, — очень осторожные и несмелые. Будто Дазай Осаму любит заковывать своих проституток в наручники... или наоборот, позволять им заковывать себя, хм? Не припоминаю.       Каждое его слово — яд, каждый риторический вопрос — очередной нож в спину; Дазай почти физически ощущал, как металл пронзал его плоть, входил медленно, вкручивался и рвал ткани мышц, а струйки крови сливались в маленький ручей, расплывающийся под бинтами, и текли, текли, не смея останавливаться. Это чувство было ему знакомо — не только потому, что ему на самом деле однажды воткнули в спину клинок, но потому, что ему уже причиняли боль словами вот так.       — Наслышан об инциденте двухлетней давности, — добавил Тигр словно между прочим, и Осаму задрожал от колючего озноба, тронувшего поясницу — неужели он накопал о нем и это? — Расскажи мне, насколько крепко нужно связать себя, чтобы чуть не лишиться конечностей? Всегда хотел попробовать, — съехидничал парень, уничтожая, разбирая Дазая по кирпичику, но раздражающая улыбка быстро сошла с его лица. — Нетрудно было догадаться, что ты в Теме. Я лишь хотел узнать, каков ты, на что готов пойти, насколько далеко зайти. Ты... одержим, Дазай, — сказал Ацуши тихо, низко, серьезно, и, Боги, как же это было больно! — Твоя одержимость станет тебе могилой, ты знаешь?       Он замолчал, словно размышляя о чем-то, а может, и не желая говорить вовсе. Тишина была долгой, густой и неприлично откровенной — Накаджима был честен с ним и ответил на некоторые вопросы Осаму, которые тот не мог произнести вслух.       — Я хочу... еще, — упрямо повторил Дазай, закрывая глаза, жмурясь в нерешительности и бесконечном страхе. — Пожалуйста. Только ты... можешь...       Насколько жалкими выглядели его попытки открыться в глазах Ацуши? Парень смотрел, будто боролся с собой или же оценивал ситуацию; Осаму уже видел презрение в его глазах, но сейчас его... не было. Это единственное, что давало исполнителю крохотную надежду на то, что у него получится, что его фантазии, хотя бы их малая часть, воплотятся в жизнь.       — Скажи, — начал Тигр, выпрямляясь, вставая прямо перед ним, — ты доверяешь мне?       Об этом Дазаю долго думать не надо было:       — Нет.       — Верно. — Накаджима кивнул. — Ты доверился мне однажды, и я не оправдал твоего доверия.       — Я... правда противен тебе?.. — спросил Осаму неуверенно; кажется, страх понемногу отступал, по крайней мере больше не чувствовались его впивающиеся в шею клыки.       — Скажем так... я не ненавижу тебя. Ты миленький, хотя беловолосые не в моем вкусе. Ты обманчиво невинный и весьма раскрепощенный, мне нравится такое сочетание... — Ацуши взял чужую руку в свою и коснулся губами острых костяшек, смущая Дазая еще сильнее. Похвала, нежные слова... То, чего он так желал... Парень облюбовывал его ласковыми словами так же просто, как и оскорблениями. — Скажи, что тебе нужно? Не торопись. Подумай как можно лучше, я не собираюсь и дальше вытягивать из тебя клещами все нужное по крупицам.       Накаджима был прав — он не мог читать мысли и не был обязан допытываться до Осаму, нежелающего говорить, но нуждающегося в том, чтобы оказаться понятым. Мужчина выпустил свою руку из чужой, прижимая слабо сжатый кулак к груди, опустил взгляд и поднял его вновь, набирая в легкие воздуха.       — Мне нужен д-доминант. Я-я... я не хочу отношений. То есть, романтических. Думаю, мне нужны сессионные встречи. БДСМ-встречи, — все же сказал он, зажмурившись. — И... Да, может, я и одержим... я люблю боль, правда, — неловко признался Дазай. — Но... Мне нужна ласка в конце сессий. Теплые слова, нежность, уход, что угодно, — Осаму все лепетал и лепетал, вжимая голову в плечи, ощущая себя чрезмерно открытым, уязвимым. — Можешь звать меня кем угодно и чем угодно, можешь унижать меня, угрожать мне, обращаться со мной, как с животным... но только не в конце. Я не... Мне... тяжело...       — Я услышал тебя, Дазай, — понимающе улыбнулся Ацуши, немного хитро, но без тени злобы или отвращения. — Если твое условие — быть с тобой нежным в конце, у меня тоже есть одно. Ты не против?       — Какое? — поинтересовался Осаму, поднимая на него глаза, даже почти не боясь встретиться с ним взглядами.       Разговор. Тень доверия подарил один лишь разговор, тихий и мирный, осознанный и успокаивающий. Дазаю действительно было это нужно, а перспектива сессий и вовсе согрела его сердце, будоража сознание, распаляя — он никогда и никому не отдавал над собой власть. Кроме Накаджимы Ацуши, Черного Тигра.       — Ты никогда и ни за что не поцелуешь меня в губы, — произнес парень, хватая чужой галстук, и притянул Осаму к себе за него, опаляя горячим дыханием его уста. — Иначе все закончится.       Дазай нервно вздохнул: но он ведь... так хотел... Впрочем, не важно. Ласку действительно можно получить и без поцелуев.       — Хорошо, — улыбнулся мужчина, прикрывая глаза и не смея подаваться вперед, хотя смутное желание сделать это все-таки немного ощущалось.       — Отлично. — Ацуши похлопал его по щеке и отпустил, возвращаясь к своему рабочему столу.       Осаму снова мог двигаться и более-менее нормально разговаривать, и это немного удручало — его опасения и страхи были так сильны, что он едва мог дышать, а в итоге все разрешилось... слишком гладко. Слишком просто. С одной стороны, это было удовлетворительно, почти что именно так, как хотелось, но с другой, слишком нереально, сказочно; он ведь точно просыпался сегодня, шел на работу и искал кабинет Ацуши, блуждая по незнакомым коридорам знакомого здания? Дазай подошел к нему ближе, неловко складывая руки за спиной, ожидая... чего-то.       — Где и когда? — поинтересовался Накаджима мягко, склоняя голову набок, и Осаму отвел взгляд, отвечая:       — Думаю, у меня. Как насчет суббот? Где-нибудь ближе к вечеру, часов в семь-восемь?..       — Меня устраивает, — кивнул парень, — осталось только одно. Что бы я тебе ни пообещал, ты не сможешь полностью мне доверять, даже не отрицай. Поэтому я хочу знать слово. То слово, что ты скажешь, когда я перейду границы и должен буду остановиться, обнять тебя и быть с тобой нежным. Скажи мне его.       «Стоп-слово?» — догадался Дазай. Бывало, он размышлял о нем иногда, и теперь из всех вариантов, что наплодились в его голове, ему предстояло выбрать лишь один. Долго думать, однако, не пришлось.       — Бегонии, — скромно улыбнулся Осаму, и нежный блеск его лазурных глаз тронул чужое сердце. Ацуши улыбнулся в ответ.