девяносто восьмой год

      Лёшка улыбался. Чёрт, кто сказал, что в сутках двадцать четыре часа? По ощущениям максимум двенадцать, из которых десять уходит на вымученное таскание по работам и ещё два на то, чтобы не сдохнуть от усталости по дороге домой, а, придя, чуть ли не с порога завалиться спать. И совсем нет времени на Сашку, хотя он всё ещё ждёт по вечерам у окна. Это было как-то чертовски несправедливо, настолько, что Лёха невольно задавался вопросом: «А какого чёрта?..» Он скоро ёбнется на этих двух работах, и если бы этого хотя бы хватало на нормальную жизнь! Поэтому в один момент для Лёхи всё полетело в тартарары.       Зарплату снова задерживали. И они напились на последние деньги.       Не то чтобы это было пиздец как рационально. Наверное, стоило побеспокоиться о своём дальнейшем выживании и закупиться на все деньги макаронами или гречкой, от которой обоих уже порядком тошнило, но разве можно назвать деньгами сумму, на которую даже нельзя достать хоть мало-мальски приличное бухло?       Поэтому они глотали какую-то адскую дрянь из тёмно-зелёной бутылки, валялись на кухне пьяные, оперевшись лопатками на драненькие аляповатые обои в цветочек, и ни о чём не жалели. Сашка блаженно закатывал глаза и растягивал губы в грязной довольной улыбке. Язык пух во рту, и комната расплывалась, мутными потёками скапливаясь под грязными кедами, которые Долгополов даже не удосужился снять. Было так чертовски хорошо, что говорить не хотелось, да и, если честно, не осталось на это сил — Саша продолжал тупо бесстрастно моргать, надолго оставляя веки закрытыми, а Лёша лежал рядом, положив на предплечье голову, и всё видел. — Бо-оже, Санёк… — протянул он, почему-то довольно ухмыляясь. — Тебе же всего шестнадцать…       Долгополов запоздало повернул к нему перепутавшуюся в длинных прядях волнистых волос голову: — А у меня это… ик!.. семейное, — и рассмеялся так, как будто родители не были его извечной больной темой.       Он был так прекрасен в этом мутном свете желтеющей лампы, что у Лёхи где-то внутри горело неистовое желание трепать его пушистые кудри и в ответ ловить на себе взгляд по-честному пьяных глаз. Его мальчик бухой в дрова, а Квашонкину нравится. Наверное, он был бы просто отвратительным отцом, но Лёха, в общем-то, никогда об этом не задумывался: у двух парней никогда не будет детей, тем более в такой по-идиотски консервативной России. Чёрт знает, с чего он взял, что спустя хотя бы год они сами будут друг у друга, но рядом с Санькой почему-то очень отчаянно хотелось в это верить. Верить и вдыхать запах морозного воздуха из открытой форточки, которую надо бы давно закрыть, но ноги стали ватными, и подняться на них уже кажется нереальным. Ох, чёрт... Хотелось бы Лёшке знать, что намешано в этом пойле, ибо он уже не понимал, от чего больше пьян: от алкоголя или от Саши Долгополова, этого мальчишки в мокрых кедах и безнадежно мятой рубашке, которая ему, к тому же, ещё и велика на размер; мальчишки, который заполнял до отказа лёгкие и намертво ввинчивался в его мысли и в его жизнь, разрывая будни с их сложившимся сценарием на мелкие клочья своей непосредственностью; мальчишки, который дарил долгожданное тепло в таких количествах, что таяли льды. И холод, за которым Квашонкин долгие годы строил свой образ, растекался водой где-то в районе сердца, когда Саша прижимался щекой к его груди. Развалилась, Лёха, твоя империя... ебаная. И не сказать, чтобы ты жалел.       Долгополова хотелось любить ценой всего. Даже когда он носил дурацкие шапки. Даже когда он крикливо изображал ту придурочную старуху из очереди в магазине. Даже когда он сидел вусмерть пьяный посреди кухни и ничего не соображал. Особенно когда он сидел вусмерть пьяный посреди кухни и ничего не соображал.       Лёша схватил Долгополова за руку и упрямо потянул на себя. Сашка пошатнулся, лениво приоткрыл глаза и безвольно, как марионетка, повалился набок. Закашлял и потянулся прикрыть кулаком рот, но Квашонкин мягко отодвинул в сторону тонкое запястье и подался навстречу искусанным губам, которые ещё горчили дешёвым вином, чтобы поцеловать их так мягко, как только могла себе позволить потерявшая всяческую координацию голова. И они целовались до беспамятства, теряя счёт времени, и Сашка что-то сдавленно мычал в Лёхины сухие губы.       И люстра вместо луны...       Санёк потянулся к рукавам, оттягивая их и путаясь в попытках снять с себя рубашку. Неизвестно, когда он успел забраться на Лёшу сверху, но, кажется, в этот момент он ещё неловко задел ножку кухонного стола, и оттуда посыпались шелестящие бумажки конфетных обёрток, сейчас тускло поблёскивающие на тёмном фоне линолеума. — Санёк... ты же... просто в говно, — выдохнул Лёша, поддерживая хрупкое, качающееся из стороны в сторону на его животе тело за талию. — Я знаю, Лёх, — серьёзно кивнул Долгополов, и тут же пространство вокруг них смялось во что-то однородно-тягучее, как оплавленное стекло.       Всё происходило медленно-медленно и было настолько правильным, что, казалось, и нельзя по-другому. Время не давалось им в руки, и поэтому они не считали минуты, когда Саша стаскивал с себя джинсы прямо через грязные от луж кеды. Не считали, когда Лёша, чертыхаясь, ловил на груди теряющего равновесие Долгополова и торопливо, извиняясь, целовал фарфоровые ключицы. Не считали, потому что не нужно было. Послать всё к чертям и любить заново, ловя отзвуки влажных поцелуев на кончике языка, питаясь друг другом досыта, даже когда пусто в холодильнике и в желудке, — их выбор на сегодняшний вечер.       И откинутая голова со стекающими между лопаток кудрями, чернеющими на неестественно бледной коже спины, и колючая щетина Лёшиных щёк в контрасте с мягкой вязью свитера, и режущая пьяная боль со сжатыми пальцами на чужом плече, которая постепенно перетекает в удовольствие, тонкие ниточки пота на горячем лбу...       И медленный кухонный стон...       Сашка ещё много раз неосторожно касался ножек стола, так что неустойчивая мебель мерно раскачивалась в плавном ритме ускользающих часов. Они оставались на губах тянущейся карамельной дорожкой, как если поднести к газовой плите ложку сахара и попробовать раньше, чем затвердеет леденец. Тёплая сладость. И Лёша был такой же — устало-нежный, мягкий, прижимающий к груди и поддерживающий за руки, бросающий через пелену всепоглощающей неги ласковое "жемчужина" или "огонёчек", адресованное ему одному, Саше Долгополову. И юноша приходил от этого в тихий восторг, изливаясь счастьем вперемешку с бисеринками слёз на длинных ресницах. Его наполняло до краёв осознанием чего-то родного и бесконечно любимого, настолько личного, что он вряд ли посмеет заговорить об этом с утра — не хотелось делиться. Ведь вся эта кухня с её дешёвым алкоголем и навязчивым гудением опустошённого холодильника, старые обои, каша на грязных тарелках в раковине, распахнутая форточка, засохший хлеб на столе — это было частью их сумбурного натюрморта, который они полюбили, деля на двоих. И даже если никто не поймёт их кайфа, им будет плевать. Так же как Сашке плевать на школу в субботу, а Лёше — на дикое похмелье с утра и пустой кошелёк. Их картина не станет тусклее, а силуэты качающихся в свете электрической лампочки тел раскинутся широкими мазками по красно-бурому линолеуму.       Саша засыпал уже на холодных простынях, пахнущих порошком и хозяйственным мылом. Ему снились родители и странные существа из темноты. Сбившееся дыхание грело подушку под щекой, но Лёша был рядом, обнимая за талию.       И первый глоток воды из-под крана с утра дарил надежду на то, что не всё проёбано, и жить-то на самом деле можно, даже с этим жутким похмельем. И пусть у него нет денег на метро, он давно не ел суп, но он знает, что всё будет хорошо.* Сашка посмотрел на себя в отражении и самодовольно поджал губы, мол, выкуси, жизнь!..