Saudade

Предают только раз, а потом утыкаются в камень, обнимают, рыдая, но — никогда не спускают курок. Как же я одинок… в этом городе донов-мостов и в бескрайнем асфальте над нами, отражающем небо, прикорнувшее тихо у ног.

      Расстаравшийся ветер пригнал караваны туч, и новый день занимался в Порту безликим, в черно-белых монохромных тонах: на мутной свинцовой воде у длинного ряда вбитых во дно реки свай белели стайки катеров, рябая гладь разбивала тени, отражала пятнистую, со светлеющими прогалинами, шкуру неба, и солнце то проглядывало на секунду, то оставалось на десяток минут, попеременно ныряя в прорехи облачной пелены, то надолго покидало супящийся город. Еще дремали табачные киоски, исписанные бездарными граффити, и притулившиеся рядом под козырьком плесневелого лже-мрамора билетные кассы, оклеенные плакатами грядущих концертов и представлений. Тротуары, выложенные булыжниками «калсада португеза» в мозаики из флорентийских узоров и павлиньих хвостов, сухо блестели истосковавшимся по дождю камнем, а незримая пыль, поднимаясь от мостовой кочевыми полупрозрачными светлячками, устремлялась к пристани Летучих Голландцев.       Короли дорассветных улиц, уборщики в кислотных одеяниях, задумчиво возили метлами, но мусора отчего-то меньше не становилось. На отправную станцию приходил из депо первый сонный трамвай, замирая под дебаркадером, усаженным на барочные колонны оттенка малахита и ярь-медянки. Неподалеку от станции дремала, бережно храня свой полутрущобный быт, известняковая развалюха в пять этажей с черными дырами на месте почти всех парадных дверей, подвалов и большинства оконных проемов, с двухъярусным палисадником обнищавшей Семирамиды, где неторопливо зрели яркие апельсины. Буквально через кирпич крошащейся ограды в ее захламленном дворике приютилась охапка длинных реек, синяя пластиковая бочка и одинокая лесенка на второй этаж; никто не пробуждался в этой престарелой многоэтажке, не суетился, не входил и не выходил, и создавалось впечатление, что ей заведуют исключительно кошки, постепенно обживающие брошенное людьми жилье.       Кори тоже не торопился покидать своего дома, расправившего крылья по случаю переменчивой облачности, невзирая даже на то, что давным-давно пора было отправляться на работу: продолжал сидеть на краю постели, сложив руки на коленях, склонив голову с разметавшейся гривой нечесаных волос и враждебно косясь на притулившиеся в кастрюле и вазе розы.       Его комнатка по мановению чьей-то невидимой руки превратилась в покои одалиски и будуар театральной дивы, а в голове из-за этой чудовищной метаморфозы вертелось одно-единственное: «Что, если Микель Тадеуш и сегодня припрется под дверь? — Что, если он не припрется?» — и Кори, растерянный и не знающий, что ему дальше делать, всё сидел и сидел, гоняя по кругу незатейливые мысли и не замечая, что давно уже непоправимо опоздал к началу рабочего дня.       Истерика с каждой минутой только усиливалась, часы тикали, время утекало, угроза закономерного увольнения и серьезных денежных проблем всё отчетливее вырисовывалась перед ним, а он никак не мог покинуть своего заточения, не зная наверняка, встретит ли кого-нибудь у своего порога, или же жизнь его вернется в привычное русло, тасуя старую колоду одинаковых дней, не разнящихся ни достоинством, ни мастью.       Досиделся он до того, что в дверь — наружную, совсем не ту, под которую повадился по обыкновению таскать розы таинственный полночный гость, — постучали со смесью радости, волнения, нетерпения и…       …И, в общем-то, всего того, что было присуще паршивому португальцу.       Амстелл тяжело поднялся с кровати, прихватив прикорнувшую у изголовья швабру — он повсюду умудрился расплескать налитую до краев воду, когда возился в первом часу ночи с исколовшими все пальцы цветами, — вышел в подъезд, с каждым шагом хмурея взглядом, и, решительно распахнув парадный вход, замер на пограничной линии, воинственно сжимая в руках орудие бытового возмездия.       Микель, сегодня слишком непривычный в облепиховой рубашке навыпуск, накинутой на плечи поверх белой майки, в темных джинсах с кроссовками, надетых по случаю пожаловавшей с моря прохлады, с теми же нахлобученными на нос очками в черной роговой оправе, что и в первый день их знакомства, Кори обескуражил и взбудоражил веющей от всего его облика новизной, и швабра поневоле опустилась, ткнувшись мопом в пыльный и никогда не прибираемый подъездный пол.       — Ты затеял утреннюю уборку, menino? — кивком указав на бессильно задавленный в ладонях черенок, бессовестно поинтересовался Тадеуш, пьянящий запахом табака и цитрусового одеколона. — Брось, молю тебя, немедленно это безумие…       И вдруг, окинув угрюмого мальчишку с ног до головы беглым взглядом, осекся, потерял дар речи, натолкнувшись на гриву спадающих ниже ягодиц волос, свободных и взлохмаченных ото сна, короткими прядками обрамляющих лицо и таких атласных, блестящих черничной синевой, что дыхание мигом перехватило, а голос сбился на немощный хрип:       — Едва ли ты хоть приблизительно представляешь, что творишь со мной, выходя встречать в таком первозданном виде, Flor de lírio. Принимая это во внимание, думаю, не будет слишком бестактно с моей стороны попросить разрешения коснуться твоих удивительных волос…       — Еще как будет, скотина! — зарычал Кори, упреждающе выставив снова возвратившуюся в строй швабру. — Только попробуй протянуть свои грязные руки — убью к чертовой матери! Чего приперся?       Невзирая на угрозы, набычился он еще больше — значит, невольно смутился, только тут сообразив, что и впрямь вылетел на улицу даже толком не одевшимся и не успевшим привести себя в порядок: простоволосым, в наброшенной на плечи домашней рубашке в крупную серую клетку и вчерашних драных джинсах, прикипевших к душе и к ногам.       — Какой странный вопрос, — с насмешливым удивлением вскинул брови Тадеуш. — А как же обещанная мной Рибейра, мальчик? Помнится, я вчера обязался тебе ее показать, и было бы бесчестным не сдержать даденного слова.       Кори скептически фыркнул — Микель с его полночными появлениями единственно ради того, чтобы оставить на пороге розовый веник да воткнутый в него огрызок бумаги с парой восторженных фраз, а после старательно отрицать всё проделанное, вне всяких сомнений, на честного человека не походил никак.       — Трепло ты очкастое, — выдохнул он, нисколько не заботясь, обидят его слова мужчину или же будут восприняты абсолютно нейтрально, и только крепче стиснул в пальцах гладкий черенок.       Ему хотелось пойти.       Ему до чертиков хотелось пойти смотреть эту загадочную Рибейру, сердце заходилось, грудь сковывало волнением, ладони потели, а пальцы отмерзали несмотря на двадцатиградусную жару, и он цеплялся за швабру, уже позабыв и не понимая, для чего вообще ее изначально прихватил.       — Зачем же сразу так грубо, юноша? — развел руками Микель. — Как видишь, я здесь, а значит, слово свое держу. И поверь, я бы сдох от тоски и сам, если бы не пришел сюда первым же делом, едва проснувшись. Собирайся, menino — нас ждет насыщенный и долгий день.       Кори, безусловно, ужасно подмывало согласиться, но он, к величайшему своему сожалению, не мог, и оставалось только завернуть это в обертку равнодушия и северного холодка, прежде чем подать порцией яда на золоченом блюде предвкушающему радостную прогулку мужчине.       — Ты, может, и можешь шататься, где и сколько вздумается, и расшвыриваться деньгами, а я не могу, — огрызнулся он, заранее враждебно вскинув подбородок. — У меня работа сегодня.       — Работа?.. — лицо Микеля Тадеуша вытянулось и изобразило глубокую задумчивость. — Но разве ты не должен всё еще старательно грызть гранит науки? Ты ведь не успел преодолеть возраст беззаботного студенчества, Flor de lírio, или я ошибаюсь? Твой старикан настолько жесток, или настолько нищ, или что?.. Кстати, я не был бы против познакомиться с ним — художники в большинстве своем, насколько мне известно, сторонники не самых пуританских нравов и принципов, а потому уверен, что мы легко найдем общий язык…       — Хватит! — такого напора и такой откровенной раздражающей болтовни, забирающейся сквозь шкуру в самую душу, Кори не выдержал, и запоздалый выпад шваброй все-таки случился, заставив не ожидавшего нападения мужчину отшатнуться, вскинуть руки и ухватить отнюдь не гибкий разящий шест японского бодзюцу, с которым непримиримый мальчишка навряд ли был знаком.       Ухватил он крепко, удерживая, не давая высвободить швабру и снова перейти в наступление, но эффекта добился прямо противоположного — разбешенный такой вольностью, Амстелл лишь сильнее озлобился и показал белоснежные острые зубки:       — С меня довольно твоей брехни! Я учусь и работаю, чего тебе не ясно, идиотина? И деда здесь нет — он уехал, так что можешь не пытаться искать с ним общий язык, ему это даром не надо, а мне так и подавно…       Сколько вынес для себя из его пылкой речи Микель, так и осталось загадкой, но явно достаточно, чтобы, осторожно отступив на полшага, разжать кисти и в примиряющем жесте выставить их ладонями вперед.       — Я тебя понял, menino. До скольки же ты работаешь? Не думай, будто это меня отпугнет или остановит — я просто тебя подожду. Разумеется, сделаю это у дверей твоей работы, чтобы ты снова от меня куда-нибудь не удрал.       — Черт! — выругался Кори, округлив штормовые глаза, очерченные усталыми тенями. Не сказав больше ни слова, отшвырнул упавшую со стуком швабру, возвращаясь обратно в квартиру, и уже у самых дверей бросил за спину короткое: — Стой там, сейчас соберусь… пока совсем не опоздал из-за тебя.       Опоздать он и так уже безнадежно успел, да только вовсе не по вине настырного португальца.

❂ ❂ ❂

      В этот раз Матозиньюш миновали торопливо, но отнюдь не потому, что Кори пытался избавиться от общества Микеля Тадеуша, а единственно по причине вопиющего опоздания — магазин уже наверняка впускал в свои двери первых ленивых покупателей, а Амстелл еще даже не приступил к работе, которую к моменту открытия должен был закончить.       Небрежно и на скорую руку забранные в хвост волосы трепал ветер, юноша злобствовал, метал по сторонам бешеные взгляды, недовольно косился на скорбящие монументальные фигуры с воздетыми к небу молитвенными руками и ликами из композиции «Tragédia do Mar», возведенные на побережье в честь жен и детей рыбаков с затонувших когда-то во время шторма траулеров. Сбивчиво останавливался, когда в кеды попадал песок, режущий чувствительную кожу даже сквозь носки, яростно сдергивал обувку, не расшнуровывая, вытряхивал, натягивал обратно и шагал дальше еще быстрее, почти переходя на бег.       Оставив пляж позади, они свернули на одну из боковых улочек, и там Амстелл, благословляя облачно-пасмурное небо, последним рывком одолел крутохолмый тротуар, подводящий к порогу небольшого продуктового супермаркета. Коротко зыркнул на Микеля, пообещавшего терпеливо ждать, когда Flor de lírio освободится, чтобы наконец-то отправиться в обещанный старый квартал на побережье Дору, и получил в ответ довольную улыбку, как будто прозябание у стен магазина хоть кого-то могло обрадовать.       Кори поджал губы, сузил глаза и, резко развернувшись, обошел здание кругом, звонясь с торца в служебные двери.       Его впустили, ожидаемо осыпав возмущенной руганью, и крышка захлопнулась, пожрав мальчишку на ближайшие пару часов, а Микель остался скучать, сидя на корточках у облупившейся от времени кладки да скуривая сигарету за сигаретой из быстро пустеющей пачки.       Кори, впервые в жизни столкнувшись с непредвиденным авралом, первым делом рассыпал всё что мог, в спешке уронив сгруженные на руки коробки с печеньем. Заметался разъяренной и дикой фурией, посылающей по сторонам настолько ощутимые пожелания долгой и болезненной смерти, что даже хозяин магазинчика предпочел ретироваться и уехать по другим торговым точкам, оставив Амстелла под присмотром одного лишь сопляка-кассира, не смеющего и слова поперек ему сказать.       Успокоившись немного, Кори запоздало сообразил, что проще покидать всё в тележку, чем таскать на себе, вскользь проверил полки наметанным взглядом, набрал в тесном складе-подсобке те продукты, запасы которых за выходные истаяли, и уже без лишней суеты отправился выполнять свою незамысловатую работу, повязав на пояс придуманный неизвестным идиотом в качестве обязательной униформы красный фартук.       Магазин тем временем открылся, оставаясь по-прежнему безлюдным — для посетителей было еще слишком рано, и Кори с облегчением подумал, что у него в любом случае остается в запасе час-другой до того, как в проходах между стеллажами станет затруднительно разминуться и он начнет раздражаться на покупателей, так скотски дерзнувших вторгнуться в его владения. При некотором старании можно было успеть закончить до того, как сюда набежит народ, а потом возвратиться к Микелю и пойти уже с ним куда-нибудь. Не так даже важно, куда.       Расставлять банки, раскладывать упаковки и коробочки с едой по полагающимся им местам на полках было совсем не сложно; будь Амстелл чуть более падок на деньги — безусловно, нашел бы себе еще одну похожую подработку, забивая до отказа не особенно ценное свободное время, но он до этого попросту не додумался, посчитав, что его вполне всё устраивает и так. Он любил погружаться в свои мысли, пока наловчившиеся до автоматизма руки сами собой незаметно сортировали продукты, а на бренную землю возвращался лишь тогда, когда ему на глаза попадался какой-нибудь залежавшийся йогурт с истекшим сроком годности — тогда юноша подолгу на него смотрел, усиленно вспоминая, какое сегодня число, и откладывал в сторону, стараясь не попутать со свежими, принесенными на замену.       Дело продвигалось по заранее намеченному плану ровно до тех пор, пока Кори не понадобилось сунуться на нижнюю конфетную полку и проверить на той ценники. За то время, что он копался среди упаковок дешевых сладостей, не удостоившихся места на всеобщем обозрении верхних ярусов, уставший его дожидаться снаружи Тадеуш беспрепятственно вошел в открытый магазин, незаметно, по-лисьи подкрался со спины, склонился над ним, осторожно опустил подбородок ему на макушку, опаляя взрывоопасной смесью горячего дыхания, мандаринового одеколона и терпкого табачного шлейфа, и невинно поинтересовался:       — Могу ли я помочь тебе чем-нибудь, Sol?       Утомленный сигаретами голос обласкал слух, ладони несильно сжались на плечах, отмечая и сохраняя в памяти этот недолгий контакт, и сердце юноши забилось пойманной в силки птицей. От неожиданности и волнения, от первой незнакомой, неизученной близости чужого тела Кори вздрогнул и инстинктивно подскочил на ноги; голова ударилась о подбородок мужчины, рука, непроизвольно взмахнув, проехалась по срединной полке, отправляя в полет все разложенные на ней припасы, дождем из разноцветной фантичной фольги разлетающиеся по полу, скользящие как по льду до дальнего конца стеллажей и забивающиеся под самый их низ. Карамель, вафли и мармелад продолжали осыпаться потревоженным карточным домиком со своих мест до тех пор, пока всё вокруг не сделалось похожим на неудавшийся детский праздник.       Учиненные разрушения оказались настолько масштабными, что Кори, мигом оценив, сколько понадобится времени, чтобы всё это исправить, яростно сузил глаза, рывком обернулся к бесстыжему Микелю, с виноватой улыбкой потирающему пальцами ушибленный подбородок, и схватил того за ворот рубашки, едва не разрывая по швам трещащую ткань.       — Что ты наделал, сволочь?! — скрежеща зубами вопросил он. Заторможенно сообразил, в каком непотребно-фартучном виде пришлось предстать перед неугомонным португальцем, и от собственного позора лишь сильнее разозлился. — Видишь, что из-за тебя случилось?! Мне теперь это полдня собирать!       — Откуда же я мог знать, что ты так отреагируешь, menino? — непричастно развел руками тот, доводя этим жестом Кори до неистового бешенства. — Кстати, прими мой комплимент: ты обольстительно хорош в этом исконно домашнем аксессуаре, и мне совсем несложно вообразить тебя хлопочущим по хозяйству…       — Заткнись! Еще раз услышу подобное дерьмо — убью к чертовой матери! — зарычал Амстелл, заходясь пятнами опиумных маков и от волнения сбиваясь на родной и близкий сердцу французский мат. — Bordel de merde! Стоило только стараться поскорей здесь со всем закончить!.. Пошел на хуй! Можешь валить на все четыре стороны, скотина, и не ждать меня больше, ясно?!       Микель моментально сошел с лица, оглядывая усыпанный конфетами ряд уже с промелькнувшей в кошачьих глазах серьезностью. Понадеявшись, что еще не слишком поздно и катастрофы по-прежнему можно избежать, подтек, осторожно и невесомо приобнимая за плечи, и вкрадчиво спросил:       — Разве всё так страшно, Flor de lírio? Я ведь и пришел затем, чтобы тебе помочь…       — Помог уже! — рявкнул Кори, никак не желая успокаиваться и дергая плечами, точно необузданный мустанг, норовящий скинуть нахального седока, которого никто не приглашал его объезжать. — Не вижу, чтобы ты так уж хотел тащиться со мной на эту паршивую Рибейру, как сам о том заливаешь!       — Разумеется, хочу, юноша, — засунув подальше все свои дурачества, заверил его Тадеуш. — Потому-то и поспешил сюда в надежде присоединиться к тебе и вдвое быстрей управиться с твоей работой. Не думаю, что кто-нибудь станет сильно возражать, если я побуду в этом богом забытом магазинчике самопровозглашенным волонтером. Знал бы ты, золотко, насколько мне несвойственны подобные занятия — несомненно, оценил бы мои старания по достоинству.       Назойливость Микеля раздражала и без преувеличений пугала. Он появлялся подобно американскому бойскауту на пороге самого обыкновенного обитого сайдингом домишки, чьи обитатели еще только встречали новое утро и не ведали, какой кошмар подстерегает их под дверью. Это он прикидывался страшной в своей неотвратимости девочкой с двумя задорными косичками и рюкзаком на спине, до отказа набитым благотворительным печеньем, от которого непременно случалась сперва изжога, а потом уж и язва желудка, это он уже подрощенным архангелом добрых дел тащил через дорогу наперерез сигналящим машинам восьмидесятилетнего деда, тут же отправляя бедолагу с четырьмя инфарктами в больницу на неотложке, а оттуда — прямиком в морг, и это, конечно же, он в немилосердно стукнувшие двадцать шесть торговал из-под полы на углу чернокожего гетто средством для отбеливания кожи, лучезарно улыбаясь, лукаво подмигивая очарованным им покупателям и избегая вдаваться в подробности, что средство предназначалось исключительно для кожи обувной.       Говоря проще, Микель Тадеуш был не тем помощником, которому Кори мог бы искренне порадоваться, и всё же…       Всё же, сознавая, что время идет, убегая прочь секундами, сливающимися в минуты и в часы, он нехотя согласился, принимая неоценимые услуги Его Очкастой Светлости.       — Прибери здесь! — резко и отрывисто велел он, разворачиваясь, толкая перед собой тележку и надеясь, что этот проныра просто спокойно согласится и сделает, оставив его хоть ненадолго в относительном покое. — А я пока разберусь с колбасой.       Колбаса, фасованное мясо и копчености находились в дальнем от сладостей конце полочных лабиринтов, что избавляло от необходимости ютиться с Микелем в тесноте жалких полутора погонных метров свободного пространства между стеллажами. Кори не хотел бы оставаться с ним наедине, слишком уж боялся снова испытать, как чужие руки заботливо касаются плеч, бережно и пока еще целомудренно их оглаживая и легонько стискивая горячими пальцами.       Тадеуш заметно расстроился, что его оставили одного, но принялся ревностно исполнять порученное вспыльчивым юношей задание. Шуршал конфетами, взвешивая в руках практически одинаковые упаковки, вчитываясь в ценники и пытаясь понять, чем одна из них отличается от другой, потом наверняка махал рукой, не утруждаясь излишними размышлениями, и скидывал те в одну кучу куда ни попадя. Брался за фигурные коробочки с мармеладом, строил причудливые пирамиды ацтеков и фараонов, от скуки глумясь и устанавливая их таким образом, чтобы те непременно обрушились, как только кто-нибудь попытается вытащить любой из «кирпичиков».       Кори шкурой чуял, что огребет потом за непрошенное микелевское волонтерство от владельца магазина: не надо было даже видеть, чтобы знать, что сейчас творится за его спиной в царстве шоколада, бисквитов и зефиров.       К следующему подозрительно быстрому появлению Тадеуша он уже заранее был готов, обернувшись прежде, чем тот успел прикоснуться к нему хоть пальцем.       — Уже всё сделал? — недоверчиво сощурив глаза, уточнил он, выискивая подвох на исключительно честной, пригожей португальской физиономии.       — Разумеется, всё, menino, — кивком подтвердил Микель, подхватывая с полки упаковку испанской вяленины и поднося ее к глазам, чтобы изучить. — Там всех дел-то было на пару минут.       — Эй! — упреждающе вскинув руку, но так и не сумев отобрать от увернувшегося мужчины похищенный тем весьма недешевый продукт, нахмурился Кори. — Не смей трогать! Я не для тебя раскладываю!       — Как это — не для меня?.. — обидевшись и даже будто бы немного растерявшись, изумленно захлопал глазами Тадеуш. — Разве я — не такой же покупатель, как и все? Видишь, насколько предвзято ты ко мне относишься, bebê. Так нельзя.       — Нечего меня учить, как и к кому относиться! — уязвленный этим справедливым замечанием, еще больше озлобился и без того запальчивый и скупой на добродушие Амстелл. — И хватит называть меня этим поганым словцом! В песочнице твои bebê, блядский ты педофил!       Микель расхохотался, уходя и нахально помахивая в воздухе украденным свиным хамоном «серрано» — Кори отчего-то был уверен, что платить тот за него не станет, а потому сильно удивился, когда мужчина завис подле кассы, кинув на никогда не работающее укороченное полотно условно движущейся ленты свою скудную покупку и попутно попросив у кассира пару пачек обожаемой отравы. Амстелл прислушался, разбирая, как хрипловатый и звонкий черешневый голос просит Salem и красный Pall Mall, мимоходом подумал, припомнив их недолгий и сумбурный вчерашний завтрак, что этому балбесу не мешало бы прикупить себе и новую зажигалку взамен той, буквально разваливающейся на куски, а еще чуточку позже поймал себя на недоуменных догадках: к чему Микелю понадобилось копченое мясо? Не с голодухи же он его утащил, умаявшись торчать на солнцепеке — впрочем, Кори уже и в такое бы поверил, исподволь начиная понимать, что от очкастого лузитанца можно ожидать, в принципе, чего угодно.       Догадки, еще в магазине показавшиеся слишком нелепыми, с лихвой оправдались, как только Кори избавился от ненавистного провокационного фартука и вышел на улицу, спускаясь по каменистым ступеням и наново перехватывая резинкой густой жеребячий хвост, тщательно вычесанный в подсобке за неимением щеток и гребней собственными пальцами: Микель сидел на корточках, прислонившись спиной к прогретой стене, и задумчиво жевал зажатый в губах длинный ломтик специфического на вкус сыровяленого мяса. Жевал он, впрочем, не в одиночестве, а в компании приблудного котёнка мраморно-рыжего окраса. Котёнок опасливо тыкался мокрым оцарапанным носом в перемазанные пальцы, путая те с куском в глаза не виданного хамона, и усердно пытался отожрать их крошечными острыми зубенками. Тадеуш курил, выдыхая дым в сторону, где тот уносился прочь вместе с подстерегающим ветром, карманы оттопыривались недавно купленными свежими пачками сигарет, а пряди его непослушных курчавых волос перепутались, беспорядочно ниспадая на смуглое лицо.       — Хочешь, Flor de lírio? — от чистого сердца предложил он, протягивая Кори вскрытую упаковку с нарезкой, и это стало пределом.       — Нет, — холодно процедил обозленный и раздосадованный Амстелл, удостоившийся такой вот неприглядной встречи заместо королевских фанфар да ковровых дорожек и приглашенный не за праздничный стол, а к бродяжьему костерку, разведенному в пустом сажевом баке. — Можешь развлекаться дальше, а я пошел.       Микель, не успевший понять, что на сей раз он сделал не так, встрепенулся, подскочил на ноги и, оставив у фундамента разоряемую блохастыми усами вяленину, бросился за мальчишкой следом, спешно отирая ладони о штанины джинсов.

❂ ❂ ❂

      Клок чистого неба в окружении облачных сателлитов проплыл над Порту, оставив одни лишь воспоминания о выдавшемся коротком часе утреннего пекла, и наверху снова насупилось, захворав тоской по туманным дартмурским топям, а Кори хотя бы временно, но стало легче дышать. Он, конечно, позволил себя догнать, позволил остановить, уболтать и увести к ближайшей станции метро, где Микель, соблюдая объявленный им недавно порядок, возлагающий все расходы на его и только его плечи, купил для них пару проездных-«andante», давая тем самым без лишних слов понять, что прогулка по Рибейре будет хоть и первой, но совершенно точно не единственной.       Кори больше не испытывал ни малейшего желания спихивать с сиденья умостившегося рядом лузитанца, хоть и старался не коситься на него, а глядеть прямо перед собой. Впрочем, Микель Тадеуш ничего предосудительного делать и не пытался — всего лишь говорил.       — Рибейру действительно стоит посмотреть, menino, — вещал он, продолжая бессовестно любоваться юношеской красотой. — Но поверь, я вовсе не напыщенный идиот из числа тех, кто давно схлопотал себе неизлечимый патриотизм головного мозга — есть у нас вещицы, которые я отнюдь не хотел бы тебе показывать и восхвалять.       — Например? — поинтересовался Кори — ему стало любопытно, что же из португальских достопримечательностей и красот забраковал на свой незаурядный вкус мужчина.       — Например… тебе известно, что такое тоурада? — спросил Тадеуш, устроившись вполоборота к своему юному собеседнику и не сводя с него одержимых гречишных глаз. И, получив уже ожидаемый отрицательный ответ, охотно продолжил допытываться: — Но ведь коррида-то тебе наверняка знакома? Ну так вот, тоурада — это ее португальская вариация. Главные ее участники — всадник-кабальеро и бык, с которым он состязается. Когда-то это была игра высших сословий, и кабальеро мог стать только человек «голубой» крови с безупречной репутацией — ни долгов, ни внебрачных детей, благочестивый и регулярно исповедующийся в церкви, этакая лицензия на убийство для избранных. Я, признаться, не выношу этих красочных показушных состязаний, а вернее, истязаний безответных и ни в чем не повинных животных. Я бы с большей охотой отреставрировал Колизей и устроил там гладиаторские бои без правил — люди в них охотно участвуют за хорошие деньги; что же до быка, то он не получает со своего выступления никакого гонорара, кроме билета на тот свет. Возвращаясь к тоураде, вкратце суть ее сводится к следующему: вначале появляется тот самый всадник-кабальеро, лихо гарцуя перед зрителями, затем выпускают быков, чтобы всадить им в холку несколько острых пик, дальше выходят восемь невооруженных forcados, облаченных в костюмы девятнадцатого века, в чью задачу входит успокоить быка. Животину держат за хвост, потом иногда на сцене появляется стадо коров, бык ожидаемо устремляется к самкам, и они вместе радостно удаляются с арены. Все аплодируют, happy end.       — Бред какой-то бессмысленный, — фыркнул Кори, внимательно выслушав лузитанца. — Тебе-то чем эта ваша национальная клоунада не угодила? — недоуменно уточнил он.       — Притворством, — поморщившись, отчего черточки в уголках глаз на секунду прорезались четче и глубже, отозвался Микель. — Если уж сравнивать тоураду с корридой, то последняя не в пример честнее. Каждый год сюда стекаются орды безмозглых туристов, свято верующих, что мы тут чуть ли не благотворительностью занимаемся. Все думают, что бык остается жив, ведь португальская тоурада — это вам не испанская кровавая коррида, где быка забивают прямо на глазах у многотысячной толпы, однако мало кто знает, что второй раз выпускать на бой такое животное уже нельзя: быки, прошедшие суровую школу, не только отменно агрессивны, но еще и дьявольски хитры. Наученные первой схваткой, во второй они уже не оставляют человеку ни единого шанса, поэтому после боя быка убивают все равно, но уже не на арене, а в загоне. В редких случаях — оставляют на воспроизводство. Такая вот иллюзия гуманизма, которая лично мне откровенно претит своей лживой оберткой невинности. Тоураду я не стал бы тебе показывать, Flor de lírio, она и самому мне не по сердцу.       Кори смятенно кивнул — подобные кровавые зрелища ему не нравились, оставляли поганый тошнотворный осадок своей бессмысленной жестокостью, но обнаружить в прилипчивом Тадеуше избыток человечности он почему-то никак не ожидал, и это открытие несколько сбило его с толку. Привычный образ коренного местного обывателя рушился на глазах, рассыпаясь по мозаике и собираясь заново, но уже иным, а Микель тем временем продолжал воодушевленно болтать, ничего вокруг себя не замечая:       — …Но вот Рибейру, Клеригуш, и, кстати говоря, заброшенную железнодорожную ветку — мне всегда нравилось шататься там и в одиночестве, но с тобой, Sol, прогулка будет в сотню раз приятнее и веселее, — я тебе обязательно покажу в ближайшее же время. Ты ведь больше не против моего общества, menino?..       Микеля волокло к нему со страшной силой лунных приливов — Кори это видел, чувствовал, ощущал предвкушающим зудом на любовно оглаженных взглядом мужчины губах, на волосах, к которым мысленно тянулась ухоженно-загрубелая рука, и от чужого помешательства кружилась голова.       Власть над Микелем была приятна, власть была опасна, власть оказалась даром, который нельзя было уже вернуть обратно, однажды согласившись принять, и Кори, взвешивая на ладонях чужую страсть, терялся, не представляя, как ему поступить, но отказываться не спешил. Микель Тадеуш понемногу им узнавался, понемногу становился привычным и в чем-то даже понятным, его компания не была неприятной или утомительной, как это случалось с большинством навязчивых сверстников и сверстниц, поэтому юноша в ответ лишь пожал плечами, не говоря ни «да», ни «нет», но самоуверенный лузитанец, принимающий за флирт даже трехэтажный мат, тут и вовсе расплылся в довольной улыбке и пообещал, что очень скоро они прибудут на место.       Ретро-город в кокосовых пальмах, преспокойно соседствующих с оливами, дубами и каштанами, пах стариной — из открытых дверей магазинчиков, мастерских и даже офисов тянуло специфическим духом ветхих вещей: тряпок, ковров, гобеленов, подгнивающего дерева и всевозможной рухляди. Кори хоть и порядком пообвыкся с этим неизбывным запахом, древним как сам Порту, но раз за разом удивлялся, улавливая где-нибудь его течение тонким и чувствительным обонянием.       Как объяснил Микель, они вышли в центре и теперь должны были направиться вниз, чтобы спуститься к Рибейре — для местных жителей понятия «вверх» и «вниз» значили несколько больше, чем для обитателей любого другого европейского города, построенного на равнине, и каждый, если не хотел потратить впустую кучу сил, натружая ноги, старался заранее продумывать свой маршрут, чтобы не пришлось потом карабкаться по крутым всхолмьям.       Здесь не было и в помине диких урбанистических видов бразильских фавел — пчелиных сот, трущобных кварталов со своим печальным очарованием прожигаемой жизни, зато высилось внушительное полумертвое здание ратуши и теснились безликие торжественные сооружения, не успевшие прирасти к городской душе, нарывающие и упорно отторгаемые.       — Алиадуш, — сказал Микель, напоминая об одноименной станции, на которой они покинули трамвайчик. Он шагал рядом и чуть впереди, ведя Кори по бульвару мимо площади Свободы и генерала Умберто Дельгаду. — Ничего особенного в нем нет — впрочем, это ты и сам должен понимать. Интересное начнется дальше, а эти каменные джунгли не стоят того, чтобы в них задерживаться.       Он касался его запястья, обвивал уже привычным браслетом пальцев, утаскивал за собой, торопливым шагом пересекая мостовую, и Кори поневоле замечал в нем выросшего, но так и не повзрослевшего ребенка — только вот, в отличие от большинства своих зрелых ровесников, нисколько этого не стесняющегося и не скрывающего.       Они спускались по уложенным брусчаткой улицам, пока не почувствовали дыхание реки. Навстречу тянуло сыростью и свежим ветром, напоенным влагой, на пальцах оседала мельчайшая пыльца, а лицо овевало приятным холодком, обещающим к вечеру непременно застудить все зубы, если у гуляк не достанет ума укрыться где-нибудь подальше от коварной воды. Справа показалась площадь с высоким памятником, и Тадеуш, посчитав тот достойным внимания, свернул к нему, а Кори, опасаясь, что иначе чужие пальцы на руке сожмутся крепче, обжигая живым теплом и силком утаскивая следом, поспешил за своим провожатым.       — Это площадь инфанта дона Энрике, или Энрике Мореплавателя, или как тебе будет угодно, menino. Известен он тем, что искал путь в Индию да так и не нашел, зато обнаружил Мадейру, Азорские острова и острова Зеленого Мыса, — пояснил Микель, когда они остановились у подножья монумента. — Мир тогда был совсем не изучен и казался поистине огромным. Можно было отправиться в любой его уголок и никогда не знать заранее, где окажешься. Всё еще можно было составлять личные бестиарии, собирая на их страницы невиданных существ, а теперь вот, к сожалению, остается только заниматься такой умилительной бессмыслицей, как пролистывание отпускных фотоальбомов, один в один похожих друг на дружку. Нет, безусловно, за неимением большего и эти пыльные альбомы, хранящие драгоценные воспоминания о распитом шотландском скотче, пакете купленных на тайландском рынке фруктов и панораме Тадж-Махала, по-своему прекрасны, но… Уверен, ты должен понимать разницу между восторгом Энрике Мореплавателя, причалившего к берегам Мадейры, и дежурной отпускной радостью туриста, сошедшего с трапа самолета где-нибудь в аэропорту Фуншала. Хотя, признаться, я был бы счастлив и таким путешествиям…       Он замолчал, посылая изваянию немой укор, словно то могло быть прямо или косвенно виновно в его оседлом образе жизни, и, обернувшись к Амстеллу, поинтересовался:       — А ты любишь путешествовать, кочевой цветок? Вы, как я понял, постоянно переезжали — тебе это было по душе?       — Не то чтобы очень, — призадумавшись, честно признался Кори. — Я-то бы предпочел уже где-нибудь осесть и больше не таскаться по этим бесконечным съемным квартирам, меняя душные города один на другой, чтобы каждый раз слышать вокруг чужую непонятную речь. От этого ужасно устаешь.       — Вероятно, ты прав, — согласился Микель. Встрепенулся и потянул его дальше за собой: — Идем, юноша, я ведь кое-что еще хотел тебе здесь показать!       Оставив площадь дона Энрике позади и спускаясь всё ближе к водной глади, редко-редко поблескивающей вялым лучом, прошмыгнувшим сквозь завесу непрочного полотна изорванных туч, они достигли церкви Святого Николая с фасадом, отделанным глиняной плиткой в расписной небесной глазури, и уже оттуда Тадеуш, мимоходом знакомящий своего спутника с каждым мало-мальски значимым зданием, подтащил его к обосновавшемуся прямо через дорогу Igreja de São Francisco, собору Франциска Ассизского.       — Вот оно, Flor de lírio, — сообщил он, когда они миновали закрывающую обзор высокую лестницу с перилами, украшенными по всей своей длине округлыми проемами в кладке.       Перед взором выросли гранитно-мрачные стены высокого строения, крупнокаменные и изъеденные сыростью до черноты, внушительные ступени, прямоугольный зев темнеющего входа, барочный портал с витражным окном-розой под двускатной крышей, витыми колоннами по бокам и статуей самого Франциска в центре. К первому зданию торцом примыкало второе — с полукруглыми арками, забранными чугунными решетками, продолговатыми окнами в белесой известке и четырехугольной колокольней, увенчанной простым голгофским крестом без вычурной позолоты. — В Порту мало готики, но этот образчик определенно заслуживает внимания.       — В Париже ее полно, — спокойно отозвался Кори, нисколько не задумываясь, что своим равнодушным ответом может задеть или обидеть — готика была ему слишком близка, безупречно отражая внутреннее состояние замкнутой души, и потому хотелось от нее бежать сломя голову, ища спасения в чем-нибудь ярком и солнечном. — Лучше покажи ту глянцевую штуковину… что вообще это такое? Почему у вас половина домов ей облицована?       — Азулежу? — мгновенно догадался Тадеуш. — У нас из нее составляют целые мозаики, если это, к примеру, храм или огромное настенное панно. Говорят, что сюда ее завезли мавры, когда завоевали часть Пиренейского полуострова, и называлась она тогда «маленький полированный камушек». Тебе нравится?       — Вроде, — неопределенно пожав плечами, согласился Амстелл. — Особенно та, где синее с белым.       Он много видел подобных вещиц: белая снежь перемежалась кобальтовой синью и вкраплениями индиго, сплеталась в мотивы дальних корабельных странствий, в пейзажи знойных экваториальных стран, где тихие сады с журчащими фонтанами, в фигуры ангелов, укутанных многослойными одеяниями — непременно упитанных, хорошо откормленных, с добродушными спокойными лицами, венками на кудрях и арфами в музыкальных длинных пальцах. Порой, если строение, украшенное португальскими изразцами, попадалось простенькое, без претензий на статус достопримечательности, то и покрывающая ее глазированная керамика отличалась простотой и неброским, банальным узором, но Кори она нравилась всё равно.       Микель увел мальчишку обратно к первой церкви: они вошли в раскрытые ворота, оказавшись в маленьком голом дворике, задавленном со всех сторон соседними домами и оживленном лишь парой цветков в вазонах по краям парадных дверей. Пока Кори вдумчиво разглядывал бирюзовые облачения храма, касаясь подушечками пальцев и впитывая запрятанную в них память ушедших столетий, Тадеуш свински курил, отойдя подальше от строения, прислонившись к решетке ограды и не проявляя ни малейшего уважения и причитающихся святому месту почестей.       Португалия казалась Амстеллу странной — грустной, покинутой, позабытой на окраине миров: новый век нагрянул слишком быстро, заставив гордых мореходов растеряться, заблудиться, не успеть найти места для мятущейся души; они так и остались в итоге стоять простыми наблюдателями в стороне, в то время как мир яростно раздирал на части острова и континенты, перекраивая наново географическую карту и стараясь отхватить самые лакомые куски планетного пирога.       Они вовсе не были безобидными, эти колонисты-работорговцы, но глядя, как дрейфует их корабль, лишенный весел и парусов, вслед за течением жизни, становилось чуточку зябко, и тогда начинало казаться, что еще чуть-чуть, что вот-вот — и поймаешь за хвост то самое saudade, овеянное горьким дымком костров, озаренное теплым закатом, заветное, куда-то зовущее, оплаканное небом, обласканное сезонными ветрами и ноющее под сердцем последней истертой струной.       Кем-то навсегда потерянное, кем-то навеки найденное, чувство это, начавшись с легких вступительных нот, с каждым прожитым в Португалии годом лишь крепло, заставляя и приезжего Кори причащаться закатной тоски.       — Мы чуточку припозднились с тобой, menino, — говорил Микель, на ходу сминая раскуренную у церкви сигарету, когда они, немного поизучав традиционный фасад католического костела, продолжили свой путь навстречу речному руслу. — В июне здесь проходит фестиваль Сан-Жуана — это такой Святой Валентин, чтобы тебе было чуточку понятнее, он у нас считается покровителем всех влюбленных.       — Ну и на черта он сдался, этот фестиваль? — Кори в любой стране встречал подобные мероприятия в штыки, не желая иметь с ними ничего общего и не считая себя никоим образом к ним причастным, а потому слова Тадеуша принял прохладно. — Чего в нем хорошего?       — Хотя бы то, Flor de lírio, что ты мог бы вдоволь поколотить меня молотком по голове, — неожиданно отозвался его спутник, немножечко ошарашив юношу подобным заявлением, и тут же пояснил, расставляя всё по местам: — Игрушечным, разумеется. Надувным. Но тебе бы понравилось, зная твою тягу к рукоприкладству.       — Дебил, — немного уязвленно огрызнулся Амстелл. — При чем здесь молотки и покровитель влюбленных? Он что, был болен, этот ваш Дон Жуан?       — Отчего же сразу болен? — в свою очередь обиделся Микель, без труда уловив тонкую подначку с нарицательным «Доном». — Это всего лишь завуалированное объяснение в любви для особо стеснительных: если кто-то понравился, просто подходишь и лупишь по макушке, минуя утомительную процедуру знакомства. Хоть и пещерно, но в целом очень действенно.       — И с чего ты решил, что я должен перед тобой… что я должен объясняться тебе в чем-то?! — взбеленился Кори, опешив от подобной наглости и по жжению на собственных щеках угадывая, что с теми творятся некие нехорошие метаморфозы, заставляющие кожу поневоле краснеть от хлынувшей к лицу крови.       — Разумеется, ты мог бы и заупрямиться, но тогда мне пришлось бы брать инициативу в свои руки, а, согласись, тебе бы навряд ли пришлось по душе подобное проявление чувств, мой французский японец.       — Тупой у вас фестиваль, — заметил Кори, волевым усилием возвращая потерянную было невозмутимость. — Сразу видно, что ты португалец.       Тадеуш на это лишь расхохотался, оценив по достоинству тонкий, как пресловутый сапожный молоток, мальчишеский юмор, и щекотливая тема замялась, но в память Амстеллу запала, изредка напоминая о себе беспричинно учащающимся пульсом и перехваченным у самого горла на долю секунды дыханием.       Улочка вывела их на набережную, а та встретила плавным течением помрачневшей Дору, отражающей дымчатое небо, и глаза тут же разбежались, столкнувшись с нагромождением плавно взбирающихся на скалистые берега двух-, трех-, четырех- и пятиэтажных домов, расположенных как попало, как карта ляжет, как позволит изловчиться причудливый ландшафт, мобилизующий в португальцах всю заложенную природой изворотливость. В результате их творческих изысков переулок вполне мог обрываться отвесной скалой, а на ее гребне — расти пальмы да колкий кустарник-маквис, и одному только черту, наверняка переломавшему все свои ноги в безуспешных попытках вскарабкаться наверх и преодолеть это препятствие, было известно, какие дороги туда ведут. Создавалось ощущение, что постройки влезают одна на другую, теснятся, наседают, нависают обнесенными решеткой балкончиками и щетинятся ошкуренной штукатуркой боков, но вся эта архитектурная какофония смотрелась настолько гармонично, что ей поневоле радовался глаз.       — Вот мы и на месте! — торжественно объявил Микель. — Рибейра перед тобой, милый юноша: справа и слева — это всё она, а на противоположном берегу Вила-Нова-де-Гайя, и мы, если захочешь, прогуляемся и туда, хотя смотреть там особенно не на что, разве только на склады с портвейном.       Набережную сторожили белобокие катера, обвешанные яркими рыжими баранками спасательных кругов, мягко покачиваясь на зыбкой и неспокойной воде, а под обширными зонтиками, истерзанными ветром, раскинули свои сети зазывалы в темных очках, мешковатых спортивных костюмах и светлых кепках с угловатым козырьком, приглашая туристов на экскурсии. Скамейки и фонарные столбы перемежались сувенирными палатками и открытыми кафе с длинными брезентовыми навесами над тесными рядами столиков, слева лилась гитарная музыка — кто-то надломленным голосом старательно исполнял заезженный хит Metallic’и «Nothing else matters», а пальцы музыканта сбивались, по привычке впуская в американскую рокерскую тоску восьмидесятых ритмы знойного фламенко, фаду и неспешность полуденной сиесты. Всеядные чайки выхаживали по длинной полосе причала с видом местных финансовых воротил, высоко вскидывали крепкие клювы, грозно и зорко высматривая потерянный туристами кусок жратвы, но всё внимание Кори приковали уникальные домики, тянущиеся вдоль русла Дору и, очевидно, сохранившиеся еще со времен далекого средневековья.       Всех оттенков пастели — от охры и устричного до бежевого, фуксии и выгоревшего неба, — иногда разбавленные и обычным серым камнем, с черепичными покатыми крышами, так плотно примыкающие торцами, что не оставалось ни малейшего зазора, они высились, кренились, опирались друг на дружку; точно убеленные сединой старики, они глядели на мир высокими прямоугольниками оконных проемов, столь щедро испещривших фасады, что начинало казаться, будто здесь больше окон, чем самих зданий. Очень многие из них были покрыты той самой азулежской плиткой, чаще синей либо цвета морской волны, и порой между домиками можно было встретить невесть как затесавшуюся церквушку: такую же кособокую, почерневшую от ветра и воды, с сошедшим слоем белоснежной известки, с наглухо запертыми чугунными дверьми и изъеденным окислой зеленью колоколом в арочном проеме колокольни.       В некоторых из этих домов на первых этажах ютились сувенирные или кафе, другие же были наглухо заколочены, представляя собой не более чем красочную декорацию к туристическим променадам, но Кори не успел их толком разглядеть — Микель уже снова куда-то его тащил, уверяя, что первым делом они должны увидеть мост.       Мост Кори и так превосходно видел — сложно было не заметить такую громадину металлоконструкций, раскинувшуюся дугой от одного берега до другого.       — Мост короля Луиша Первого, — сообщил Тадеуш, когда они добрались до внушающей невольное уважение своим масштабом постройки — впрочем, было бы совестно возводить в королевскую честь что-то менее грандиозное.       Вид ее завораживал, даже невзирая на материалы, присущие исключительно веку нынешнему: серая сталь, протянутая в два яруса через реку, нисколько не умаляла величественности моста. По верхнему ярусу ходил рельсовый транспорт, по нижнему — автомобили; фермы, поддерживающие всю махину, основанием упирались в специально возведенный каменный фундамент, выступающий из набережной в плещущие под ним воды реки.       Мост действительно впечатлял, однако Кори, доведенного за последний час до полуобморочного состояния внеплановой утренней голодовкой, достопримечательности понемногу переставали радовать. Всё, о чем он теперь мог думать — это как бы успокоить разворчавшийся желудок, требующий подкинуть в него хоть какой-нибудь еды. Пальцы скользили внутрь карманов и проверяли их нутро, но не находили там ни единой монетки, только ключи от дома и два проездных на метро: его собственный, старый, и новый, купленный сегодня Тадеушем. Раздосадованный своим пожизненным нищебродством, Амстелл с каждой секундой всё сильнее мрачнел, угрюмцем взирая на поблекшие красоты Рибейры.       Можно было, конечно, решить эту проблему быстро и просто: всего-то и требовалось, что пожаловаться на голод лузитанцу-очкарику, чтобы тот тут же с радостью потащил в ближайшую забегаловку, но Кори и мысли такой не допускал. Он скорее бы удавился, чем признал за собой хоть малейшую физиологическую потребность, да и есть за чужой счет было не слишком-то уютно, и приходилось стоически изображать чуждое земных страстей божество.       К счастью, Микель то ли разобрал усиливающиеся рулады впалого мальчишеского живота, то ли сам додумался ветреной башкой, что время неуклонно подбирается к обеду, а завтрака у них за весь день так и не случилось, но внезапно остановился как вкопанный и виновато уставился на своего спутника.       — Я только сейчас сообразил, menino, что ты, должно быть, проголодался — даже если тебе и удалось перехватить чего-нибудь дома, то с момента того минула уже целая вечность. Как насчет…       — Завянь, — болезненно и кисло морщась, отказался дурень-Амстелл, готовый биться головой об стену от собственной неизлечимой бараньей упрямости. — Не пойду я больше с тобой ни в какое кафе, хватит! Прошлого раза хватило…       Впечатления их скомканное утреннее свидание в ресторанчике на побережье оставило и впрямь не самые приятные, и у Кори заранее выработалась стойкая неприязнь к подобного рода заведениям, если к программе посещения обязательным образом причитался в качестве бесплатного приложения Тадеуш, но тот нашел способ выкрутиться, пораскинув, видно, на досуге мозгами и решив начать с малого.       — Никаких кафе, Sol, если ты так категорично против, — с самым ягнячьим видом развел руками он. — Быстренько перекусим чем-нибудь и двинемся дальше. Я бы не отказался от сардиньяды, но вряд ли мы ее здесь встретим: уж слишком свежий воздух витает на набережной, чтобы можно было поверить, что где-то поблизости жарят на решетке сардин, но вот Bolo do caco, думаю, нам удастся отыскать. Идем! Первым делом еда, потому уже экскурсии.       Сам он, видно, тоже успел порядком нагулять аппетит, пока трепал языком.       Утративший и способность и желание возмущаться, вполне даже довольный тем, что за него всё решили, Кори поплелся следом за Микелем выискивать крохотные шестигранные домики уличных киосков-закусочных, своим видом напоминающих часовенки. В этих киосках повара в белых пузатых кепках обжаривали на чесночном масле мучнистые булки, выпеченные со сладковатым картофелем-бататом, и заправляли любой из предложенных начинок — Bolo do caco был этаким португальским родичем американского хот-дога, мексиканского бурито и турецкого дёнер-кеба́ба.       К несчастью для Кори, у которого при мысли о еде желудок, повинуясь заложенному в тело безусловному рефлексу, принялся усиленно вырабатывать разъедающий внутренности сок, набережная изобиловала ресторанами и кафе, но совсем не оставила места для заведений, предлагающих перекус-на-ходу: сколько бы они с Тадеушем ни шли вдоль плещущей темно-сизыми водами Дору, маленькие «храмы» еды не желали показываться им на глаза, зато Рибейра открывала всё новые виды, взбираясь на скалистые берега целыми ярусами разноцветных домов.       Взгляд взбегал за ними следом, отыскивая голые гранитные скалы и невесть каким чудом затесавшиеся во всей этой сутолоке островки живительной зелени, порой разросшейся настолько буйно, что покрывала облюбованное ей здание едва ли не целиком. Натыкался на горчичные, розовые и канареечные фасады, щедро усыпанные прямоугольными или стрельчатыми французскими окнами, на брусничные, морковные и терракотовые черепичные крыши, покатые или с крутым коньком, на балконы, в бесчисленном множестве усеявшие городские стены, и на щедрые «аксессуары», которыми без стеснения украшали себя все эти строения: кулоны спутниковых тарелок и ожерелья сушащегося на веревках белья.       Микель клялся, что закусочных на людных набережных, день ото дня осаждаемых туристами, водилась уйма, но сегодня все они не иначе как отрастили ноги и решили уйти, издеваясь над ними и оставив погибать голодной смертью.       Когда они отмотали по плиточной мостовой почти с километр, им удалось отыскать заветный ларек, задавленный с двух сторон летними террасами кафе, и Микель, так и не добившийся от упрямого юнца, какой начинки добавить к горячему хлебу, выбрал наугад чоризо с бразильским перцем, вроде бы проверенную и одобренную давеча в местном традиционном супе.       Пока единственный обитатель Quiosque do Bolo do caco, щекастый паренек с торчащими из-под форменной фуражки вихрами черных волос, проделывал нехитрые манипуляции с обжаркой лепешки и заправкой, Тадеуш выгребал из карманов безбожно скомканные и перепутанные евро-бумажки вместе с увесистой мелочью, и Кори, краем глаза посматривая на своего как будто бы взрослого спутника, мысленно не переставал поражаться, какой же тот, в сущности, беспечный балбес.       Расплатившись и забрав парочку готовых «Bolo», упакованных в шуршащую бумагу, вместе с бутылкой холодного спрайта, Микель вернулся к оставшемуся маячить поодаль мальчишке и, аккуратно подталкивая того плечом в нужном направлении, оттеснил к самому краю набережной.       Всякий раз, как Тадеуш нарочно или нечаянно его касался, Кори делалось нехорошо: с телом приключалась невиданная ранее дисфункция, ноги сами собой заплетались, уводя куда-то не туда, а руки повисали безвольными плетьми, норовя выронить любой зажатый в них предмет. В такие моменты Амстелл плохо понимал, где находится и что происходит вокруг, и подобная беспомощность приводила его в бессильное бешенство.       Вот и сейчас он, повинуясь творящимся с ним странностям, покорно отступил, позволяя увести себя прочь с открытого тротуара и, следуя примеру своего португальского спутника, уселся прямо на теплый камень, болтая ногами в воздухе над гладью реки.       — Надеюсь, ты любишь такие штуковины, — сказал Микель, протягивая Кори его порцию. — Потому что больше мне, к сожалению, предложить тебе нечего, а посидеть со мной в уюте за столиком на двоих ты упорно отказываешься, Flor de lírio.       Кори молча развернул обертку и вонзил зубы в горячий хлеб, рассчитывая, что Тадеуш, не получив ответа, оставит эту тему в покое, и тот действительно замолчал, отвинчивая с лимонада крышку и делая большой глоток.       А затем, беспардонная сволочь, протянул Амстеллу, предлагая пить из одной с ним бутылки.       — Совсем рехнулся? — еле сдерживая злость, сквозь зубы процедил возмущенный подобной затеей юноша. — Сам теперь пей, и нечего мне ее подсовывать!       Микель непонимающе распахнул глаза и застыл, удивленно таращась то на Кори, то на бутыль со спрайтом. С трудом смекнув, что произошло, разочарованно протянул:       — Неужели ты настолько брезглив, menino? Поверь мне, я совершенно не заразен и никакими инфекциями тебя не одарю — впрочем, и не только через это несчастное горлышко, которого коснулся губами.       Кори не слишком хорошо понял, на что тот намекает, но нутром почуял нечто аморальное, запрятанное глубоко за смыслом произнесенных мужчиной слов, и разбесился еще сильнее.       — Я сказал, что не буду пить с тобой из одной бутылки, чего здесь непонятного?! Обойдусь. Сам пей.       Тадеуш со вздохом поднялся, оставив свой завтрак остывать на берегу, и буквально через минуту вернулся, опускаясь обратно и протягивая Кори докупленную вторую бутыль.       — Вот, юноша. Не стоит есть всухомятку. А с брезгливостью мы как-нибудь потом разберемся.       — Что?       Кори сощурил глаза: каждое из подковыристых слов таило за собой неизвестный пока подвох и заранее ему не нравилось, но тут уже Микель промолчал, отказываясь как-либо комментировать свое заявление и демонстративно набивая рот едой.       Юноша чуть подулся, поворчал и вынужденно переключил внимание на примостившихся по соседству чаек, всем своим видом сигнализирующих: «Меня, меня тоже покорми, ленивая щедрая птица без крыльев!». Неспособный противостоять чаячьему напору, он покорно кормил, так что вскоре вокруг них собралось пять или шесть особей, отменно жирных и настроенных исключительно воинственно и враждебно. Тадеуш, делиться на сей раз ни с кем не готовый и с подозрением косящийся на незваных гостей, осторожно предположил, что пора убираться отсюда подобру-поздорову, если они не хотят закончить свой завтрак, отбиваясь от полчища разъяренных и обнаглевших пернатых.       Покинули облюбованный тихий уголок под дулами черных бусин-глаз: чайки еще протопали за ними с десяток мелких шажков, но, убедившись, что больше никакого угощения им не светит, копотливо отправились на поиски новой жертвы.       Кори с Микелем вернулись обратно к мосту, и там лузитанец, объявив, что непременно должен показать юноше крепостные стены старого Порту и саму Рибейру с высоты, повел его к рельсовой ленте фуникулера, расположенной в паре десятков шагов справа от моста. К железной дороге прилагалась и тянущаяся параллельно лестница, но настолько крутая и длинная, что одна только идея подняться по ней привела бы любого среднестатистического обывателя в священный трепет.       Вагончик, подъехав к посадочной станции и выпустив тех немногих, кто возвращался с вершины холма на набережную, стал так рьяно забиваться туристами, что Микеля с Кори оттеснили и притиснули к стеклу. Как только дверца закрылась, провозгласив начало клаустрафобического путешествия, Кори оказался не очень плотно, но все-таки зажат между Микелем и тонкой прозрачной перегородкой этой адской машины.       — Что за…?! — недовольно зарычал он, с трудом сдерживая панику, скаля зубы, толкаясь острыми костяшками плеч и локтей, но все равно продолжая чувствовать лузитанца непозволительно близко от себя — тот обдавал горячим дыханием, табачным дымком, острым перцем только что съеденного кускового не то завтрака, не то уже обеда, и своим проклятым таинственным одеколоном, не поддающимся никакой классификации. — Что это за кошмарный транспорт?..       — Канатная дорога Гиндаиш, — просто и с охотой отозвался Микель, поглядывая на него сверху вниз.       — И зачем мы сюда полезли?! — становилось жарче, ужас нарастал, навязчивый спутник подобрался как будто бы совсем впритык, хитро прикрываясь тряской и теснотой. — Могли бы и пешком подняться, всё лучше, чем задыхаться в этой толпе!       — Sol, поверь, мы бы умерли с тобой, пока доковыляли до вершины, — то ли шутливо, то ли абсолютно всерьез ответил ему Тадеуш. Амстелл не видел его лица, впервые оказавшись вплотную с мужчиной и хорошо уяснив существенную разницу в их росте, позволяющую в буквальном смысле утыкаться носом в чужие ключицы или плечо — на выбор — но никак не смотреть глаза в глаза. — Я, по крайней мере, точно умру — легкие курильщика не выдержат подобной садистской нагрузки.       — Слабак, — скрежеща от бессилия стиснутыми зубами и чуя, прекрасно угадывая, что этот гад ему нагло врет, что ничего с ним не сделается — жилистому и поджарому португальцу выносливости было не занимать, — Кори постарался ужалить в отместку побольнее: — Чертов рохля. Сказал бы сразу, что разваливаешься — я бы нашел занятие получше, чем шататься с таким немощным хлюпиком по городу!       Микель, кажется, на все подначки только посмеивался — как назло, Кори не мог увидеть даже его губ, — и продолжал, сволочь, наслаждаться вынужденной теснотой, так что ничего другого не оставалось, кроме как смириться с ситуацией и терпеть, пока кабинка не доберется до верхней точки, а уж там вылететь наружу, вдохнуть свежего воздуха и никогда больше не соглашаться на подобные поездки.       Вагончик поскрипывал, катился неторопливо, взгромождался на скалистые склоны по натянутым дугой стальным тросам и рельсам, мимо тянулись обшарпанные домики в два этажа, кивала на прощанье опахалом перистых ветвей ворсистая пальма, проплывал обстриженный на одну половину, мешавшую фуникулеру, ясень и укрывшиеся под сенью его листвы четыре пластиковых стульчика, окружившие такой же пластиковый белый стол, а внизу раскинулся сочно-зеленый ползучий ковер, устилающий серый каменный монолит.       Кори немного пообвыкся с Микелем — пускай тот и оставался всё еще чересчур близко, но хотя бы не пытался лапать и обтираться, а его дыхание, временами касающееся макушки, и источаемый телом жар постепенно начинали казаться приятными и волнительными. Никогда прежде не катавшийся на такой штуковине, юноша касался пальцами заляпанного стекла, наблюдая, как раскидывается под ними малахитовая поверхность Дору и открывается взору во всей своей красе стальной каркас моста с гранитными арками-постаментами.       Постепенно их путь, поначалу отвесно-крутой, сделался пологим и ровным — они взобрались на вершину и теперь ползли по ней со скоростью недужной каракатицы, пока вдруг неожиданно не окунулись в смягченный тусклым светом полумрак.       Кори встрепенулся, не понимая, что происходит, попытался обернуться, но, разумеется, наткнулся на мерно вздымающуюся грудь Тадеуша, и пришлось спросить:       — Где мы?       — Просто маленький тоннель, menino, — отозвался Микель, в этот момент — Амстелл отчетливо это знал, хоть и не мог никак доказать, — перебирая пальцами кончики его забранных в хвост волос. — Он скоро закончится.       И действительно, через полминуты впереди забрезжило дневным светом, кабинка выкатилась на открытый воздух, предоставив всем своим пассажирам панорамный обзор, и Кори, которого с начала посадки притиснули к самой удобной стеклянной стенке, тем самым избавив от неудобства вставать на цыпочки и выглядывать поверх голов, увидел всё как на ладони.       В этот миг Тадеуш, прежде молчавший, придвинулся ближе и, склонившись к самому уху, заговорил громким шепотом:       — Вот он, этот мост — он и пристань Рибейры: их отсюда замечательно видно; а вон там, если приглядеться, — палец его ткнулся в стекло, легонько постукивая самым кончиком аккуратно обстриженного ногтя и указывая направление, — там находятся винные погреба Каиш-де-Гайя. Видишь черные лодки с косыми длинными веслами? — Кори коротко кивнул, завороженный творящимся с ним параличом и ощущая себя бабочкой, пойманной в обездвиживающие сети. — Это барки-рабелу, груженые бочками. Раньше на них доставляли вино с Верхней Дору, сейчас они — всего лишь наживка для туристов. Бочки, полагаю, пусты… Но вот на день Сан-Жуана — тот самый, о котором я тебе рассказывал, menino, — с этими барками устраивают что-то вроде небольшой регаты. Приехали, кстати.       Кабинка замедлилась и с легким стуком замерла, обозначив прибытие. Двери открылись, выпуская пассажиров; выбрались и Тадеуш с Амстеллом, сразу же хлебнув свежего ветерка, крепчающего и гоняющего по небу такие черные тучи, что уже не верилось, будто всё это как-нибудь обойдется, не пролившись на Порту мощными струями июльского ливня.       Холм венчали зубчатые известняковые Muralha Ferdinanda, «Стены Фердинанда» с турами башен, окруженные стриженой лужайкой и осененные вольными кронами апельсиновых деревьев — древние, пожитые, видавшие расцвет и угасание Португалии. Вдоль тротуарных дорожек тянулись округлые свечи-фонари на чугунных ножках, а ближе к обрыву можно было полюбоваться изнанкой многоярусного скалистого городка: здесь густо разросся плющ и клематис, увивая крыши домов и разрушенные остовы стен взбитым плюшем листьев и лиан вперемешку с пронзительно-синими радужками цветов. Кое-где проглядывали из-под вездесущей ползучей зелени края обвалившейся кирпичной кладки, украшенной граффити, и виднелся черный ход одного из домишек — зловещий проем без двери, сбегающий ступенями во внутренний дворик, больше похожий на утробу колодца. У пристани выступали коротким дрейфующим бумерангом на сваях причалы для лодок и катеров, а на противоположном берегу Дору протыкали небо свечные кипарисы и стояли длинные складские строения, отсюда различимые лишь по своей внешней неказистости.       — Пойдем на ту сторону, Кори, — предложил Тадеуш, затягиваясь сигаретой и беспокойно поглядывая на небо. — Там есть смотровая площадка, откуда открывается отличный вид на Порту. Хочу успеть тебе еще немного показать, прежде чем начнется этот проклятый дождь, который сегодня так некстати!       Он бесился на погоду, раздражение его было физически ощутимым, и Кори стало немного не по себе. Хотелось сказать: «Подумаешь, какой-то там дождь — разве он нам помешает?», но сделать это было решительно невозможно, и оставалось только супиться на пару с напившимся свинца небом.       От вида с верхнего яруса моста захватывало дух и кружилась голова, а низенькие кованые ограждения не дарили ни малейшего чувства защищенности — один простор, эффект маятника, трепет в груди, ощущение свободного полета и дыхание обширной речной глади под ногами, рябой и вздыбленной ветром. Человечки сновали по набережной разноцветными муравьями, белели зонты и навесы торговых палаток, а чуть дальше начиналась проезжая часть, плавно перетекающая в протянутую вдоль берега автомобильную дорогу.       Мимо пронесся желтый поезд в два вагончика, кажущийся осколком солнца на пасмурной карте города — быстро и почти бесшумно, запоздало обдавая налетевшей воздушной волной. Тротуар от рельсов отделяла широкая желтая разметка, под стопами звонко и гулко пружинили железные листы, и, по мере того как шли, стало видно трехэтажные постройки складов, похожие на тюремные бараки с невзрачными стенами и зарешеченными окнами, так плотно наседающие друг на дружку, что невозможно было разглядеть зазора между козырьками крыш. Прямо над ними возвышалась мрачная крепостная стена, обносящая округлую и приземистую белёную церковь с литыми решетками-башенками вдоль кизилового купола, напоминающего цирковой шатер, и с примыкающими к ней длинными жилыми помещениями, крытыми такой же кизиловой черепицей. Церковь эта была хитро запрятана между домами и скалами, и казалось, что к ней не подобраться.       — Туда никак не попасть? — спросил Кори, кивком указав на серые замковые стены, по ошибке попавшие сюда с Туманного Альбиона, и Тадеуш охотно откликнулся:       — Туда можно попасть, menino — это монастырь Серра-ду-Пилар, некогда служивший военным фортом. К нему, насколько мне известно, должна вести крутая тропка и где-то даже имеется канатная дорога, но мы туда не пойдем: уже накрапывает, а мне бы не хотелось, чтобы единственным плодом нашей прогулки стала твоя простуда.       Кори скрипнул зубами, стачивая эмаль: злила излишняя забота, которой не просил, бесило, что с ним носились как с сахарным, будто от одной капли дождя он мог растаять на глазах, и кипящее в груди раздражение рвалось наружу.       — Да и плевать… — зарычал он, сводя к переносице брови. — Ты еще и дождя боишься, что ли? Сам обещал показать мне город, а теперь мы никуда не идем, только шатаемся по набережной и мосту…       — Ладно, Flor de lírio, как пожелаешь, — тут же покладисто согласился Микель, примиряюще вскидывая руки ладонями вперед. — Я отведу тебя куда угодно, только прикажи.       От таких пугающих откровений Кори сделалось не по себе. Он стушевался, отвернулся, разглядывая неспокойную воду, качающую на волнах немногочисленные курсирующие вдоль русла катера, и тут же поймал себя на одной-единственной мысли, колотящейся набатом о виски: что он делает, неужто он совсем рехнулся, чтобы позволить себя увлечь всему этому?       И что, хотелось бы знать, будет потом?       Ведь Микель Тадеуш никуда не отвяжется: он придет к нему и завтра, и послезавтра, и всё это странное лето напролет, пока не начнется учеба или пока самому лузитанцу не надоест — но что, если ему надоест?       И что, если ему все-таки не надоест?       Что случится между ними тогда?       Кори Амстелл совсем рехнулся, и ему действительно хочется чего-то подобного?..       Ответов не было ни на один из вопросов, каждый из них оставался риторическим, и Кори просто плыл по течению, шел следом за мужчиной, играл в его игру по его же правилам, которых не знал и наполовину, и всё это было волнительно, всё это было незнакомо и всё увлекало в неизведанный новый мир, прежде всегда крутившийся вовне, а в разгар июля решивший вдруг ухватить нелюдимого мальчишку за шкирку да утянуть в свой водоворот.       Первым делом Тадеуш отыскал смотровую площадку, мощеную простой брусчаткой с пробивающимся в зазорах мхом и молодыми стебельками жизнелюбивой травы, и, лавируя среди праздных туристов, тоже с тревогой поглядывающих на темнеющий окоём поверх гнутых дужек солнцезащитных очков, совершенно сегодня бесполезных, подвел Кори к каменному ограждению, на которое так удобно было облокотиться, любуясь раскинувшимся по ту сторону Порту с его Рибейрой. Отсюда открывались высокие причалы на сваях, таящие под собой то ли секретные подземелья, то ли всего лишь пустоты каменных мешков, плесневелые булыжники, омытые водой и заляпанные тиной, живописно кренящиеся дома, тонкие росчерки грифельного карандаша по фасадам, рисующие перемычки балконов и подтянутые жалюзи над дверьми магазинчиков и кафе, бесконечная гамма пастели и приглушенный блеск азулежу, кресты и шпили, мансарды и слуховые окна, а в каждом из окон — отражение графитового неба. Трещали туго натянутые канаты на носах прогулочных катеров «Porto Cruz», чующих непогоду и взволнованно кивающих в такт волнам убеленными сединой головами, взбесившийся ветер задувал в уши, трепал полы одежды и с остервенением цеплялся за излюбленные длиннющие патлы юноши.       — Монастырь на горе, — настойчиво напомнил любимец ветров, и Микель Тадеуш действительно повел, исполняя требование, только вот свернул куда-то совершенно, по мнению юноши, не туда.       Кори, твердо убежденный, что ступеньки с обещанным крутым подъемом никак не могут брать свой исток на противоположной стороне дороги от скалы, приютившей монастырь, хватал лживого лузитанца за рукав, рычал, злобился, тащил за собой следом, одержимый идеей попасть на вершину холма с крепостью, и Микель только бессильно разводил руками: веди, menino, разумеется, тебе известно лучше.       Пока они препирались, верховный купол всё гуще наливался синей чернотой, как пузырящийся мешок, обещая вскоре не выдержать и разверзнуть прохудившиеся хляби над портовым Порту, сравнивая небо — с морем, а море — с землей.       Не успел упрямый юноша дотащить своего вяло сопротивляющегося спутника до примеченного зеленого закоулка, где наивно рассчитывал обнаружить коварно запрятанную лестницу, как на плечи и шею попадали первые крупные капли — ощутимо, с чувством, обещая усилиться и если не оставить синяки, то уж точно хорошенько поколотить.       Хитрый Тадеуш мгновенно оживился, будто только этого и ждал, схватил еще пуще набычившегося, брыкающегося, пихающегося и недовольного Кори за острый колкий локоть и нырнул в ближайшую подворотню, ускоряя шаг, а дождь хлынул беспощадной кипучей стеной, мигом вымочив до последней нитки и людей, и город. Посерели исписанные подростками стены, затрепетало ветвями оливковое дерево, заскользил под ногами раскрошившийся камень, ударило холодом, острым запахом озона и йода, а еще спустя пару отвоеванных дождем секунд Микель затолкал мальчишку под выступающий козырек наглухо заколоченной двери, обклеенной слоями содранных листовок и испещренной нецензурными маркерными надписями.       Тут только Амстелл перевел дыхание. Мотнул головой, словно угодившая под косохлест собака, сбивая с челки повисшие на ней густые капли, а его спутник, такой же мокрый, в пристающей к телу одежде и с сосульками спутанных волос, налипших на щеки и лоб, откинулся спиной на кирпичную стену у дверного косяка, стащил с носа залитые водой очки и поморщился, утирая глаза рукавом уже не впитывающей влагу рубашки.       — Вот об этом примерно я и толковал, menino, — сказал он, поглядывая на нескончаемые потоки, рушащиеся с крыш ниагарским водопадом. — Я провел здесь всю свою жизнь и немножечко разбираюсь, когда оно просто скромно покрапает, а когда — нагрянет с моря штормовыми шквалами. Тебе холодно?       — Нет, — соврал Кори: даже он понимал, что под козырьком их убогой крыши слишком тесно, чтобы открыть подобную слабость, да и гордость его, раздутая на манер колючей рыбы-фугу, никогда не позволяла сознаться даже в очевидном, даже когда руки покрывались гусиной кожей, а зубы затевали во рту звонкую чечетку.       От июльской жары не осталось и воспоминания: порывы буйного воздуха долетали такие ледяные, что пробирало до костей, и следовало, наверное, поскорей бежать до ближайшей остановки метро, но глядя на ручьи, кипучими бурунами струящиеся вниз по улице, становилось ясно, что затея эта в корне безнадежная и бессмысленная, что так или иначе до дома они доберутся — хоть выжимай, а под ливнем теплее всё одно не станет.       — Мы застряли здесь ненадолго, Sol, — с фальшиво-виноватой улыбкой поведал Кори его спутник, вполне довольный, судя по его неунывающему виду, той передрягой, в которую загнала их ураганная непогода. — Но скоро всё утихнет, и тогда мы где-нибудь согреемся… Вина или чаю, на твой выбор?       — Не буду я нигде греться, — огрызнулся Амстелл, будто это не Микель лисьей своей хитростью уберег их от уникальной возможности угодить под этот самый ливень где-нибудь на подступах к монастырю, аккурат посреди гористого склона — а может, именно на это и взъерепенившись детской своей обидой. — К черту. Домой пойду.       Ему было зябко и промозгло до самых костей, и сидеть потом бес знает где, снова под прицелом влюбленных глаз, вдыхать разлитый в воздухе аромат густого как смола ликерного вина, пьянеть, на виду покрываться лихорадочными пятнами простуды, которую схватывал куда как легче прочих своих сверстников, чтобы сделаться совсем уж беспомощным — Кори хотелось меньше всего.       — Как скажешь, Flor de lírio, — печально согласился Тадеуш. — Надеюсь, сегодня ты не откажешься, если я вызовусь тебя проводить?       Кори промолчал; снаружи — с очень условной наружной стороны, начинающейся прямо там, где обрывался короткий козырек, — хлестало так, что отшибало пальцы, если попытаться их высунуть, и он вынужденно ютился на одном конце крыльца, косясь на лузитанца, устроившегося с края другого и без особых успехов возящегося со своими очками, никак не желающими просыхать в стопроцентном концентрате приморской влажности.       — А хочешь, я тебе сказку расскажу? — неожиданно огорошил его Микель, махнув на очки рукой и зацепив их одной дужкой за пуговичную петельку рубашки. Запустил пятерню в волосы, взъерошил, чтобы не лезли прямо в глаза, путаясь с густыми черными ресницами, и добавил: — Так повеселей будет, да и околеть тут можно вконец, если молчать, как две скалы.       — Какую еще сказку? — недоверчиво сощурившись, переспросил Кори, приучившийся в каждом его слове загодя выискивать подвох. — Я тебе не малолетний сопляк, чтобы твои тупые сказки слушать!       — Э-э-э, юноша, так не годится! — многозначительно присвистнул Тадеуш, явно затевая — это Амстелл уже научился различать и угадывать, — раунд тонких измывательств. — Знаешь, что происходит с теми, кто перестает любить сказки? Сначала они вырастают, а после — стареют. Кожа сморщивается, как чернослив, висит пустым мешком, волосы подбивает седина, глаза становятся блеклыми и безрадостными. Неужели ты хочешь, чтобы тебя преждевременно постигла такая страшная участь?       — Хватит заливать, трепло! — скрипнул зубами Кори, еле сдерживающий бешенство и вот-вот готовый шагнуть за пределы их спасительного островка, лишь бы только убраться подальше от донимающей болтовни. — Да пошел ты! Иди, торгуй на рынке своим рецептом вечной молодости, а мне и так неплохо!       Тадеуш беззлобно рассмеялся, но домогательств своих — пока, к счастью, только словесных, хоть Кори и чувствовал, что очень скоро в ход пойдут и заждавшиеся руки, — не оставил, вспомнив и поспешно выцарапывая из джинсовых карманов сигаретные пачки в надежде, что те удалось сберечь от вездесущего дождя.       — И тебе совсем не интересно, какую сказку я собирался тебе поведать? — спросил он, бессильно чиркая колесиком умершей зажигалки, но не сдаваясь и продолжая раз за разом стесывать кременный механизм в попытке выбить искру.       — Не интересно, — буркнул Амстелл. Помялся, пожевал недовольно губу, подергал сам себя за липнущую к телу футболку и, не поворачивая головы, выдохнул с яростью: — Что еще за сказка?       — Про Каменного Мигеля, — тут же охотно отозвался лузитанец, словно только и ждал приглашения.       — Знаю я ее! — фыркнул Кори, кривя рот и пиная напившимся воды кедом крошащуюся ступеньку — Фурнье пытался когда-то привить тягу к европейскому фольклору, да без особых успехов: маленький французский японец, выращенный в детдоме и злобный как сто чертей, запрятанных в спичечный коробок, орал, выпучив глаза и заходясь краской, что не будет слушать всю эту чушь, хоть сам все-таки и слушал вполуха.       — А вот и не знаешь, meu Anjo! — парировал Микель и, не дожидаясь позволения, принялся за рассказ: — Жили в одно время в одной стране король и сапожник, у каждого из них был сын, и случилось как-то так, что сыновья их подружились. Молодые люди не скрывали ни от кого своей дружбы — вместе появлялись на улицах и площадях города, вместе гуляли в королевском саду, и принц гордился своим другом, потому что Мигель — так звали бедного юношу — был добр, честен и смел.       Кори фыркнул, наморщил нос, скрестил на груди руки и, досадуя на впивающийся в плечо острый скол каменной кладки, устроился вполоборота к Тадеушу, а тот продолжил уже с воодушевлением, ухватив свежую струю, влившуюся в неиссякаемый источник пустой болтовни:       — А так как принц был божественно красив — совсем как ты, menino, — то Мигель, на свою беду, без памяти в него влюбился. Слишком юный, слишком глупый и совсем еще не успевший понять за свою короткую жизнь, что в принцев влюбляться нельзя, если только ты не принцесса, разумеется.       — Что ты несешь?.. — оторопел его слушатель, непонимающе хлопая глазами и пытаясь постичь глубину чужой порочности. — Не было там такого! Что за чушь собачья…       — Не все сказки рассказывают так, как следовало бы, — резко отозвался Микель, которому наконец-то удалось раскурить сигарету — та занялась дымком таким же смолистым, как и днище старого дредноута, поросшего бородой ракушек и тины и приютившего на киле под самой кормой дремлющего кракена. — С чего ты взял, что их версия правдивее моей? Только потому что ее напечатали в книжках? Так ведь не всё, что в них печатают, правда — это-то ты должен понимать и сам, menino, я надеюсь. А раз так, нет никакой гарантии, что именно я здесь лгу — к тому же, я и не лгу, а всего лишь пытаюсь показать тебе то, что вижу своими глазами. Поэтому просто послушай, юноша. Просто послушай. — И Кори, осаженный дерзким тоном и посерьезневшим взглядом медово-карих глаз, таких пронзительных и открытых без извечных очков, действительно замолк, позволяя лузитанцу продолжить свою историю: — Итак, Мигель был очарован принцем, хоть и не смел его коснуться, а принц благоволил к нему, легкомысленно не отдавая себе отчета в собственном влечении, и оба были счастливы, но королю, как ты и сам можешь догадаться, дружба их была сильно не по нраву. Он вызвал Мигеля и под страхом смертной казни приказал ему немедленно убираться из королевства. Пришлось изгнаннику взвалить котомку на плечи и отправиться в далекое странствие. Однако принц, узнав об этом, тоже стал собираться в дорогу — как ни грозил ему старый король, он сел на коня и поскакал вдогонку за другом. Вскоре ему удалось догнать Мигеля. Друзья обнялись и отправились в путь вдвоем. Они ехали из одной страны в другую и вскоре вступили в дремучий лес: со всех сторон их окружили вековые деревья, строгие и молчаливые, в кронах гулял вольный ветер, а в корнях пряли пряжу пауки, и тихо поскрипывало веретено…       Дождь стихал, устало барабанил по черепичным крышам и козырьку, стекал потоками по водоотводу, бежал по улице стремниной, лизал края ступеней, на которых примостились двое странных гуляк, осажденных непогодой: смуглый вихрастый мужчина с сигаретой в зубах то усаживался на корточки и заглядывал снизу вверх на темнеющее без шанса на просвет небо, то поднимался на ноги и по-детски открыто улыбался в лицо своему собеседнику, хмурому восточному подростку с насквозь промокшими длиннющими волосами — густыми и темными, цвета сказки, воронова крыла уснувшей Белоснежки, таинственной и непостижимой ночи Пиренейских гор.       — Оказавшись в лесу, изгнанники услыхали далекий крик: кто-то просил о помощи, и они поспешили на выручку. Крики становились всё громче, и наконец на лесной поляне друзья увидали прекрасную девушку, привязанную к стволу толстого дерева. «Что случилось с тобой?» — спросили они, освободив пленницу. «На меня напали разбойники, — поведала та. — Отняли мои драгоценности и перебили всех моих слуг». «О несчастная!» — воскликнул принц. Девица оказалась королевских кровей — в те далекие времена, menino, в Европе была куча мелких королевств, так что знатные личности встречались буквально на каждом шагу, а принцесса, веришь ли, даже после бесчестящей встречи с лесными разбойниками всё еще оставалась принцессой, — и принц решил жениться на ней. Он подал ей руку и усадил на своего коня, а Мигель пошел с ними дальше пешком…       Микель не перевирал ни слова в сказке, прекрасно известной Кори, а смысл все равно неумолимо менялся, и юноша упорно не понимал, как тому удается проделывать подобный фокус — кто знает, быть может, и впрямь в этих сказках и преданиях всегда крылось то, чего никто не замечал, не хотел замечать или же нарочно заминал?       — Было их двое, и были они счастливы, но теперь стало трое, и для Мигеля небо затянули грозовые тучи, а жизнь сделалась беспросветной и безрадостной. Они продолжали свой путь, пока не стемнело окончательно и не пришло время расположиться на ночлег. Принцесса и принц вскоре же крепко заснули, но Мигель, не такой беспечный и умиротворенный, терзаемый сердечными муками и роем мыслей, спать и не собирался — он, к тому же, хорошо понимал, что в любую минуту снова могли нагрянуть разбойники, раз уж те обретались где-то в здешних лесах, — рассказывал Тадеуш, закуривая вторую сигарету — не накурился, смешивал дождливую свежесть с табачной пряностью, по временам посматривал на Кори, а по временам делал вид, что не замечает, как тот тайком его разглядывает — мальчишеский взгляд упорно цеплялся за тончайшие лучистые морщинки у век, придающие португальцу шарма, — и рисовал потаенную улыбку тем уголком губ, что оставался сокрыт от юноши: ему ведь не дурные шестнадцать, он-то за свою жизнь хорошо наловчился отличать равнодушие от точного попадания, и сейчас это было именно оно — твои глаза совсем не умеют лгать, menino. — Мигель охранял сон принца и его невесты, расхаживая между деревьями взад и вперед, как часовой перед королевским дворцом, и постепенно, угнетенный собственными думами, углубился дальше в лес и неожиданно очутился перед большой пещерой. «Уж не разбойники ли прячутся здесь?» — подумал юноша и, обнажив шпагу, вступил под темные своды, но в пещере никого не оказалось — только три черных блестящих камня лежали посередине. Он хотел уже возвратиться обратно, как вдруг под своды впорхнули три голубя, белые словно пух или облачко в погожий день. Голуби сели каждый на свой камень и громко заворковали, а Мигель прислушался и к собственному изумлению стал различать слова.       Первый голубь сказал: «Бедный принц! Он спит спокойно и не знает, что его ждет несчастье в роще золотых апельсинов. Если принцесса надкусит плод, она погибнет!». Второй голубь тут же подхватил: «Как мне жаль принцессу! Несчастье ждет ее у хрустального родника. Если принц зачерпнет прозрачной воды, он умрет!», а третья голубка закончила: «Что значат ваши тайны по сравнению с моей! Что значат эти несчастья по сравнению с тем, о котором я поведаю вам! Если принц и принцесса не погибнут в пути, их ждет гибель в своей постели, потому что в день свадьбы, ровно в полночь, во дворец приползет страшный семиглавый змей и съест их обоих!».       Мигель в ужасе бросился из пещеры, чтобы предупредить принца об опасности, но голуби поднялись в воздух — отменно паскудные попались птицы, menino, — и преградили ему дорогу. Юноша остановился, а они пропели хором… — Микель замялся — видно, стихи ему давались не так хорошо, — не упомнил их дословно, поморщился и небрежно взмахнул в воздухе раскуренной сигаретой, выписывая витиеватые завитки: — В общем, они ему пригрозили, что если только проболтается, то тут же превратится в холодный мрамор. «Не будь идиотом, — сказали птицы, — ведь ты наверняка сумеешь дельно распорядиться тайными знаниями», и бедняга Мигель в смешанных чувствах побрел обратно к лагерю. Он, конечно, понимал, что то были никакие не голуби, а диаблеро…       — Диаблеро?.. — переспросил Кори, нахмурившись — слово показалось ему непонятным, незнакомым, хоть и созвучным привычному «Диаволу».       — Так называют черного колдуна, способного превращаться в животное — птицу, собаку, койота или любое другое существо, — пояснил Микель, незаметно подбираясь чуточку ближе, всего на каких-нибудь полшажочка, но и этого оказалось достаточно, чтобы мальчишку окутало ощущение уюта и горячего тепла, льющегося от сильного жилистого тела. Вышвырнув окурок в выбоину под крыльцом, уже приютившую бесчисленное множество почивших ранее сигаретных трупиков, Тадеуш поднялся с корточек, потянулся в спине, хрустнул позвонками, выпрямился во весь рост и склонился над Амстеллом, облокотившись о ледяную сталь двери рукой, замирая в жалких двадцати сантиметрах от его лица и провоцируя и без того норовящую подскочить температуру. — Итак, это была троица диаблеро, а Мигель не был непроходимым тупицей и прекрасно понимал, что там, в злополучной роще, от него всего только и потребуется, что позволить дуре-принцессе умять несущий смерть апельсин, и они с принцем снова будут неразлучны. Принц, без сомнения, погрустит, но едва ли скорбь его продлится слишком долго — как можно горевать и быть безутешным по тому, с кем был знаком всего один день? Искушение, мальчик мой, было очень велико.       От Микеля тянуло терпким табаком, губы его, гибкие и подвижные, еле уловимо изгибались уголками, обозначая самый краешек затаившейся в них улыбки, и Кори чувствовал, как отнимаются его ноги, подгибаются в коленях, как в груди клокочет волнение и как влечет навстречу сильнейшим из магнитов, создавая притяжение, превосходящее земное. Завороженный, он всё не мог отвести глаз от его лица и обреченно задавался вопросом: что вообще такое с ним сейчас творится?       Что это за чертовщина?       Этот Микель — тоже проклятый диаблеро, или просто всему виной простуда, бьющая лихорадкой по щекам?       — Мигель не был святым, — продолжал Тадеуш, перехватывая мальчишеский взгляд и уже не отпуская. Гипнотизировал удавом Каа и почти склонялся, чтобы коснуться, чтобы наградить надломленной невинностью, но в последний миг сдерживался, оставаясь балансировать на шатком парапете ради того, чтобы удержаться и довести до тверди, не позволить рухнуть там, где всё еще зияет под ногами бездонная и опасная пропасть. — Он разбудил принца и сказал ему: «Поспешим во дворец! Если ты возвратишься домой с такой красивой и знатной невестой, король так обрадуется, что простит тебе ослушание, а мне разрешит жить в городе рядом с тобой». Принц всегда безоговорочно доверял своему другу, и вскоре они двинулись в обратный путь, но на сердце Мигеля было черно. Он старался всеми силами миновать наложенное проклятье: шел открытым полем, обходил за километр каждое дерево, и все-таки на рассвете словно из-под земли выросла перед ними неизбежная заколдованная роща, сверкая в лучах раннего солнца, вся в таких крупных, сочных и золотистых плодах, каких ни принц, ни Мигель не видели даже в королевском саду. И выбор, мальчик мой, этот чертов моральный выбор — он безошибочно отыскал свою жертву, поставив Мигеля на распутье.       Кори больше не возмущался, не крысился на тупые детские сказки, не посылал болтливого лузитанца подальше — он просто слушал, кусая губы, цепляясь оцарапанными пальцами за острые каменные выступы и не замечая, что дождь снаружи их козырька почти утих, а небо принесло сумеречную темноту, укутав вечерним покрывалом и обозначив тот самый час, когда не разберешь, то ли еще довольно рано, то ли уже слишком поздно: без клонящегося к закату солнечного яблока никак не понять, да и к чему, когда в этом безвременье на двоих было так уютно и хорошо?       — «Ну вот, — подумал Мигель, едва они вступили под сень древесных крон, — сейчас принцесса захочет полакомиться апельсинами…» — и тотчас же услышал звонкий девичий голос: «О мой принц! Сорвите мне один из этих прекрасных плодов!». «Принцесса, — тотчас же возразил ей Мигель, — эти апельсины не продаются!». «Если я съем один из тысячи, не рассердится же хозяин!» — рассмеялась красотка, привстав в седле, чтобы дотянуться до ветки, сплошь усеянной золотистыми плодами, и в ту же секунду Мигель хлестнул ее коня. Принцесса вскрикнула, вцепилась в поводья, — но нет, конечно же, она не упала, мальчик мой, принцессы не только не какают, но в некоторых, особенно тяжелых, случаях еще и не падают, когда они немножечко супер-принцессы, — а конь, рванув вперед, вынес ее из заколдованной рощи. Принц вспылил, рассердился на Мигеля, однако тот спокойно ответил, что так было необходимо, и принц умерил свой гнев, потому что верил и привык всегда и во всем тому доверять.       К вечеру путники достигли цветущей долины, где их поджидало новое испытание, но его уже совсем несложно было пройти: Мигель снова не позволил, не дал принцу напиться, ударив под локоть и заставив расплескать набранную в горсть воду, и снова королевич бесился, но сдерживал себя, и наконец все трое благополучно прибыли ко дворцу, а король сам вышел встречать блудного сына, на радостях простив и сапожника-Мигеля и позволив тому просить чего пожелает, — Микель подхватил отяжелевшую мокрую прядь густых мальчишеских волос, перебирая те протабаченными пальцами, и вдруг, опомнившись, вздрогнул. Склонил голову, высунувшись из-под козырька, и сощурился на по-прежнему беспросветное, но лишь накрапывающее редкими каплями небо. — Эпа́, быть может, я заболтался и нам пора возвращаться, юноша? Ты всё еще упрямствуешь и отказываешься заскочить со мной куда-нибудь хотя бы на тривиальную чашку чая?       Кори решительно мотнул головой, в глубине души костеря себя за этот отказ, однако, стоило только лузитанцу занести ногу для короткого шага, обещающего разрушить все чары сумеречного июльского дождя, как он крепко ухватил его за ворот рубахи, дернув обратно и требуя:       — Начал свой треп, так для начала закончи его, а потом уже сваливай!       Тадеуш понимающе хмыкнул и возвратился под козырек, больше ни единым порывом не пытаясь покинуть их странный, затерянный в подворотнях мирок, притаившийся в стороне от людного и кипучего города.       — Как пожелаешь, Flor de lírio, — пообещал он, вынуждая Кори раздраженно фыркать и воротить лицо на безоговорочную покладистость. — Так на чем я там остановился? Точно! — звонко щелкнув пальцами, жадно впитывающими воздушную влагу, Тадеуш заговорил дальше: — Король велел тому просить что пожелает, и Мигель ответил: «Ваше Величество, разрешите мне в день свадьбы всю ночь стоять на часах у комнаты новобрачных»… Не знаю, понимаешь ли ты хоть приблизительно, мальчик мой, что ему довелось испытать, когда из-за двери доносились жаркие стоны и звуки поцелуев? — от подобного вопроса, заданного невозмутимым будничным тоном, у Кори к горлу подкатил упругий ком. Мигом пожалев, что потребовал договорить до конца, он скрежетнул зубами, яростно выдохнув:       — Да плевать мне, что он там испытывал… Просто расскажи, твою же мать, свою дебильную сказку! Ненавижу, когда не договаривают!       Микель помялся, будто что-то обдумывал, а после спокойно продолжал:       — Мигель любил принца, но оказался отвергнут еще раньше, чем отважился признаться в собственных чувствах… Ему предпочли девушку — так и случается чаще всего. Так и должно быть в нашей жизни у каждого, кто хочет, чтобы в его сказке был счастливый конец. Он мечтал коснуться принца, но ему оставалось только слушать, как принц касается своей возлюбленной — разве же не злая насмешка судьбы? Ты уверен, menino, что сказка, которую тебе рассказали, не была ложью от начала и до самого конца? В большинстве своем все они — одна сплошная ложь, а в расчет, как известно, принимают только судьбы принцев и ничьи более.       Мигель стоял у дверей с обнаженной шпагой в руке, и ровно в полночь он услышал шорох, постепенно становящийся всё отчетливее и громче — змей приближался, он был уже перед дверью в спальню. Юноша вступил в бой с семиглавым созданием и победил, отрубив все семь голов и побросав те вместе с туловищем в глубокий ров, окружавший со всех сторон королевский дворец, а потом вошел в комнату — посмотреть, не проснулся ли принц.       В одежде, забрызганной кровью змея, с обнаженной шпагой он приблизился к постели, но в этот-то момент и проснулась принцесса — а девки, они совсем не такие уж набитые дуры, menino, как принято считать, и интуиция у них работает куда лучше нашего. Они прекрасно чуют, кто в кого влюблен, им не нужно даже гадать на кофейной гуще, уж поверь: логика там чаще всего на нуле, зато ее отсутствие нехило компенсируется некими непостижимыми и не поддающимися классификации способностями знать истину без доказательств. Принимая во внимание эту маленькую ремарку, мы понимаем, что принцесса знала и о том, что Мигель был влюблен в своего друга. Увидев, как юноша склонился над принцем со шпагой в руке, она решила, что он уже убил или собирается убить из ревности ее молодого мужа, и громко завопила. На крик сбежались придворные, появились стражники, гремя оружием.        «Вот, вот убийца! Схватите его! — не переставала кричать принцесса. — Смотрите же — он весь в крови! Бросайте его в темницу!». Проснулся и принц, якобы убитый только что своим другом, и, увидев Мигеля, окруженного стражей и со шпагой в руке, потрясенно сказал: «Мой друг, я верю тебе, но объясни этим людям, что случилось и почему ты стоишь среди ночи в моей спальне с окровавленным оружием?».        «О принц мой! — воскликнул Мигель и осекся, осознав, что не может безнаказанно открыть другу ни одну из трех своих тайн. Вспомнил про предсказание диаблеро, услышанное в пещере и обещающее страшную смерть, увековеченную во мраморе, если только посмеет проболтаться. А принц всё настаивал: «Что же ты смолк, мой друг, или тебе нечего сказать в свое оправдание?». «Принц мой, — повторил Мигель опечаленным голосом. — Если бы ты знал, во что обойдется мне каждое слово, то не требовал бы от меня объяснений». И принц уже заколебался, но вмешалась принцесса. «Пускай говорит сейчас же! — приказала она. — Или ты не помнишь, любовь моя, как этот юноша, называющий себя твоим другом, хлестнул моего коня и не дал мне полакомиться золотыми плодами? Или не помнишь, что он не позволил тебе напиться из хрустального родника, когда ты изнывал от жажды? Он не друг — он враг твой, он хотел тебя убить!». И Мигель…       — Он всё рассказал, да, — кивнул Кори. — Я, вообще-то, помню. Говорил же, что знаю эту чертову сказку!       — И все-таки позволь мне рассказать ее тебе до самого конца, — мягко, но решительно возразил Микель Тадеуш, закуривая третью по счету сигарету и уже немного подкашливая. — Мигель не выдержал такого несправедливого обвинения, он смело шагнул вперед и заговорил. Он поведал о том, как в лесу, в пещере, узнал от чудесных птиц-диаблеро три заветные тайны и как спас принцессу от верной смерти в роще золотых апельсинов. Он говорил, и с каждым словом ноги его холодели: сперва онемели ступни, потом колени, когда же Мигель закончил рассказ о первой тайне, то был уже до пояса хладен, неподвижен и бел как мрамор, и все-таки продолжал говорить, в отчаянии протягивая руки вперед, мечтая хотя бы напоследок обнять своего возлюбленного. Он говорил о том, как спас принца от гибели у хрустального родника, и снова при каждом слове чувствовал, как смертельный холод поднимается всё выше по его телу, проникает в грудь и сжимает сердце, как немеют и каменеют руки, и смерть подступает к горлу. Теперь он мог только поворачивать голову — немного вправо, немного влево.        «Довольно!» — вскричал принц, напуганный этим зрелищем, но Мигель, уже успевший сделать всё, чтобы окончательно лишить свою жизнь какого-либо смысла, мужественно довел до конца свою страшную повесть, и когда отзвучало последнее слово, все увидели, что вместо цветущего, полного жизни и сил юноши перед ними стоит немая, безжизненная статуя из белого неподвижного мрамора.       Принц бился в отчаянии, рыдал, бросался обнимать колени статуи. «Проснись! — умолял он. — Вернись к нам!». Но каменный Мигель не отвечал ни слова. Опечалившись, разошлись придворные, медленно удалилась стража, а принцесса… Принцесса раскаивалась в своей настойчивости, да только кто знает, искренне или притворно? Статую вынесли в сад и поставили на дорожке, усыпанной желтым песком, под высоким деревом, и не было в королевском саду статуи более прекрасной, чем каменный Мигель.       Микель замолчал, затягиваясь сигаретой, и Кори, заподозрив неладное, недоверчиво покосился на него.       — И что? — спросил он. — А дальше?       — И всё, — возразил Тадеуш, пожимая плечами. — Неужели ты веришь, что там могло еще быть какое-то «дальше»? Предают только один раз, а после этого по примеру Иуды идут вешаться — или же остаются жить долго и счастливо, в зависимости от степени атрофии совести. Не-ет, мальчик мой, если ты думаешь, что я расскажу тебе утешительную ложь о том, как принц прибежал, безутешный, в сад, как он молил Мигеля отозваться, обещая отдать ему всё, лишь бы только возвратить к жизни, то ошибаешься. Возможно, он и пытался, но… такие ошибки смываются кровью и никак иначе, а зачем Мигелю мучиться еще больше, возвратившись к хладному трупу своего возлюбленного? Он просто ушел, оставив молодых вкушать свое счастье, пить его каждый день, собирать друг у друга с ладоней под ясным небом, потому что для него этим самым небом счастья никогда не предусматривалось. На долю таких как он, знаешь ли, отмерены только разочарование и боль, счастье и взаимность — редкий гость в их судьбах. Хэппи-энд оставляет чувство незавершенности и — лично у меня и конкретно в этом случае — привкус слащавой рвоты. Давайте уже рассказывать честные сказки, и, может быть, хоть кто-нибудь тогда уже поумнеет.       Он затушил последнюю сигарету о замызганный сажей притерпевшийся кирпич — немного сердито, немного потерянно, немного зло на самого себя, — и, докинув в братскую могилу окурков у крыльца, устало улыбнулся Амстеллу, завершая их чудной и сумбурный день:       — Идем, Flor de lírio, а то ты и впрямь простудишься — я ведь себе этого никогда не прощу. Придется тогда носить под твои окна пакеты апельсинов — вовсе не отравленных, разумеется, а из лучшего в городе супермаркета, — и купленные в аптеке сиропы от кашля. Ты ведь не впустишь меня в дом? Так я и знал, menino — что ж, мне останется только, подобно Мигелю, караулить у твоих дверей, охраняя сон и покой моего прекрасного принца.       Трамвайчик сжалился и подхватил их на станции Jardim do Morro: в сквере рядом со смотровой площадкой было промозгло и сыро, задувало, ноги промокли от дождевых потоков насквозь, замшевая и тряпичная ткань кроссовок и кед набухла, напилась вдоволь воды, смачно чавкала отслаивающейся подошвой.       По звенящим на ветру опорам моста, по серым улицам, мигом помрачневшим и прикрывшимся мантией темных средних веков, мимо закрывающихся один за другим магазинчиков двух спутников уносило к конечному пункту недолгого путешествия: укачивало, согревало и тут же окутывало ознобом кондиционера, гоняющего по салону искусственные сквозняки.       Кори разморил нездоровый скитальческий уют: он дремал, клевал носом, прикорнув щекой к дрожащему стеклу, создающему крошечные мозговые сотрясения в охваченной лихорадкой голове, крестил руки на груди, сохраняя остатки истончающегося тепла.       Микель рядом с ним всё сетовал, что юноша оказался таким несгибаемым упрямцем — в противном случае их давно бы уже веселила бутылочка густой сливовой настойки, непременно домашней, ведь домашнее вино в Португалии получается особенно сладким и терпким. Потом он невпопад припомнил о празднике студентов-выпускников, когда те, облаченные в разноцветные мантии, шляпы цилиндрами, с джентльменскими тростями под мышкой проходили маршем по городу, чествуя непонятно что — наивные и смешные юные щеглы, — и поинтересовался у Кори, участвовал ли тот в подобных мероприятиях.       Амстелл, действительно успевший побывать на одном таком параде, кисло поморщился, нехотя признаваясь, и тогда Тадеуш радостно уцепился клещом, выцеживая из него все возможные подробности, ровно пропащий пьяница — последние горькие капли алкоголя из случайно угодившей в бутылку мыши.       Традиции у португальцев были сплошь унизительные и дикие: студенты-старшекурсники нахлобучивали на головы кричащие уборы — канареечно-желтые, кораллово-красные, любых цветов, лишь бы поаляпистее, — а младших рядили в синие костюмы смурфов с белыми колпаками на макушках. Трижды ударяли друг дружку деревянной тростью по шляпе, озвучивая все причиненные за год обиды, прощали друг друга, целовали и обнимались, не делая различий между полами и возрастами, между студенческой и профессорской братией.       Кори, окончивший в этом году лишь первый университетский курс и в упор не понимающий, что за страсть у них имелась такая лупить чем попало по башке, у этих просвещенных южных варваров, предложенный ему от чистого сердца костюм позорного смурфа в бешенстве затолкал в урну для бумаг, пунцовея при этом до кончиков волос, но на праздник все-таки пошел, держась подальше ото всех и сбегая всякий раз, как замечал повышенное к себе внимание.       Стоял в сторонке угрюмым столпом, крысился, если кто-то пытался вовлечь его во всеобщее веселье, демонстративно стискивал кулаки и так злобно щурил глаза, что спустя две или три неудачные попытки гордого французского недосамурая решили оставить в покое, не рискуя проделывать с ним все те позорные ритуалы, какие полагались на долю новичков — так его в студенты и не посвятили, единственного на весь поток.       Он пил в одиночку купленный в супермаркете портвейн прямо из горла — в прославленном винодельческом городе пить не возбранялось, всякий португалец воспринял бы сухой закон за личное оскорбление, — и уже привычно толкался на обочине жизни даже в самой ее гуще, рыча на окружившую его толпу и обреченно понимая, что выбраться теперь из нее не получится при всем желании, раз уж не повезло угодить в сердцевину давки. Матерился по-французски, пихался локтями, метал убийственные взгляды, сжигающие заживо, и никак не мог взять в толк, что он здесь делает и как вообще умудрился оказаться среди всех этих взбудораженных и радостных людей.       Вечером после истрепавшего все нервы праздника, с огромным трудом доковыляв до дома нетвердой походкой, Кори долго висел, раскачиваясь, над унитазом, впивался пальцами в гладкий эмалированный ободок, загнанно дышал после каждого нового приступа рвоты, убирал с лица тыльной стороной кисти разметавшиеся волосы и проклинал чертово пойло, выхлестанное в одну глотку и натощак, а после еще долго ненавидел всё приторно-сладкое и хмельное. Зачем вообще ему понадобилось пить, если результат по своей омерзительности превзошел все самые смелые ожидания, он не понимал, но люди вокруг пили, и ему захотелось тоже.       Между ним и португальцами лежала гигантская пропасть: Кори не был ни добродушен, ни отзывчив, ни мил; не был он также и добрым семьянином — даже в потенциальном необозримом будущем, — так что их трость мира, увы, обещала сломаться еще прежде третьего удара о чью-нибудь незадачливую голову, а на объятья с поцелуями уж тем более рассчитывать не следовало.       Вынужденный делиться малоприятными подробностями пережитого прилюдного унижения, Амстелл в компенсацию со всей мрачной искренностью посоветовал Микелю Тадеушу засунуть подальше все его затейливые традиции, пока не получил, если уж так неймется, по своей пустой башке настоящим стальным молотком.       Переулок, приютивший за кривыми изгибами стен Casa com asas, тоже накинул полупрозрачный туманный дождевик, надышал в стекла мутных испарений, повисших белесой пеленой, змеился тонкими беглыми ручейками, исчезающими за решеткой водостока.       Не было старушки-кошатницы, да оно и неудивительно: даже чистильщики обуви, особая португальская каста, вымершая почти во всем мире, а здесь неким чудом сохранившаяся и имеющая неплохую собственную клиентуру, похватали низенькие мягкие стульчики, баночки с ваксой и истертые, торчащие во все стороны черномазой щетиной щетки, и поспешно укрылись под навесами. Когда же стало ясно, что просвета не предвидится, они и вовсе сложили нехитрый инструментарий в большую заплечную сумку и разошлись по домам, свернув до утра свой тихий бизнес.       Дождь всё еще накрапывал тончайшей изморосью, промокшая до нитки одежда налипала на кожу лагерным истязанием, тело знобило, и Кори, добравшись до относительно родного и привычного порога, не стал выслушивать теплых прощаний: спешно скрылся за дверью, хлопнув ей так, чтобы с притолоки осыпалась штукатурка и стало без лишних слов ясно, что разговор, прогулка, свидание и день — окончены, решительно и бесповоротно.       Уже в своей маленькой квартирке, оставшись наедине с самим собой и торопливо переодеваясь в чистое и сухое, отказывающееся нормально натягиваться на влажные руки, ноги и туловище, он запоздало возвратился мыслями к Микелю, вылавливая из сумбура мечущихся в голове обрывков фраз, осколков событий и фрагментов городских пейзажей то по-настоящему значимое, прикипевшее к душе, что хотелось еще разок прокрутить перед внутренним взором, сохранив для чего-то на память, но на ум упорно лезла только откровенно гейская сказка, переиначенная из сказки нормальной, настоящей, и рассказанная шелудивым лузитанцем не иначе как в качестве короткого экскурса в мир однополых отношений.       Кори, как уже неоднократно замечалось, идиотом не был, всё прекрасно понимал и не переставал изумляться самому себе: почему же его это не отталкивает, почему не вразумляет, заставляя окинуть трезвым взглядом природу и последствия того, что постепенно закручивалось между ними?       И сейчас, заваривая в чашке пакетированный зеленый чай, он впервые задумался о Тадеуше: кто он и что он, чем живет и где живет, сколько ему лет, нравятся ли ему только мужчины или женщины тоже, куда он направился, попрощавшись с ним, и как проводит свой досуг, оказавшись у себя дома?       Вопросы были слишком личные, интимные, волнующие; обычно Амстелл, обнаружив подобное непотребство в своей голове, приходил в священный ужас, будто кто-нибудь посторонний мог услышать, узнать его мысли, уличить, прочтя по глазам, и немедленно выпихивал их прочь, проявляя чудеса самоконтроля и запрещая себе любые проявления праздного любопытства.       На сей раз дело обстояло сложнее и куда как запущеннее: мысли не отставали, носясь по кругу карусельными лошадками, и чем сильнее Кори старался их изгнать, яростно размахивая кнутом дрессировщика, тем упрямее они пускались вскачь, подбираясь ближе и тычась в ладони мягкими бархатистыми губами.       В конце концов пришлось сдаться и пойти на внутреннее соглашательство, заранее договорившись, что вопросам позволено будет спокойно курсировать по заливам и бассейнам сознания, но с языка они срываться ни в коем случае не должны, и тогда спасенная репутация продолжит сиять белизной незамаранных ангельских тог.       Так облаченный в поношенные и затертые черные джинсы и мягкую флисовую рубашку Кори рассуждал, пока заваривал чай и лепил из остатков подсыхающего зернового хлеба и испанской папричной колбасы неаппетитные бутерброды, но стоило только покинуть кухню, преодолеть два с половиной метра лестничной клетки и запереть за собой ненадежную хлипкую дверь, как он сразу же отчетливо осознал, что какое уж тут соглашательство, какой самоконтроль, когда на полу в кастрюле томятся розы, на столе — тоже розовый веник в выпотрошенной карандашной вазе, а по комнате витает тонкий аромат эфирного масла, от которого чумеет голова и горло прихватывает приторным удушьем.       Дрожащими руками Амстелл опустил небольшой поднос, где ютилась чашка чая и блюдце с бутербродами, на стол подле роз. Распахнул настежь окна, впуская дождливую прохладу, запахи отсырелого камня и разбухшей древесины рам, приправленные морской солью, шум потрескивающих грозовым электричеством фонарных плафонов и гудки последних припозднившихся трамваев, отдаленный стук капель по карнизам и переполненным выбоинам под водостоками, отсветы размытых бликов на асфальте и брусчатке, вытянутые длинные тени, вымазанное чернильными кляксами небо, тихие шорохи листвы и близящийся к ночи сумеречный час. Зябко поежился, накидывая на плечи стянутый с кровати шерстяной плед, недовольно шмыгнул засвербевшим носом, озлобленно цыкнул, пиная кеды, расползшиеся по клеевому стыку и безумно улыбающиеся в ответ беззубым ртом приоткрывшегося носка. Для профилактики попинал и кастрюлю с цветами, добившись лишь новой порции бодрящей водицы, окатившей замерзшие стопы, забрался на постель, прислонился спиной к стене и приготовился ждать.       Некто, разящий океаном и табачной пеной, появлялся ровно в полночь — от Кори Амстелла всего-то и требовалось, что распахнуть входную дверь секундой раньше, поймав с поличным таинственного воздыхателя.       А после надавать как следует по тупой кучерявой башке, раз уж некоторым португальцам так сильно нравится, чтобы их по ней колотили.

❂ ❂ ❂

      Время тикало, отсчитывая секунды до полуночи, Casa com asas укрыла ночная мгла, погрузив в настоящую пустоту — в узеньком переулке, приютившем крылатый дом и такого же крылатого перелетного жильца, было тихо и безлюдно, как в полой винной бочке.       Гойя и его четырнадцать мрачных фресок, четырнадцать «черных картин», собранных невинными иллюстрациями на глянцевой бумаге под твердым переплетом, был отложен в сторону, закрыт, чтобы сотворенные спящим разумом безымянного человечка пучеглазые совы-химеры, перекошенные ведьмы, затеявшие жуткие деревенские посиделки в тесном общем гробу во главе с козлорогим своим господином, и титанически громадный Меркурий с пустыми сумасшедшими глазами, упоенно жрущий истекающую алой кровью плоть собственного сына, не вырвались на свободу, порождая кошмары уже наяву.       Кори, конечно же не удержавшийся от того, чтобы вырядиться как на новое свидание, сменив мешковатую домашнюю одежду выглаженной уличной, восседал на застеленной постели в черных прямых брюках, поблескивающих атласной тканью под тусклым ламповым светом, белой классической рубашке навыпуск, расстегнутой у горла на пару лишних пуговиц, открывающих прекрасный обзор на острые выступающие ключицы, и даже зашнурованных новеньких кроссовках, выуженных из шкафа взамен промокших и развалившихся после завершившейся ураганным ливнем прогулки, и нетерпеливо постукивал пальцами по спинке кровати, не спуская глаз с циферблата часов.       Когда же те наконец-то показали без одной минуты полночь, он поднялся на негнущиеся одеревеневшие ноги, нервно откинул за плечи тщательно вычесанную гриву волос, струящихся арабской вязью, и, покусывая тонкие губы, подобрался к входной двери, замирая пальцами на прохладной стальной ручке.       Вероятнее всего, не окажись этим вечером на лестничной площадке никого и ничего, Кори на следующий день и вовсе не вышел бы из дома, а Микель Тадеуш, потенциально, может, ни в чем не повинный и вообще не имеющий ни малейшего отношения к творящейся северным часом чертовщине, моментально угодил бы в самую жесточайшую немилость, но этому не суждено было случиться: юноша уже чувствовал дыхание океана и тонкий табачный дымок, струящийся в просторные щели старенькой расшатанной дверцы.       Собравшись с духом, Кори распахнул ее одним рывком и шагнул за порог, захлебываясь ледяным глотком вселенской воды, округляя глаза и надрывая пальцами пелену иномирья, легко и охотно принимающего в свои объятья. Он так и не понял, произошло ли с ним хоть что-нибудь, только сигаретный серый дым повис в воздухе уже по-настоящему, густой серебряной пеленой собираясь под потолком, а на верхней площадке, мгновенно привлекая внимание шорохом мусорной крошки и чеканным стуком подкованных каблуков…       …На верхней площадке объявился Некто — высокий, стройный и пугающе реальный; взгляд Кори метался, выхватывая то высокую ветхую шляпу-цилиндр самого нафталинного вида в увядших розах, будто бы с кладбищенских венков собранных, то черный коверкот, ладно сидящий на плечах незнакомого человека, то жилет сургучного цвета с ржавыми запонками и такими же проржавелыми часами в нагрудном кармане, то вычурный классический костюм, то короткие завитки напомаженных темных волос, обрамляющих шею…       Человек смотрел на Кори в упор, не сводя с него лукавых кошачьих глаз, и курил, облокотившись на перила и растягивая уголки губ в хищной улыбке.       Юноша поневоле отшатнулся, уцепившись пальцами за косяк двери — столь сильным оказалось потрясение, столь существенно увиденное шло вразрез с его ожиданиями, что первым порывом было захлопнуть к чертям собачьим дверь, а наутро вышвырнуть в помойный контейнер все проклятые цветы, чтобы никогда больше не видеть ни их, ни дарителя.       — Что за… да кто ты такой?! — прошептал он, хмурясь и балансируя на кромке порога, но внутренним чутьем уже угадывая: слишком поздно, он теперь на чужой территории, здесь привычные правила не работают и здесь, даже если очень сильно захочешь, уже никуда не сбежишь.       Сердце колотилось, норовя пробить клетку ребер и выскочить из груди, дыхание сбоило; стало совсем уж не по себе, когда незнакомец, улыбнувшись как можно мягче — но всё одно, будь он неладен, ядовито! — затушил окурок пальцами, отягощенными массивными перстнями, и шагнул вниз по лестнице, отсчитывая ступени каблучным стаккато.       — Вот мы с тобой и познакомились наконец-то, — выдохнул он хрипловатым и звонким прокуренным голосом.