Дон Койот суп подает, смотрит с хитрым прищуром. За жизнь свою Койот-зубоскал столько всего повидал, что не глядит больше хмуро. Дует на чай, лапой трясет, слезы из воска свечке утрет, вкрадчиво спросит: «Как оно, а? Всё хорошо — ну и чудно». В темном краю жизнь коротка, до рассвета только — и точка. В глазах Коломбины зелья бокал, ее дни — всего лишь отсрочка. Тихо скрипнет старой лодки весло, и отправится в путь без возврата, а Койот-зубоскал, дон Койот-полиглот, с улыбкой портвейн из бутыли допьет, и уйдет, ни грустя, ни ликуя — ему ли не знать, сколько стоит она, та душа, что в темном краю рождена.
— Вот мы с тобой и познакомились наконец-то, — выдохнул мужчина в цилиндре хрипловатым и звонким прокуренным голосом, и Кори ахнул, неожиданно оказавшись в одной секунде от разгадки: он уже слышал этот голос, он помнил его слишком хорошо, он еще только этим вечером плыл головой, когда тот нашептывал ему свои порочные сказки о запретной содомской любви, и сделалось совсем дурно, совсем болезненно от того, что сейчас в его тембре не звучало ни одной присущей ему теплой нотки. Совершенно иные оттенки и интонации правили им и, что самое главное, в нем не сквозило и тени узнавания: один лишь холодок, одно учтивое расположение, одна игривая издевка. Приглядевшись получше, Кори потрясенно различил привычные черты дурашливого лузитанца, только и те казались теперь иными: жестче, властнее, решительнее — даже лицо, лишенное неизменных очков, истончилось и потемнело, сделавшись неживого землистого оттенка, заострившись в скулах и очертившись в глазницах чернотой, но сами глаза… Глаза его — карие, закатно-медовые, с полюбившимися смешливыми морщинками, от которых Кори не мог отвести взгляда на их затерянном в закоулке крыльце под укрывающим от дождя козырьком, отчетливо свидетельствовали о том, что никакой ошибки здесь быть не могло. Просто все они немножечко поехали крышей, просто странный португалец оказался чокнутым шизофреником, сбежавшим из психбольницы, просто весь мир сошел с ума, решив утащить и легкомысленного Амстелла за собой следом в воронку неистового водоворота, чтобы пожрать и никогда уже не выпустить на свободу. Картины Гойи оживали, обступали со всех сторон; сон разума в летнюю ночь случился взаправду, химеры и гомункулы, загробные твари шушукались по углам, высовывали в темноту бородавчатые носы, мелькали мертвецки-синими корявыми пальцами и узловатыми суставами, а где-то за городом прогуливался страшный изголодавшийся Меркурий, которому лучше было никогда не попадаться на глаза. — Кто ты такой, дьявол тебя возьми?.. — повторил Кори, срываясь на сиплый шепот и отшатываясь, проваливаясь спиной в проем квартирки, окутанной сумраком вместо согревающего света потолочной люстры, тщетно пытаясь сбежать и обреченно понимая: бессмысленно, слишком поздно, слишком много сделано непоправимых ошибок — проще будет остаться здесь, попытавшись хотя бы разобраться, что за вакханалия происходит с ним в этом старом городе, обросшем вековой памятью, как замшелой бородой. — Как твое имя?! Человек — если только то был живой человек из плоти и крови — замер, точно о незримую преграду запнулся, и, не стирая с лица обходительной улыбки, галантно приподнял над головой свою помпезную, устаревшую более сотни лет назад шляпу, отвечая ожидаемое и огорошившее одновременно: — Меня зовут Микель Тадеуш, юноша. А как твое имя? Тут Кори, вопреки обрушившемуся на него из антикварного ящичка с сюрпризом фолианту под названием «Так не бывает», чуточку отпустило, и он, угадывая подступающую под горло привычную злость, зарычал разъяренным зверем: — Ты что, придурок паршивый, скотина очкастая, совсем болен на голову?! У тебя амнезия, шизофрения, раздвоение личности, или ты просто тронулся мозгами, которых и так никогда не было в твоей пустой черепушке? Их тебе молотком отбили, когда лупили по твоей смазливой роже на вашем донжуанском празднике для идиотов? Микель Тадеуш, который и был и не был им одновременно — Кори, несмотря на свою пылкую речь, с холодком в груди сознавал, что никакого очкастого лузитанца здесь и в помине нет, а есть кто-то, кого он прежде никогда не встречал, и этот кто-то вовсе не так безобиден и добр, как его светлый дневной двойник, — стиснул губы в тонкую нить, сверкнул позолоченной сталью ятагана в глубине кошачьих глаз и, поигрывая желваками, проступившими на граненых скулах, всё еще сдержанно, но еле сдерживаясь, заговорил: — Однако же, довольно прохладный прием для того, кто уже дважды принял мои ухаживания. Очевидно, ты с кем-то меня путаешь, Príncipe, и это меня совсем не радует, а, скорее, невыразимо огорчает. Лучше бы тебе никогда меня не огорчать подобным образом — я ревнив до крайности. Он называл его принцем, и в португальском это, в отличие от родного и близкого для юноши французского, звучало чуточку принципиальнее и, наверное, лучше отражало всю сущность непростого характера Кори Амстелла, однако тот сейчас был слишком потрясен, чтобы обращать внимание хоть на что-нибудь вокруг себя. Оттолкнувшись от двери и невольно пошатнувшись, он надломленным колокольцем голоса обреченно спросил: — Когда я принимал твои ухаживания…? Что ты несешь, психопат? — а взгляд всё цеплялся за винтажную шляпу, за хризантемы, туберозы и флоксы с поблекшими и померкшими лепестками, за гротескную брошь в виде черепушки, приколотую к шелковой черной ленте, опоясывающей тулью, и за простой католический крест, вышитый серебряной нитью по центру самой тульи. — Розы, которые я оставил для тебя, — напомнил инфернальный Микель, пугая льдинками сгинувшего в арктических снегах Кая на донышке лунных глаз, помещенными туда дьявольским перстом взамен причитающихся им солнечных лучей. — Разве я что-то путаю, и ты их отверг? Нет? В таком случае, ты подал мне надежду в нашей тонкой игре, и сегодня я пришел, чтобы поближе познакомиться с тобой. — Можешь забирать свои поганые розы обратно, больной извращенец! — вскинулся Кори, лелея жалкие чаяния избавиться таким образом от наводящего ужас преследователя, а впоследствии, если только удастся, и близко не подпускать к себе ненормального португальца, когда тот заявится в своем привычном амплуа. — И завтра даже не думай сюда приходить, ясно тебе?! — Завтра?.. — Тадеуш приподнял одну бровь, и юноша только тут разглядел: в тени, под полами шляпы-цилиндра, на лбу и скулах у самых висков явственно проступали костяные рубцы, открытые белые раны — бескровные, немыслимые, словно весь он, от кожи и плоти до волос и одеяния был одним обманчивым муляжом, прячущим в себе ходячий скелет. — Завтра еще не наступило, menino — давай для начала проживем с тобой сегодняшнюю ночь: ей от роду всего только… — он покосился на тяжелые проржавелые часы с длинной цепочкой, выуженные из жилетного кармана, и продолжил: — Всего только семь минут. — Что с твоим лицом? –с ужасом в трясущемся голосе спросил Кори, враждебно хмурясь и оставляя без внимания почти каждое пустое слово полуночного гостя. — Откуда на нем эти жуткие… Что ты вообще такое? Что за ебаный макияж? Микель прекратил наступать, тесня мальчишку в лишившиеся освещения комнаты, опустил напряженные плечи и, потянувшись к цилиндру, снял его с головы, открывая прекрасный обзор на аккуратно зачесанные, блестящие каштановые волосы и уродливые мраморные прорехи, хорошо различимые даже в укутавшей подъезд кромешной темноте. — Это мое проклятье, юноша. Мне никуда от него не деться, но разве оно настолько уж отталкивающее, чтобы из-за этого меня избегать? — Днем у тебя их не было! — не прекращал упорствовать в своем Амстелл, всё еще уверенный, что его самым скотским образом разыгрывают, и не находящий иного объяснения происходящему. — Днем меня нет, Príncipe, — возразил ему Тадеуш, глядя глаза в глаза спокойным и пугающе честным взглядом. — Это — тоже часть моего проклятья; я могу приходить к тебе только по ночам, а потому прошу простить мне столь позднее вторжение. Кори понимал и не понимал одновременно; с одной стороны, если допустить, что оба Микеля не лгут, то всё еще даже могло худо-бедно втиснуться на свои места, всё становилось ясным и объяснимым — исключая, конечно, механизм и природу подобных метаморфоз, — да только вот беда: юноша не верил ни одному из этих паршивцев. — Мне плевать, где и когда ты есть, про́клятый ты или святой — пошел вон отсюда, и чтобы больше я тебя не видел! — зарычал он, продемонстрировав оскаленные клыки — затупленные, лишенные волчьей остроты, но все равно по-звериному злые. — Не хочу участвовать во всем этом вашем чокнутом португальском карнавале! Иди, играйся с кем-нибудь еще! Тадеуш, вышедший из самой темноты, как будто бы успокоился, услышав подобное приказание, то ли показавшееся ему логичным, то ли — оказавшееся вполне ожидаемым; продолжая возвышаться над Кори всем своим немалым ростом и рисуя на лице предупредительную улыбку, он спокойно озвучил твердый отказ: — Твое недовольство вполне понятно мне, menino, но, к сожалению или к счастью, никто другой меня не интересует. Мне невдомек, о каких карнавалах и играх ты говоришь, однако уверяю тебя, что ни в коем случае не играюсь ни с тобой, ни с твоими чувствами — если я пришел сюда, к тебе, то намерения мои совершенно серьезны. Ты собран — стало быть, ждал меня; в таком случае, не стоит отказывать мне в небольшом свидании: кокетство я ценю лишь в разумных пределах. Сказать, что его паскудная речь выбесила Амстелла — значит, не сказать ровным счетом ничего; полыхая грозовыми сполохами на радужках ураганных глаз, исказившись от ярости в лице, с ожесточенной линией обычно красивых и ровных губ, он стиснул кулаки и последним ультиматумом потребовал: — Хватит этого лживого маскарада! Ты уже просил о своем гребаном свидании, и я… Просто свали, утопись ты в Дору, обкурись и сдохни, скотина! Меня тошнит уже от твоего вранья! Он не сомневался, что над ним издеваются, он скрежетал зубами от бессилья, и когда Микель Тадеуш после осыпавшихся ему на голову пылких анафем совсем сделался под цвет всех серых ночных кошек, когда лицо его осунулось, в глазах сверкнуло острие стали, а сам он шагнул вперед с пока еще размытыми, но в целом — вполне очевидными намерениями, Кори вскинул руку, надеясь хорошенько разбить ему ровный и аккуратный нос, и был мгновенно перехвачен тисками прохладных пальцев: те сдавили пойманное запястье до острой боли в кости и вздернули юношу вверх, невольно заставляя приподняться на носки и зависнуть в таком беспомощном положении. — И когда же я успел соврать тебе, Príncipe? — сухо и едко поинтересовался Микель, до глубины души задетый подобным оскорблением. — Когда, если мы с тобой познакомились только сегодня — да и то не до конца: для меня всё еще остается загадкой твое имя. Может быть, лучше будет прекратить нашу бессмысленную и беспочвенную вражду и поговорить, как пристало двум порядочным людям? — Отпусти меня! — завопил Кори, понимающий, что ровным счетом ничего не может с ним поделать: если Тадеуш, наведывающийся к нему днем, хоть и обладал превосходящей силой, но покорно и с собачьей кротостью позволял себя лупить, то этот Тадеуш, объявляющийся ночами, не допускал аналогичных вольностей и, если только интуиция не обманывала юношу, вполне мог и сам хорошенько приложить, столкнувшись с излишним сопротивлением. Этот Микель Тадеуш был опасен и страшен, был взрослее духом и моложавее в чертах, хотя при этом и походил до изрядной степени на бескровного мертвяка, был властным, деспотичным, не принимающим прекословий и не желающим даже слышать слова «нет». Наблюдая, как отчаянно бьется так просто и играючи плененный им мальчишка, он нехотя ослабил хватку, смягчаясь лицом и уже выдавливая из себя прежнюю радушно-хищную улыбку: — Разумеется, я отпущу, menino. Я явился не для того, чтобы чинить над тобой насилие, а всего лишь чтобы пригласить на маленькую ночную прогулку. Ты ведь отправишься на нее со мной? За спиной чернел могильным холодом проем двери, и Кори не был до конца уверен, что там всё еще находится его квартира, что из глубоководного иномирья существует выход, что оно не простирается второй сумеречной атмосферой вокруг всей земной тверди; не был он уверен и в том, что в случае отказа его с легкостью отпустят — скорее уж, потащат за собой силком. Посреди этой ночи, слишком темной, чтобы можно было усомниться в ее истоках, существовало одно лишь существо, которому подчинялись незримые сферы, переходы и проекции: им являлся инфернальный темный Микель, и Амстеллу, которого угораздило угодить в подобную передрягу, только и оставалось, что, набычившись, коротко и неохотно кивнуть. Тадеуш подал ему руку, будто галантный кавалер — избранной им даме, приглашая на вальс, но получил в ответ только злобное фырканье. Понимающе и лукаво прикрыл веками глаза, оставив узкие щелочки и, довольствуясь половинчатой покорностью, распахнул перед Кори парадную дверь, которой — в этом-то единовластный владелец дома был непреложно уверен! — полагалось быть крепко запертой на ключ. Кори шагнул вперед и запнулся сразу же за порогом, чуть не полетев самым неромантичным образом ничком на мостовую: ему под ноги попался торчащий булыжник. Булыжнику перед его домом следовало прочно сидеть в своих пазах, не высовываясь ни уголком, ни краешком, а этот выступал, вывороченный почти целиком, подкарауливая свою жертву и объявляя начало всевозможным полуночным странностям. — Блядь! — выругался Кори, заранее обвиняя Микеля во всех смертных грехах и нагрянувших бедствиях, в камне вот этом тоже, и, как выяснилось секундой позже — не без оснований. — Что за дерьмо?! Сделав по инерции два нетвердых шага вперед, он обернулся, чтобы посмотреть, обо что же такое зацепился, но взгляд его, так и не добравшись до цели, уперся в Casa com asas, разительно переменивший свой облик, и больше уже не отрывался, разглядывая всё до мельчайшей детали — а деталей, не предусмотренных в его строении архитекторами, но почему-то самолично наращенных, оказалось немало. Фанера, пущенная без счета на заплаты, переплавилась и обратилась в разноцветную чешую — слюдяную, переливающуюся всеми оттенками малахита и красной меди, взамен окон появились пузыри рыбьих глаз, заместо балконных перемычек — жаберные волоски, а из-под черепичной крыши над улицей раскидывались теперь самые настоящие крылья Да Винчи, оснащенные пугающе живыми костными перемычками и полупрозрачной парусиной птеродактилевой кожи, словно первые модели Икаров и планеров. Кори потрясенно взирал на дом, не находя в себе сил сдвинуть с места вросшие в твердь ноги, а дом… Дом, перекатывая разом все свои окна-глазницы, уставился в ответ на него. — Что с ним?.. Что… Это что? — неверяще выдохнул Кори, пошатываясь и кое-как отступая, но лишь для того, чтобы получше разглядеть ожившую, одухотворенную темным Порту развалюху, высящуюся на фоне непривычного темно-лилового неба. — Почему оно… Куда ты меня затащил?! Последнее, гневно обращенное к потустороннему португальцу, отирающемуся рядом и заботливо подставляющему под спину прохладные ладони, дабы кое-кто не окончил начатый маневр и не свалился в конце всех концов от потрясения на тощую задницу, стало завершающим в череде невнятных вопросов, и Амстелл, нахмурившись и вперив в мужчину суровый взгляд, потребовал ответа, не собираясь без него делать дальше ни единого шага. — Что тебя так поразило, menino? — не понял Микель, удивленно вскидывая брови. — Всё как всегда. — Всё не как всегда! — рявкнул его юный спутник, ошалело таращась на моргающий и подмигивающий ставнями-жалюзи Casa com asas — Фурнье, старый хитрец, признайся, ты ведь откуда-то видел эту его сущность и название подобрал вовсе не в шутку? — Оно же сейчас полетит! Какого хрена мой несчастный дом выглядит так, будто вот-вот взлетит?! Какого хрена у него крылья и эта… эта блядская чешуя, почему у него чешуя, сволочь ты лживая?! Где ты видишь «как всегда»?! Дома́, твою мать, не лупятся глазами, у них вообще не должно быть глаз! — Но они есть, мой кипучий юноша, — чуточку посмеиваясь, словно его пытались разуверить в совершенно очевидных вещах, прописных истинах и непреложных аксиомах, возразил ему Микель. — Они, как видишь, есть и были здесь всегда, сколько я себя помню. — Сколько ты себя помнишь? — неожиданно напрягшись, уточнил Кори — ему показалось, что он близок к разгадке очень важной тайны, но получил лишь размытое и бесполезное: — Всегда, сколько я живу. Однако же, для меня оказалось большой неожиданностью твое потрясение, мальчик. Разве ты никогда не выходишь наружу? Разве ты только сегодня увидел свой собственный дом? Это, как минимум, не укладывается у меня в голове. — У меня в голове тоже много чего не укладывается! — огрызнулся Амстелл, бешено дергая плечом и скидывая радетельную ладонь, норовящую устроиться этакими полуобъятьями. — Всё изменилось именно сегодня, как только ты приперся ко мне под дверь! И оно никогда не было таким! Никогда, ясно тебе?! Дома были обычными домами, из камня и стекла, у них не росло никаких драных крыльев и они не походили на пучеглазых рыбин! Всё… всё стало таким из-за тебя! Микель Тадеуш выглядел пораженным и даже растерянным. Он посмотрел по сторонам, окинул взглядом Casa com asas, размеренно покачивающийся и флегматично поскребывающий мостовую выпущенными из-под фундамента когтями, запрокинул голову, оглядывая лиловеющий небесный купол с россыпью незнакомых Кори созвездий на его полотне, задумчиво потер пальцами гладко выбритый подбородок и, пожав плечами, произнес: — Не стану утверждать, что это невозможно, Príncipe — в жизни возможно всё, но тем не менее я не понимаю, как такое могло произойти. Крылатый дом продолжал бессовестно таращиться, лупил глаза, пыхтел, раздуваясь боками, безнаказанно царапал камень, оставляя длинные вспоротые зазубрины и — вот и открылась причина развороченной брусчатки — выковыривая целые куски. — Твой мир, — холодно выговорил Кори, всё еще не сводя глаз с собственного дома и безуспешно пытаясь постичь тот печальный факт, что жизнь его никогда уже не будет прежней, — мерзок до тошноты. На мои кошмарные сны похож. — Чем же это, позволь узнать? — обиделся Микель, возвращая обратно на голову свой помпезный кладбищенский цилиндр с крестом, при пересадке утратившим всю божественную сущность. И, не дожидаясь объяснений, которых все равно бы не получил, продолжил: — Но, по крайней мере, мне льстит то скромное место, что ты мне выделил в своих сновидениях — приятно знать, что память о моей персоне останется с тобой надолго. — Сволочь, — скрипнул зубами Кори, уязвленный этой тонкой издевкой. — Вашу руку, мой ретивый спутник, — снова попросил и снова был отвергнут Тадеуш. С присущим ему философским спокойствием пропустив оскорбление мимо ушей, наконец-то спросил: — Может быть, хотя бы поведаешь мне, как твое имя, очаровательный Príncipe? Я, конечно, никогда не устану придумывать для тебя имена, но хотелось бы знать и настоящее. — Кори, — обреченно отозвался тот. — Кори Амстелл. — И все-таки вашу руку… не желаете? Что ж, в таком случае просто пойдем по улице рядом — ночь чудо как хороша, свежа и пахнет туманами! Нас ждет приятная прогулка, милый моему сердцу мальчик с принцессиными волосами.❂ ❂ ❂
Город, каким он встретил Кори этой ночью, переменился до неузнаваемости и не имел с дневным ровным счетом ничего общего, кроме очертаний домов и ландшафтов — да и те, повинуясь неизвестному волшебству, порой нарушали привычные пейзажи, перекраивая карту Порту под себя, но первым во всем его облике смущало небо: ни черноты, ни синевы, одни лиловые оттенки с крапчатым зерном турмалиновых звезд, словно Бог неожиданно сошел с ума, подавшись в футуристический авангард, и переиначил свое творение на новый лад. Плитка-калсада под ногами казалась особенно древней, не чиненой, неухоженной, кое-где сидящей так плотно, будто ее только вчера уложили, а местами щеголяющей прорехами и дополняющей трущобный облик в одночасье состарившегося города. Гулким эхом разносился от стен чеканный шаг Микеля Тадеуша, и даже приглушенная поступь Кори летела вдоль по улице, возвращалась, троекратно усилившись и отгремев в ушах, и поневоле возникал закономерный вопрос: а живет ли здесь хоть кто-нибудь? И как этот кто-то будет выглядеть, если они случайно натолкнутся на него глухой порой? И такая ли уж глухая сейчас пора, как это казалось на первый взгляд? Кори хмурил брови, зябко поводил плечами, стискивал губы в тонкую нить, напряженно всматривался в густую розоватую темень, с брезгливым любопытством проводил пальцами по крошащемуся кирпичу фасадов, собирая конденсат, растирал в подушечках, принюхивался, но вода пахла водой и цвета не имела, радуя прозрачностью, так что некоторые вещи, к счастью, остались неизменны. — Куда мы идем? — довольно быстро изведясь неизвестностью, спросил он у Микеля, на что тот лишь пожал плечами, отвечая совершенно так, точно они и впрямь выбрались на легкую увеселительную прогулку — это в таком-то безумном месте, где иные дома больше походят на перерощенных монструозных троглодитов, чем на самих себя: — Дойдем до Рибейры, мой очаровательный Кори, а там видно будет. — И как мы до нее дойдем? — мгновенно вскинулся Амстелл, худо-бедно, но представляющий себе городскую планировку. — Знаешь, сколько туда пешком добираться? К рассвету, может, и дотопаем. — Вот поэтому я и просил вашу руку, Príncipe, — с укоризной и легким нажимом повторил этот очень странный и непостижимый, новый Микель Тадеуш — Кори усиленно смаргивал, щурил глаза, украдкой тер их ребром ладони, надеясь согнать морок, но не добился ровным счетом ничего: видение не развеялось, черты мужчины хоть и неуловимо разнились с дневными, однако кардинально ничем не отличались. В нем по-прежнему отчетливо узнавался очкастый лузитанец, и хрипловато-звонкий прокуренный голос был этому только лишним подтверждением. — Доверься мне, и мы окажемся там довольно скоро. Кори моментально ощетинился, привычно показав белые зубки — с чего бы ему было доверять полузнакомому типу, которого он к тому же изрядно подозревал во лжи? — Зачем? — на всякий случай отшатываясь под сень молчаливых стен, с большой долей вероятности внимательно наблюдающих за ними каким-нибудь живым и более чем зрячим «слепым» окном, окатил в ответ мужчину доброй порцией недоверия он. — Затем, что знаю хороший и быстрый способ оказаться на берегу Дору за какой-нибудь десяток минут, и тебе он наверняка понравится, menino. — Мне уже не нравится, — решительно заявил Кори, загнанно дыша: здесь всё ополчилось против него, здесь камни перешептывались, вздыхали, вспоминая свою ушедшую юность, здесь на коньках черепичных крыш шныряли юркие черные тени — он успел заметить их краем глаза, пусть и не смог разобрать, кому они принадлежали, — и здесь поневоле приходилось становиться очень уязвимым и зависимым от своего инфернального провожатого, у которого даже руки были пугающе холодны. Сердце вдруг тоскливо кольнуло и заныло, сделалось промозгло-осенне, тревожно и чуточку тошнотворно; Судьба долго выписывала зигзаги и виражи, пока не оказалось, что она всего лишь тщательно рисовала своей безжалостной дланью космическую черную дыру, путь в один конец, и Кори, которого волокло туда возросшей стократ гравитацией, уже не мог ей противиться. Паршивый Тадеуш был единственным, кто знал, как выбраться из этого города-двойника, кажущегося настолько опустевшим и опустошенным, что даже всячески избегающему людных сборищ Амстеллу не хотелось бы провести в нем остаток собственных дней. Он не доверял ему ни на грамм смертельного свинца, но покорно коснулся холеной и вместе с тем загрубелой ладони, впиваясь зубами в собственные губы практически до крови, а нахальный щеголь в театральном барахле, не удовлетворившись таким поверхностным контактом, стиснул его кисть и рывком притянул к себе, вжимая так тесно, что на мгновение вышибло воздух из легких. Опалил табачным дыханием — а оно все-таки было теплым, как у живого, — и, вызывая у юноши дрожь по вздыбленному загривку, обдал уже знакомым, как никогда свежим и узнаваемым до последних ноток одеколоном с Неизведанной Земли. — Держись крепче, — велел он и, прежде чем Кори, пребывающий во власти проклятого парфюма, успел возмутиться хоть звуком, хоть словом, приподнялся на носки, с легкостью отрываясь от мостовой сначала пятками, а затем и всеми стопами. Вопреки законам тяготения, вопреки вообще всем земным законам, он играючи поднялся до уровня второго этажа, запрыгнул на фонарь, ловко балансируя на гнутой перекладине столба и заставляя чадящий рожок, увитый мошкарой, сыпать мутными искрами, тающими в окантовке лиловой темноты, а несчастного юношу, мгновенно ощутившего весь вес собственного тела — безуспешно постигать непостижимое. — Привыкни немного, мой Príncipe, и двинемся дальше, — прошептал он ему в макушку, не скрывая довольства на смазливой роже и широкой хищной улыбки. Амстелл окинул взглядом пространство у них под ногами, невольно покачнулся, вынудив Микеля, опасно кренящегося вместе с ним, крепче сомкнуть стальные объятья, вонзил пальцы в тонкую шерсть коверкота, цепляясь, будто шалая кошка, взмывшая на тончайшие верхние древесные ветви и опьяневшая от собственной храбрости, и севшим голосом выдохнул: — Что… Что ты за человек такой? Ты вообще человек?.. Тадеуш хмыкнул, лыбясь так польщенно, словно только что получил лучший в мире комплимент, а после, потверже ухватив бледнеющего и ничего уже не понимающего Кори под мышки, напомнил еще раз, так и проигнорировав заданный вопрос — вероятно, ответ на него никому понравиться заведомо не мог: — Держись за меня, meu tesouro: здесь пока не так страшно сорваться, но дальше наша прогулка станет чуточку опаснее… Впрочем, для тебя она останется абсолютно безобидной, если ты не будешь разжимать пальчиков и позволишь мне… — он обхватил его еще тщательней, сдавливая тисками, не позволяющими даже толком вдохнуть, и стащил со своей головы шляпу-цилиндр, уберегая от долгого и необратимого полета с каким-нибудь нечаянным ветряным порывом — тот и так изрядно ее трепал, срывая засохшие лепестки. — Если позволишь мне и самому тебя поддерживать. Кори, балансирующий носками кед на тонкой и скрипучей фонарной перемычке, осыпающейся из-под ног требухой ржавчины и копоти, вдруг почувствовал, как зыбкая опора вновь покидает его, оставляя подвешенным в пространстве с одними-единственными сомнительно надежными руками мужчины, заботливо обнимающими поперек груди. Понял, что обратно случившегося уже не отмотаешь, с присущей ему рассудительностью решил, что брыкаться в воздухе на немалой высоте, пытаясь вырваться из чужих объятий — идея не из лучших, а потому покорно затих, вынужденно хватаясь еще крепче, обвивая за шею, прижимаясь уже всем своим существом к будоражащему мужскому телу, заходясь колотящимся сердцем и попутно умудряясь наслаждаться ощущением свободного полета, которого иначе никогда бы в жизни не познал. Стены ринулись вниз — вернее, это они с Тадеушем взмыли ввысь, оставляя земле три, четыре, пять, десять этажей с мелькающими перед глазами и быстро уносящимися прочь пыльными зашторенными окнами и грязно-белыми карнизами, сплошь загаженными голубиным меловым пометом, а затем город выпустил их из своего плена, раскинувшись косыми черепичными плацдармами и открыв необъятные просторы неровных крыш. Тогда Микель, осторожно ступив на одну из них, более-менее пологую, и всё так же внимательно сберегая в объятьях своего юного спутника, позволил им вторично перевести дух перед тем, как отправиться дальше в сумасшедший путь к реке. Кори наощупь отыскал зыбкую твердь, отзывающуюся глиняным звоном, выскальзывающую и норовящую раскрошиться от любого неловкого и чересчур сильного нажатия, от тяжелой и неосторожной поступи, и обнаружил, что взволнованно и часто дышит, приоткрыв рот и уставившись в пропасть под их ногами. В этот головокружительный провал было страшно даже коситься краем глаза — привычку не обманешь, привычка до последнего продолжала нашептывать, что вот сейчас они непременно сорвутся вниз, сейчас рухнут на мостовую и разобьются вдребезги о неровную брусчатку, о твердый сизый мох последней могильной плиты, — а он всё продолжал наперекор себе туда глядеть, захлебываясь от адреналина, бурлящего в крови, и не замечая, как рука Микеля давно уже ласково перебирает разметавшиеся шелковые пряди, пропуская их меж пальцев. — Тебе нравится, мальчик? — поинтересовался тот, прекрасно зная ответ, но Кори, разумеется, не доставил ему такого удовольствия. — Ни черта мне не нравится, придурок! — зарычал он уязвленно. — И вообще, если не хочешь, чтобы меня на тебя вырвало от твоих резких прыжков, перестань изображать из себя ракету! — О, я понял. Постараюсь для первого раза делать это плавно, — с остринкой пошлости пообещал ему Тадеуш, озаренный блуждающей улыбкой и блеском лунно-желтых глаз. — Чтобы ты мог привыкнуть, но потом — учти это! — тебе придется смириться с некоторыми неудобствами. Он повел его за собой, всё так же обвивая рукой поперек туловища, вдоль кромки крыши, и Кори замечал, как порой скользит стопа мужчины, утянутая в лакированную черную туфлю, попадая в протянутую по краю жестянку водостока, как качается навстречу пропасть и снова отступает, когда Микелю удается возвратить потерянное равновесие, и как перед ними раскрывается новый обрыв, обозначенный угловым выступом. Они ненадолго взмыли в воздух опять и замерли уже на самом коньке, где реющие с залива ветра принялись нещадно трепать мальчишескую гриву. Тадеуш ревниво отобрал, зажал в пальцах суховатые кончики, не намереваясь делиться даже со своевольными Стрибогами, Бореями, Зефирами, Аргестами и Аквилонами. И вдруг, бесцеремонная сволочь, подсек Кори колени, заставляя ноги подкоситься, а сердце — скакнуть градусом от ледяного трепета до кипящего возмущения, и подхватил на руки, сохраняя в самом надежном плену. А потом, не удержавшись и обманув со всеми обещаниями первых плавных полетов, прыжком сиганул вместе с ним в бездну фатальных десяти этажей, чтобы собрать, подобно рачительной пчеле, тонкий нектар страха и насладиться вынужденно оказанным ему доверием. Амстелл даже не смог закричать: в туловище все органы будто бы приподнялись и перепутались, горло перехватило от ужаса и на секунду он даже всерьез поверил, что вот сейчас они и впрямь разобьются вдребезги. Микель оборвал свободное падение лишь в паре метров от земли, и только после этой изощренной пытки, вдоволь налюбовавшись зажмурившимся, сжавшимся и до смерти напуганным юношей, снова поднялся вверх, зависая над городом, короткими летучими прыжками перемещаясь от крыши к крыше и неукоснительно направляясь в сторону обещанной реки.❂ ❂ ❂
К концу их путешествия Кори уже немножечко мутило, будто проехался в телеге по проселочным ухабам, и Микель, заметив бледность в его лице, запоздало догадался, что угроза укачивания была не шуточной, а вполне даже реальной. Тогда он наконец-то прекратил дурной конкур, став двигаться как можно медленнее и осторожнее, но из рук своей добычи не выпустил все равно, не без оснований опасаясь несчастного случая, вполне реального в такой ситуации, когда эфемерные крылья на двоих только одни. Кори плохо видел то, что происходило вокруг него: он старался не смотреть на мелькающее перед глазами лиловое небо и выныривающие из ниоткуда соборные шпили с католическими крестами, предпочтя покрепче зажмуриться, уткнуться носом в шероховатый начес пальто на чужой груди и вдыхать злополучный парфюм, с которым теперь всё стало вполне очевидно. Не от мира сего, вот как назывался этот запах, вот где раскинула загадочная Terra Incognita свои цитрусовые плантации, вот чем пахли турмалиновые звезды, иногда падающие на землю: в день, когда это случалось, на их сияние собирались горбатые карлики, оседлывали лодки ввосьмером, закидывали стальной невод, чтобы не опалило небесным светом, и вытаскивали на песчаный берег наведавшееся в их мир сокровище, чтобы испечь из него печенье, выточить перламутровые пуговицы и фигурки двугорбых слонов, инкрустировать лучшим осколком королевскую диадему и непременно добавить одну щепоть в маслянисто-эфирный одеколон. Кори не сразу сообразил, что они оказались на мощеной набережной — продолжал цепляться за лацканы пальто, хмуря лоб тонкой морщинкой, крепко стиснув губы и с трудом удерживая тошноту. Прошла почти минута, прежде чем он наконец понял, что воздушные ямы больше не подстерегают через каждую пару секунд, злосчастные прыжки прекратились, а под ногами — по крайней мере, под ногами дрянного Тадеуша, — очутилась верная твердь. Запоздало осознав это, он медленно приподнял голову, огляделся по сторонам и, убедившись, что их путешествие закончилось, злостно забрыкался: вывернулся из рук, не ожидавших такого яростного отпора и потому не удержавших свою ношу, отпихнул паршивца от себя прочь, отскочил сам на два шага, едва не сверзившись в плещущую между каменных берегов переливчатую воду, пошатнулся и, кое-как обретя равновесие, выругался, вперив в мужчину озверелый взгляд: — Ты совсем рехнулся, чертова саранча?! Никаких больше воздушных «прогулок», ясно тебе?! Дойду домой пешком или дождусь первого трамвая! — Трамваи ходят и сейчас, menino, — спокойно возразил ему Микель, и Кори так и не смог понять, была ли то высшая степень изощренного издевательства или же безупречная искренность. — Ах, ходят, блядь?! Так какого же хуя мы на нем не поехали?! Вот обратно на нем меня и повезешь, понял?! Или лучше я сам сейчас же домой поеду, не дожидаясь твоей ебучей особы! Полыхая невиданным гневом, он развернулся и, покачиваясь, куда-то побрел, пока не понял, что… …Что набережная вокруг него отнюдь не так пуста, как глухие улочки, притулившиеся под крылом Casa com asas. Набережная Рибейры кипела жизнью, перемигивалась огоньками, шумела говорливыми прохожими, вот только наполняли ее отнюдь не дневные гуляки-туристы. Мимо Кори проплывали вереницы монахов в золотых накидках с глубокими капюшонами, подвязанными по шее атласными алыми лентами, и лики их, сокрытые в глухой тени, невозможно было разглядеть. Тут же семенили старухи в увесистых голландских кломпенах из рассохшегося июльского тополя, отбивая деревянную чечетку по тротуарной плитке, и каждая несла за спиной котомку, полную алычи. Вслед за ними кубарем неслись перекати-поле, по временам ненароком сваливающиеся в речной канал и оставляющие на память шорох сухих трав, а завершали эту странную процессию горбатые карлики, волокущие за собой холщовые мешки и злобно зыркающие из-под черных крестьянских колпаков «баррете верде» с красными отворотами. На глаза то и дело попадались люди, запахнутые в глухие серые плащи и в фарфоровых кукольных масках — взгляд Кори так часто натыкался на них в праздничной толпе, что сам собой напрашивался вопрос: а человеческие ли у них лица? Один из лилипутов, отбившись от своих сородичей и рассеянно глядя себе под ноги, словно там катился клубок с путеводной нитью, за которым следовало во что бы то ни стало поспевать, или же словно разыскивал потерянный золотой крузадо, нареза́л косые вензеля заплетающимися ножонками и закончил очередной свой пируэт, налетев на Амстелла. Шибанул того под колени крепкой макушкой, едва не уронив и не уронившись сам, а переполошенный юноша инстинктивно отшатнулся, отступая обратно поближе к Микелю, единственному худо-бедно знакомому здесь субъекту. Но стоило только Кори попятиться, как сбоку полыхнула ослепительная вспышка — он так резко на нее обернулся, что почти подпрыгнул, чуть не вывихнув шею, и увидел в десятке шагов от себя шайку огнедышащих индусов в белых и пышных, ровно верхушка ванильного мороженого, крученых чалмах и с татуированными хной запястьями. Все до единого смуглые, каждый с рдяной тилакой посередке лба и драгоценным кольцом красного золота в ноздре или ушной мочке, они поочередно выдыхали столпы драконьего пламени, собирая восторг, рукоплескания и монеты, щедро сыплющиеся в подставленные чаши. Рядом с индусами обитали размалеванные акробаты, крутящие обручи на каждой из рук — вот только конечностей у них было штук шесть, не меньше, все они росли из одного тела, все были дееспособны, а не болтались муляжами из папье-маше, и их откровенно скорпионий облик повергал Кори в брезгливый ужас. Среди акробатов затесалась Коломбина из цыганского цирка: то ли девочка, то ли ряженый мальчик, с завитой копной игреневых волос, с намазанными броской алой помадой губами, с густыми слоями накладных ресниц и болезненным румянцем на впалых щеках — грустная, улыбающаяся через силу и танцующая через силу. Она ловко делала солнце-колесо с лицом, не выражающим ни единой эмоции, припадала перед зрителями в театральном книксене, подхватывая ломкими пальчиками края рюшевых юбок с поношенным грязным кружевом, и с привычным уже безразличием отправлялась выполнять гуттаперчевый номер на высоком и длинном шесте. Дору, в дневное время оживленная катерами, теперь пестрела венецианскими гондолами, пробудившимися от летаргического сна барками-рабелу, шаландами, нидерландскими одномачтовыми аалбоотами и неаполитанскими гребными баланселами, остроносыми и с латинским парусом. В гуще их затерялся деревянный лакированный кораблик, вынырнувший из шкатулки детских грез и рассчитанный строго на одного человека, с палубой, украшенной по фальшборту огнями: за штурвалом его стоял печальный Пьеро в белом шелковом камзоле и с очерченными углем слезливыми глазами, а кто-то незримый размеренно бил в литой корабельный колокол, и гул плыл по реке до самого устья, выходящего в Атлантику. Кори Амстелл в первозданном ужасе взирал на всю эту орду, избегая встречаться с непонятными существами глаза в глаза — ему, и от обычных-то людей шарахающемуся всякий раз, как те пытались завести с ним тесную задушевную беседу, делалось не по себе от одного только вида подобного разномастного скопища, где иные вышагивали вовсе не на ногах, а на лапах, и где по временам до слуха доносилась совершенно незнакомая речь. Кори был уверен, что языка этого не существует в природе, что запиши он пару фраз — их перевода не найдут даже почтенные сединами профессора, и что привычный мир внезапно закончился, обрубив швартовочные канаты, а на смену ему пришла новая реальность, нашептанная духами ночных сказок. — Уберемся отсюда куда-нибудь! — сквозь зубы то ли потребовал, то ли взмолился он, мгновенно подавленный сонмищем народа и шумом; больше ничего ни сказать, ни спросить он так и не смог, и Тадеуш, чутко прислушивающийся ко всем желаниям своего спутника, если только те не шли вразрез с его собственными желаниями, повел за собой прочь от толпы туда, где сужалась полоска причала и редело скопление лодок на покрывале реки, расшитом дрожащими узорами фонарных бликов по рябой гофре волн. Они отошли в сторонку, к фасаду одного из домов, стеснительно отступившего вглубь под защиту своих собратьев, и вот там Кори, продолжая натыкаться потрясенным взглядом на новых и новых странных личностей, медленно проплывающих или торопливо пробегающих за спиной загородившего половину обзора мужчины, пересохшим ртом выговорил оседающий каменной солью на губах вопрос: — Что за дьявольщина у тебя тут творится? Что это за место, черт?! — последнее слово было пугающе близко к тому, чтобы из ругательства трансформироваться в нарицательное имя. — Это Порту, юноша, — с колебанием в голосе отозвался Микель, склоняясь к Кори так близко, что тот мог вдохнуть его протабаченного дыхания, навевающего воспоминания о лондонских джентльменах, когда-то давным-давно любивших раскуривать сигары в закрытых клубах тихим воскресным полуднем и вымерших вместе с динозаврами. — Что именно тебя в нем смущает? — Всё! — взвыл Кори, стискивая от бессилия кулаки. — Начиная с того, что это — никакой не Порту; я не знаю, что это за место и что за твари здесь шастают, и знать не хочу! Просто прими это, бестолочь! Порту, где я живу, выглядит совершенно иначе, дома́ там не летают, и всей этой… фантастической шушеры в нем тоже нет! Есть нормальные улицы, есть трамваи, автобусы, автомобили, учеба и работа, и люди там по крышам тоже не скачут, чтобы ты знал! Он дышал загнанно и тяжело, лицо его сделалось бледным, под цвет молочной лилии, распустившейся в декабре на снегу, а глаза, обычно сизо-синие, вобравшие в себя все дожди и туманы, проливающиеся над утомленной Португалией, обесцветились, став полупрозрачными и очертив черный уголек зрачка, и Тадеуш тоже невольно посерьезнел: хоть он по-прежнему не мог постичь мальчишеских слов, но, по крайней мере, принял те со всем возможным вниманием. — В таком случае, — задумчиво произнес он, опираясь ладонями в черненых перстнях о стену по обеим сторонам от Кори и совершенно забирая того в плен, — стоит ли мне вести себя так, словно всё, что попадается нам на глаза, ты видишь впервые, Príncipe? — Именно об этом я тебе и говорю, если ты еще не понял! — скрежетнул зубами Кори, стесывая эмаль, и отвел в сторону взгляд, гипнотизируемый колдовскими лунно-желтыми глазами мужчины. — Я и вижу всё это впервые! И мне здесь совершенно не нравится! Ненавижу шум, ненавижу толкотню, ненавижу сброд! Чего тебе не ясно? — Мне теперь всё предельно ясно, юноша, — отозвался Микель, легким кивком подтвердив свое согласие и водрузив наконец высоченную шляпу-надгробие обратно себе на голову. — И впредь я постараюсь поступать так, чтобы ничем не омрачить нашей с тобой прогулки. Мне, говоря по правде, тоже приятнее гулять по безлюдным улочкам, чем по говорливым площадям. Идем! — Стой! — Кори впился пальцами в стену, оцарапывая подушечки безжалостным кирпичом, всё еще хранящим слабые запахи солнечного света. — Кто все эти… Кто они? Почему они тут шатаются по ночам? Микель Тадеуш, догадливо распознав, о ком ведет речь его юный спутник, коротко обернулся через плечо и, окинув беглым взглядом набережную, неопределенно отозвался: — Я полагаю, они гуляют, menino. Мы ведь с тобой гуляем — так почему бы и им не делать того же самого? Их всех, как и меня, не станет с наступлением рассвета, таковы правила. Когда же еще им жить, как не здесь и сейчас? А вот на вопрос другой — касаемо их личности — я ответить однозначно тебе не могу. Например, тех, кто носит маски, я не знаю и сам: они не хотят публичности, и было бы не слишком учтиво силой вынуждать их открыть свои лица. Другие же… О других, meu tesouro, я легко сумею тебе рассказать, если только ты спросишь меня более предметно — грубо говоря, ткни пальцем в любого из них. Слова его, взвешенные и по-своему логичные, возымели некоторое действие, и Кори, немного успокоившись, выдохнул застоявшийся в легких воздух. Еще раз обвел пьяным взглядом полуночных гуляк, сжал губы в тонкую ниточку и, оттолкнув преградившую ему дорогу руку мужчины, велел: — Просто отведи меня куда-нибудь, где всех их не будет! Микель Тадеуш, галантно и послушно кивнув, ответил легкой полуулыбкой и вновь предложенной рукой, которую Кори и на сей раз яростно отверг, держась при этом в такой непосредственной близости к своему провожатому, что принципиальной разницы не было все равно. Дома́, выходящие на набережную средневековыми своими фасадами, к счастью, оставались бескрылы и безмолвны, только время от времени то в одном, то в другом открывалась дверь, покачивалась на незримом, несуществующем сквозняке, и, не дождавшись посетителей, неторопливо закрывалась, зевнув зловещим черным нутром, откуда тянуло холодком подземелий. Кори с Микелем шли, стараясь держаться подальше и от коварно гостеприимных строений, и от толпы: по самой кромке пристани над колышущейся далеко внизу смурой водой, отражающей все софиты, юпитеры и сатурны с их лихо нахлобученными набекрень кольцами и безумное аметистовое небо; волны, разбиваясь о каменные подпорки свай, взметали горстями брызги, всё безжалостнее перехлестывая через край на почерневшие от сырости плиты по мере того, как снижался, спускаясь ближе к поверхности реки, причал. Фонари, отключенные от не существующей как факт электросети, здесь заправлялись дешевым прогорклым маслом или керосином и нещадно чадили, по временам озаряя мостки сполохами пламени угольно-рыжих грив адских лошадей, а причудливый местный люд и впрямь понемногу истаивал, и вскоре им навстречу стали попадаться редкие прохожие, укрытые темнотой, торопливо мерящие частыми шагами тротуар и явно мечтающие как можно скорее присоединиться к охватившему темную Рибейру празднеству. Кори, всё еще слишком шокированный, чтобы испытывать полагающееся обстоятельствам любопытство, ни о чем Микеля не спрашивал — молча шел, пребывая в сумбуре мыслей, покусанных красными лисами и подхвативших бешенство. Хмуро косился на встреченных горожан, хмуро поглядывал искоса на Тадеуша, и лениво, вопреки всей серьезности ситуации, думал о том, что вернуться обратно, в привычный мир и к привычной жизни, может оказаться не так-то просто. А еще, наверное, немного скучал по тому знакомому Микелю-балбесу, к которому, если уж начистоту, успел достаточно притереться, чтобы начать испытывать нечто сродни теплым чувствам. — Ты, должно быть, проголодался, meu tesouro, — неожиданно заговорил Тадеуш, убирая в карман пальто тяжелый серебряный портсигар и перекатывая в губах извлеченную из него сигарету. — Давай перекусим, здесь поблизости есть одно знакомое мне местечко. И я вовсе не спрашиваю твоего согласия, мальчик, — добавил он, заметив, как лицо Амстелла вытягивается, а тонкие губы приоткрываются, готовясь излиться злобной тирадой, категорическим отказом или еще каким-нибудь малоприятным ответом. — Я уже понял, что согласия в любом случае никогда не дождусь — ну, и к чему тогда спрашивать? Кори, огорошенный подобным нахальным заявлением, так и захлопнул рот, проглотив невысказанное. Закусил до боли нижнюю губу и вынужденно потащился следом за инфернальным лузитанцем, сворачивающим с Рибейры в какую-то подворотню, подвернувшуюся им на пути. Они поднялись вдоль обглоданных стен — хоть в чем-то Порту остался знакомо прежним, затрапезно-трущобным, — и остановились подле маленькой и аккуратной деревянной дверцы с золотистым колокольчиком, приделанным под треснутой скрижалью с надписью «У дона Койота». Микель ненадолго замер, жадно стягивая свою сигарету, горчащую кориандром и гвоздикой, и, затушив о крышку притулившейся рядом чугунной урны, вышвырнул смятый окурок в ее разящую гнилым мусором утробу. Толкнул дверь, мелодично и коротко звякнувшую на их вторжение, стащил с головы цветочную шляпу и, пригибаясь, чтобы не задеть макушкой притолоку, первым ступил внутрь, делая исключение из правил куртуазных кавалеров и в незнакомом Кори полуночном мирке везде выходя вперед, тем самым уберегая спутника от нежелательных неожиданностей. Кори, созерцая пока одну лишь стройную спину, утянутую в черный коверкот, и лоснящийся парфюмерным маслом кудрявый затылок с аккуратными завитками волос, последовал за ним, спускаясь по трем скрипучим ступенькам и погружаясь в царство приглушенного мягкого света, теплого домашнего уюта и запахов готовящейся над огнем еды: картошки, мяса и запеченных на решетке овощей. Приютившее их помещение оказалось полукруглым, заставленным многочисленными лакированными столиками из орехового дерева с простыми, без изысков, серыми домоткаными скатертями, с белыми вязаными салфетками поверх столешниц и в окружении стульев с высокими прямыми спинками. Прямо от двери взгляд утыкался в невысокие пустующие подмостки, задрапированные бархатными сиреневыми шторами, и расположенный за ними ход на кухню: все ароматы лились оттуда, и пламя, пляшущее над жаровней, было хорошо различимо в ничем не загороженном проеме. Языки его взметались, выстреливая искрами, когда с разложенного на закопченной решетке мяса стекал плавящийся жир, и поднимался головокружительный дымок, расстилаясь под потолком нагуливающей аппетит завесой. К очагу подлетал повар в пышном колпаке и — Кори это то ли мерещилось, то ли было взаправду, — с пушистым пепельным хвостом, принимался сноровисто переворачивать над углями куски баранины, свинины и дикой птицы, снимая поджаристые и оставляя доспевать те, что с кровью и сырцой. Микель Тадеуш, очутившись внутри, первым делом снял пальто, закинул его на поджидающую у входа трехногую вешалку, за ним отправил шляпу и предстал перед Кори в новоиспеченном облике высокого мужчины, облаченного в строгий костюм: ухоженного, с начищенной до блеска гуталином где-то по пути у уличного бутблекера обувью, в кумачовом жилете, скрывающем под собой кружевную рубашку с волнистыми оборками широких рукавов. Запустил пятерню в волосы, старательно зачесывая их назад, убирая с высокого лба и делаясь чуть более похожим на Микеля-очкарика — конечно, если только того вырядить франтом, лишить оседлавшего нос аксессуара да выкачать из загорелой смуглой кожи ровно столько жизни, чтобы она превратилась в подобие серого пергамента. Впрочем, сходство в чертах было настолько детальным, что у Кори отпали последние сомнения касательно личности лузитанца, и он, окончательно смирившись с творящимся вокруг вальпургиевым балаганом, просто принял на веру всё как есть. Тадеуш не ошибся, приведя своего спутника сюда — голод действительно донимал: ел Кори мало и редко, если же в его размеренных буднях случалось нечто из ряда вон — а последние дни таких событий стало больше в разы, — то порой и вовсе пропускал положенные здоровому человеку приемы пищи, приучая свой желудок к полуанорексичному режиму. Учитывая, что сон неожиданно заменился прогулкой, организм его, соскребая остатки сил, отчаянно взвыл, что на это он не рассчитывал, на это не подписывался, что топлива нет, он и без того сжег все смехотворные жировые прослойки, и если уж кому-то глупому и упрямому так неймётся, то скоро в расход пойдет всё остальное, что полагается на долю костных тканей, длиннющей гривы и небогатых мозгов. Зал ресторана почти полностью пустовал, если не считать пары ленивых посетителей, выглядевших так, словно они здесь днюют и ночуют; на выбранном Микелем столике обнаружились серебряные столовые приборы, разложенные друг за дружкой в одним только официантам да почитателям этикета известном порядке, и стояла пара белоснежных тарелок, служащих, очевидно, чем-то вроде подставок для подаваемых блюд. Кори покосился на странного скукоженного типа, по самые уши утонувшего в собственном мешковатом балахоне и дремлющего в дальнем углу, на восседающую по центру помещения даму с тремя подбородками, укутанную в меха цвета вердрагоновой зелени и бордовых вин, занял свое место напротив Таедуша и скептически спросил, избегая смотреть на него в упор: — И что, я не сдохну от вашей жратвы? Он хорошо помнил прочитанные в детстве ирландские сказки о жителях зеленых холмов и о тех неудачливых счастливчиках, что попадали к маленькому народцу в гости, пробовали их еду, пили их вино и после не находили себе покоя, тоскуя по недоступным кушаньям. Правда, мир этот мало походил на волшебную страну эльфов, пикси и фей, да и сам Кори пока не чувствовал в себе ни малейшей тяги остаться здесь навсегда, но всё же предпочитал на всякий случай быть настороже. — Уверяю тебя, Príncipe, что это совершенно безобидная и замечательная еда, — пообещал ему Микель. Ухватил было толстенное меню, вдруг передумал, отшвырнул его прочь и сходу предложил, подперев подбородок тяжелой пятерней в перстнях: — Закажем козидо-а-португеза, ты любишь такое? И к нему — пару бокалов крепленого красного вина, мадера идеально скрасит наш вечер: в ней грейпфрут, карамель, кофе, изюм и мед. Слишком потерянный и подавленный, чтобы должным образом сопротивляться, Кори кивнул, не особенно понимая, о чем толкует похожий на мертвяка лузитанец, и краем глаза замечая, как на столе поочередно появляются выуженные из кармана пальто серебряный портсигар и металлический спичечный коробок с выгравированной на нем маркой «Lucifer» — предок-прародитель нынешних измельчавших спичек каким-то невероятным образом обнаружился у инфернального Микеля не в качестве коллекционного раритета, а как вполне дееспособный источник живого огня. Двух поздних — или, напротив, ранних, — посетителей заметили, засекли, выждали полагающийся всё тем же вышколенным этикетом десяток минут, пока гости расположатся и выберут себе блюда, и наконец направились к ним, мягко шурша по паркетному полу подушечками тонких лап и изредка царапая древесину притупленными от ходьбы когтями. Незнакомое создание приблизилось вплотную к их столику, оказавшись не то потрепанной жизнью лисой с палевой шкурой, не то обещанным вывеской койотом, и, сложив передние лапы в учтивом жесте, поинтересовалось, безошибочно заговорив на знакомом Амстеллу португальском, чего желают уважаемые господа. Кори не слушал Микеля, пока тот делал заказ — всё его внимание занял непостижимый зверь, вышагивающий на двух ногах, словно был то ли оборотнем, то ли ряженым карликом, а то ли и вовсе дрессированным цирковым животным. Койот был облачен в сюртук потертой клетки и жилет черно-белой набивной ткани с незамысловатым рисунком из перьев, на шее его красовалась бабочка цвета линялого шиповника, а из нагрудного кармана выглядывала поблекшая цепочка золотых округлых часов. Шерсть его, аккуратно приглаженная, уже не лоснилась и пестрела проглядывающей сединой, выдавая в нем существо пожитое, а глаза глядели сквозь туманную поволоку той истончившейся, полупрозрачной старости, какая поджидает каждого в конце его пути. Зверь раскрывал остроносую пасть, шевелил длинным языком, выговаривал буквы и складывал их в слова, даже улыбался — шире и радушнее, чем умел сам Кори, — и глядя на него, никто не осмелился бы заявить, будто тот недостаточно человечен. Поставь кого-нибудь на две ноги, научи говорить — и тут же проникаешься невольным уважением, и он уже не зверь, его нельзя безнаказанно подстрелить, освежевать, пустить на доху и в суп: теперь он сам подает тебе суп, раскланиваясь и принимая оплату по предъявленному счету с обязательными чаевыми. — Это диаблеро? — шепотом спросил Кори, припоминая рассказанную светлым Микелем сказку о каменном Мигеле, как только существо удалилось, на прощанье взмахнув потрепанным и поредевшим хвостом, бессильно опускающимся книзу и подметающим пол белым, с подпалиной, кончиком. Тадеуш призадумался, потер пальцами подбородок. — Можно предположить, что это диаблеро, menino, — согласно кивнул он, — хоть я ни разу и не видел, чтобы он оборачивался человеком. Его зовут дон Койот, и он, как ты наверняка уже и сам догадался, хозяин этого заведения. Дон Койот всегда сам встречает гостей и принимает у них заказ, и лишь потом передает всю работу официантам с поварами. Он уже стар и дряхл, но пока жив, местечко это будет оставаться одним из лучших в городе. Кори окончательно поверил ему, когда из подсобки потянулись новые запахи, добавляясь к витающему под потолком шашлычному флеру: там, на кухне, повара дона Койота готовили в кипящем бульоне свиные ребрышки, говяжью голень и куриные грудки, а в отдельный бурлящий котелок закидывали тонкие копченые колбаски. Сбоку над очагом в чугунке медленно томились репа, морковь, капуста, картофель — их доставали целиком, засыпали на смену рис, дожидались, когда зерна помягчеют и станут рассыпчатыми, варили фасоль, потом складывали всё это на противень и запекали в раскаленной печи, где овощи напитывались мясным соком, а мясо покрывалось тонкой, хрустящей и поджаристой корочкой. Чтобы гости не заскучали в ожидании еды, им сразу же принесли заказанную мадеру на подносе с двумя бокалами, и Кори не успел и слова возразить, как Микель уже наполнил те до половины, подавая ему густой виноградный напиток. В обычной ситуации Амстелл первым делом бы взбрыкнул, послав наглеца ко всем чертям и с гордым видом удалившись сам, но идти ему было некуда — не в тот же крылатый пучеглазый дом теперь возвращаться, преодолевая в одиночку километры оборотнических незнакомых улиц, заполоненных ночными тварями? — а потому он продолжил послушно сидеть, оставаясь на положении заложника и принимая предложенное вино. Микель потянулся, звонко соприкоснув тонкими стеклянными краями их бокалы, и Кори, повинуясь его взгляду, гипнотически-желтому, будто девонширские тюльпаны по весне, вслед за ним глотнул приторно-сладкого и тягуче-медового, чувствуя, как моментально заструилось по венам пьяное тепло летних ночей. Голодный и пустой желудок впитал мадеру мгновенно, перед глазами поплыло, голова пошла кругом и сделалось немного все равно, немного уютно, немного спокойно и очень хорошо; напряжение разом схлынуло, а на смену ему пришло то непостижимое для юноши удовольствие от свидания, которое он категорически не умел в привычном своем состоянии получать. Тонкие свечи в подернутом инеем стекле подсвечников качнули язычками пламени, затрепетали в медленном южном танце, пол чуточку накренился, и вата забила мозговые извилины, заполняя пустоты и оказавшись к тому же сахарной, липучей. К счастью для обоих собеседников, вынужденных общаться через стену непонимания, выпивка развязала Амстеллу язык, и Микель, очень быстро это смекнув, принялся старательно, но незаметно подливать ему в бокал, следя за тем, чтобы тот всегда оставался полон. — Здесь все диаблеро? — спрашивал Кори, уже наплевав на всеобщую иноликость и в открытую разглядывая двух других клиентов дона Койота. — Эти выглядят как люди. — Они люди, мальчик, — подтвердил Тадеуш, тут же оговорившись: — Правда, возможно, что брухо. — Брухо? Что еще за дерьмо? — Колдуны и ведьмы, — пояснил мужчина, перекатывая в пальцах бокал и безуспешно пытаясь согреть своими ледяными руками вино. — Могут оборачиваться в зверей, а могут обходиться и без этого. — У вас есть хоть какие-то нормальные люди? — недовольно нахмурился Кори, расслабившись до того, чтобы глядеть в очарованные карие глаза, взирающие на него с тлеющим в глубине угольком. — Есть, но мало, Príncipe, — с легкой улыбкой отозвался Микель. — Обычно они долго не живут. Все равно что альбиносы в дикой природе, слабое и не приспособленное для выживания звено. — А те трюкачи на набережной? — они отчего-то запомнились, отчетливо врезались Кори в память: снова и снова перед внутренним взором вырастали огнедышащие индусы, акробаты-сколопендры и печальная девочка-Коломбина, настолько покорная, что на ее шее невольно мерещился стальной ошейник с поводком звенящей цепи. — Те трюкачи в основном как раз таки люди, meu tesouro, — с видимым раздражением поморщился Тадеуш, словно испытывал к ним личную неприязнь. — Единственный способ, предоставляющий им возможность выжить — это сбиваться в стаи. Циркачи, цыгане, бродячие артисты — почти все они обычные люди и вполне неплохо себя здесь чувствуют, однако же нельзя сказать, чтобы при этом им не было доступно некое… колдовство. — Тебе они неприятны, — даже не спросил, а констатировал Кори, и мужчина утвердительно кивнул. — Чем? — Своей стадностью, я полагаю? — пожал плечами Тадеуш, будто и сам до конца не знал причины. — Кучностью? Строгой иерархией, выстроенной по старшинству? Это не семьи, мальчик мой, если ты вдруг ненароком так подумал, это отряды римских легионеров, спартанцы, уничтожающие слабое звено в зародыше. Можешь считать меня чудаком, но мне совсем не по душе подобные отношения. Видишь ли, я одиночка до мозга костей и всё коллективное мне чуждо… — Акробаты, — припомнив жутковатых многоруких существ, перебил его юноша. — Они-то в каком месте люди? На многоножек больше похожи. — А вот это один из тех замечательных пороков, коими грешат их общины, menino, — с тоской поглядывая на портсигар — курить здесь явно не дозволялось — и поигрывая в пальцах люциферовым спичечным коробком, сказал Тадеуш. — Люди эти — не брухо и не диаблеро, однако на них наложили своеобразное заклятье — обычно для этого их заставляют выпить особое снадобье, после чего на две недели запирают в клетку, где те мучаются творящимися с их телом метаморфозами. Это довольно болезненно и чувствительно, когда у тебя вырастают за столь короткий срок две пары лишних рук или ног, когда кости твои нарастают одна на другую, крошатся, деформируются, искривляются и срастаются воедино, стволовый мозг выбрасывает новые жгутики нервов, вонзающихся в плоть, и только в последнюю очередь всё это покрывается медленно загрубевающей кожей. Это, как минимум, корёжит и ломает твою психику, и не каждому удается спокойно пережить, осознать и принять тот факт, что прежнего тебя больше нет, а на месте твоем отныне существует веселящий публику уродец. Я не спорю, есть и те, кому по душе изображать из себя многоножку, но таких мало, menino. Несоизмеримо мало. Кори сделалось не по себе, в гортани застряла ледышка, к гландам подступил тошнотворный комок, грудная клетка заныла норовящими распрямиться прутьями ветел, и бокал с мадерой дрогнул в руке, пролившись на скатерть пятном венозной крови. Микель, чутко наблюдающий за юношей, каким-то чудом интуитивно разгадал его страх и недовольно нахмурился. — Meu tesouro, неужели ты думаешь, что я мог поднести тебе подобную дрянь? Хорошего же ты обо мне мнения, однако! Поверь, никто, к тому же, не заставит тебя обманом выпить зелье: оно попросту не подействует. Ты должен либо задолжать, либо дать свое устное согласие, и лишь тогда договор вступит в силу — именно с этими обрядами всё обстоит крайне сложно и запутанно. За стенами бесновались на мостовой Рибейры изуродованные бедолаги-шуты, беззвучно плакала и чертила картонные улыбки Коломбина, чьей повести никто так и не узнал, плескалась черноплодной сывороткой полночь, плескалась Дору, черные подворотни надсаживали пропитое горло охриплыми шепотками, далеко за городом покачивал крыльями Casa com asas, не торопясь возвращаться с еженощной прогулки, а земной шарик сошел с оси, завертелся, запущенный в космос крученой подачей заправского бейсболиста, и где-то повстречался с тяжелой, окованной железом битой, получив серьезное сотрясение и окончательно рехнувшись. — Ты — брухо или диаблеро? — задал главный, не дающий ему покоя вопрос Кори, не сводя с мужчины требовательного взгляда. — Я ни то и ни другое, menino, — ответил ему Микель. — И, разумеется, не человек, как ты мог ошибочно заподозрить и попытаться оскорбить меня подобным предположением. Я не творю колдовство и не оборачиваюсь в животное, но это, к счастью, не делает меня беззащитным, уж поверь. Кори верил ему на слово, он вообще уже ни в чем не сомневался, принимая на веру всё, что видел вокруг себя, и большую часть того, что слышал от Тадеуша: это было всяко проще, чем ломать мозги о камень выстроенной разумом темницы и постепенно сходить с ума, сталкиваясь с очередным не поддающимся логике явлением. Проще было принять от Микеля за истину предложенное им устройство полуночного мира, потому что своего у Амстелла не имелось все равно. Мадера струилась испанскими лентами, бутыль из черного стекла пустела, голова кружилась, глаза Микеля сделались двумя лунными омутами, в которых пьяный Кори поневоле топился, захлебываясь кладбищенской талой водой, и к тому моменту, как появился официант-койот, помоложе хозяина, облаченный в элегантный белый фрак с медными пуговицами, энергичный и поджарый, вприпрыжку толкающий перед собой стальную сервировочную тележку с ароматно дымящейся паром едой, юношу разморило настолько, что он клевал носом, готовясь провалиться в сон. — Desculpe, desculpe! — звонким голосом пропел койот, бойко подкатывая тележку к их столику и ловко подхватывая лапами огромного размера тарелки, с горкой наполненные горячей едой, на вышитых разноцветных прихватках, сберегающих мягкие подушечки и лоснящуюся шерсть от ожогов. Потянулся, с трудом доставая до столешницы, но заученными движениями поставил заказанные блюда перед посетителями. — Простите за столь долгое ожидание: мы готовили для вас свежайшее cozido à portuguesa! — Obrigado, — кивнул ему Тадеуш, принимая затребованный заранее счет и возвращая обратно с несколькими золотыми монетами незнакомой Амстеллу чеканки. — Мы неплохо провели это время за беседой. Появление койота взбодрило Кори, и он скептически вскинул бровь, недовольно косясь на лузитанца, а после выдал откровенное и жестокое признание: — Ничего хорошего в этой беседе не было, кретин! Ты рассказывал мне перед едой, как из людей делают многоножек! Весь аппетит испортил. Злобно цыкнув, он, однако же, без лишних промедлений подхватил вилку и ткнул зубцами в показавшийся самым привлекательным кусок копченостей, всем видом демонстрируя, что говорить больше с дурным своим собеседником не намерен, пока тот не научится деликатно подбирать тему. Микель хмыкнул, с деланым равнодушием пожал плечами, однако, убедившись, что юноша только ворчит, а от еды не отказывается, успокоился, присоединяясь к трапезе. Молодой койот всплеснул лапами, с театральным отчаянием закатил глаза, что-то выпалил на незнакомом языке, но, через мгновение тоже осознав, что на аппетит мальчика, вопреки его пафосному заявлению, специфические байки никоим образом не повлияли, угомонился и, довольный, покатил свою тележку обратно в кухню. Козидо-а-португеза, по праву считающееся излюбленной едой португальских мужчин, Кори нравилось, а в здешнее хлебосольные койоты накидали столько всевозможного мяса, что от сытости через несколько минут разморило еще сильнее. Он уже практически смирился с тем, что, кажется, уснет прямо в этом тихом ресторанчике и уже никогда не вернется домой, превратившись в одного из «вечных» клиентов колдовского местечка, как вдруг тип в складчатом балахоне внезапно поднял голову, показывая наружу заместо человеческого лица свиное рыло, поводил из стороны в сторону черными бусинами глаз и, ссыпав на стол горку серебряных монеток и медных кругляшей, вертким низкорослым поросенком соскочил со стула, разбивая в пух и прах теорию о зачарованной еде и плененных посетителях. Хрюкнув что-то невнятное напоследок, он подхватил с вешалки у входа черную помятую шляпу-трильби и незаметно выскользнул на улицу. Дверца звякнула мелодичным золотистым перезвоном, и старенький дон Койот тут же высунул наружу из кухни свой острый потертый нос. Втянул воздух, зыркнул на столик, наметанным взглядом сосчитав оставленную плату, и посторонился, пропуская прошмыгнувшего мимо официанта, бросившегося собирать деньги. А потом, нырнув ненадолго обратно в ресторанный храм с очажным алтарем, появился уже с бокалом густого портвейна цвета спелой черешни. Подтек к представительной даме в вердрагоновых мехах, восседающей с самым независимым видом, но при этом явно умирающей от одиночества и всеми своими потугами источающей призывные флюиды, деликатно подсел к ней за столик и пропел: — Какая ночь, сеньора! Какая тревожная сегодня ночь! Вы чувствуете этот воздух, чуете, как он переменился? Он больше не пахнет сливовой росой, о нет: в нем разлит аромат черемухи, терпкий и страшный — так пахнет неувядающий букет в петлице Вечного Лодочника, а значит, лодка его уже прибыла в порт и только что причалила где-то поблизости! Какая страшная ночь… Беззубо пожевав губы, он тоскливо заглянул в бокалы: сперва — перепуганной насмерть сеньоры, затем — в свой, опустил взгляд и залпом допил вино, оставляя необъяснимым своим поступком ощущение февральской хандры и чего-то фатального, непоправимого. — О чем это он? — спросил Кори, во все глаза глядя на развернувшееся посреди ресторана представление, а Микель, подхватив портсигар со спичечным коробком, поднялся из-за стола, ухватил его за запястье и, вынуждая следовать за собой, коротко отозвался: — Кто-то сегодня уплывает отсюда. Пойдем, menino: это лучше один раз увидеть, чем сотню раз объяснять.❂ ❂ ❂
К тому моменту, как Микель и Кори оказались на набережной, овеянной резким, провоцирующим удушливые спазмы ароматом цветущей черемухи, у причала уже сгрудилась толпа: карлики, акробаты, индусы, кломпеновые старухи с приблудно-ручными перекати-поле, инкогнито в фарфоровых масках и серых плащах, чудаки на ходулях гигантской, почти трехметровой высоты, монахи в золотых накидках — все они были тут, окружая молчаливой стеной сбегающие к воде деревянные мостки. Пробиться сквозь их строй оказалось не так сложно, как представлялось вначале: существа охотно расступались, пропуская вперед, пятились, даже отшатывались, будто от чумных, и вскоре глазам Кори явилась унылая картина, пробирающая по коже холодком: в колыбели Дору покачивалась на редких волнах рассохшаяся скрипучая лодка, такая древняя, что в днище ее сквозь прорехи заливала вода и плескалась в изножье под банками; на одной из банок, обхватив мозолистыми и морщинистыми ручищами весла, восседал согбенный старик с белой гроздью свежих цветов в петлице, с беззубым ртом и впалыми глазницами, приютившими в себе такие тени, что казались пустыми, на другой же ютилась бесполая Коломбина, зябко поджимая пальцы босых стоп, кидая затравленные взгляды на окружившую ее толпу и тщетно кутаясь в тоненькую полупрозрачную пелерину, накинутую на хрупкие худые плечи. Ее рыжие волосы разом потускнели и поникли, кудряшки распрямились, алая помада с губ размазалась, куда больше походя теперь на хлынувшую ртом кровь, а глаза, и прежде-то блеклые и печальные, обесцветились в бусый, будто напились грязного весеннего снега. — Мы скоро отчалим, — упрямо повторил старик с заметной усталостью в рассохшихся половицах голоса. — Кто-нибудь может заплатить за пассажира монету? Иначе она станет esquecido. Сородичи-циркачи взирали на Коломбину в первородном ужасе, будто на чужую, ни словом, ни жестом не выдавая своего с ней знакомства. Индусы глядели с грустью и меланхолией в посаженных навыкате глазах, акробаты толкались в сторонке, заломив за спину сотворенные сатанинским зельем руки, жонглеры и фокусники стояли, бессильно понурив головы, и один только клоун продолжал носиться дурак дураком, дразнясь, разбрызгивая жалящие искры улыбок и показывая ничего уже не замечающей вокруг себя Коломбине язык. — Что это значит? — ошарашенно спросил Кори у Микеля, не в силах оторвать глаз от одинокого пассажира утлой лодчонки. — Почему она должна будет стать Забытой? И почему никто не заплатит эту паршивую монету? Неужели все здесь настолько нищие? Амстелл никогда не страдал излишним альтруизмом: строго говоря, ему было плевать на всех вокруг себя, что бы с теми ни происходило, но в подобной ситуации, окажись у него при себе жизненно необходимая несчастной Коломбине монета, он без раздумий отдал бы такую малость, однако карманы его, как назло, были девственно пусты, и сегодня в них не отыскалось бы не только мелочи, но даже и ключей от дома. — «Esquecido», юноша, означает, что она утратит себя и память о себе, став безымянным призраком: скорее всего, на Той Стороне ее не впустят без причитающейся платы. Полагаю, сейчас ей очень страшно, потому что пришло время уходить, а денег у нее нет ни гроша, — пояснил Микель Тадеуш, с изрядным равнодушием взирая сверху вниз на былую циркачку, кусающую губы и ломающую ногти о сухую древесину банки. — И уж поверь, здесь почти у всех имеется при себе горстка деньжат на любой вкус, цвет и достоинство, но никто не осмелится заплатить за подобного пассажира. — Но почему? — нахмурился Кори: если существовало некое правило или запрет, то оно сразу бы всё объяснило. — Суеверие, — пожал плечами лузитанец, покручивая в пальцах извлеченную из портсигара сигарету и разрыхляя слежавшийся крепкий табак. Достал свой адский спичечный коробок, чиркнул длинной, семи сантиметров, спичкой, высекая искру, вспыхнувшую желтым пламенем, затянулся, прихватывая курительный фильтр губами. — Очень дурная примета — заплатить за того, кто уходит: считается, что ты будешь следующим за столь опрометчивую щедрость. — Подумав немного, он покопался в карманах расстегнутого коверкота и, выудив на свет золотой кругляш, швырнул его под ноги потрясенной Коломбине: — Вот, возьми-ка это! Я не верю в приметы, а тебе должно хватить на радушный прием и красную ковровую дорожку. Люди, брухо и диаблеро, еще мгновение назад обступавшие их с Амстеллом, отпрянули, ринулись прочь; кого-то столкнули с причала, и раздался короткий всплеск — судя по невысокому фонтану поднявшихся брызг, это был карлик или очередное невезучее перекати-поле, — а еще через минуту безмолвная делегация провожающих и вовсе рассосалась, оставив двух дерзких неудачников-глупцов одних на опустевшей набережной. — Спасибо, — бесцветным и усталыми голосом обветшалой ивы произнес старый Лодочник, поднимая на них глаза — и только тут Кори с мурашками по спине понял, что это не тени всему виной, что глазницы у него действительно пусты и уходят черными дырами вглубь обтянутого кожей черепа. — Теперь можно и отправляться в путь. Что ж, увидимся… очень скоро. Последнее он договорил, глядя прямо на Микеля, и тот, кажется, порядком перетрухнул: еле успел ухватить негнущимися пальцами выпавшую из губ сигарету, ломая пополам тонкую папиросную бумагу, но больше ничем не выдал своего замешательства. Остроклювое суденышко отчалило, мерцая вдалеке подвешенным на носу фонарем и вскоре окончательно теряясь в повисшей над Дору завесе сизого тумана сиротливым заблудшим светляком. Хилая и болезненная, похожая на отходящий призрак Коломбина безмолвно прощалась с городом, смотрела потерянно и печально, чуточку испуганно, а двое ее одиноких провожатых медленно побрели дальше вдоль набережной — туда, где заканчивалась мощеная мостовая и начинались скалистые уступы, пятна скраденной теменью изумрудной травы и торчащие на порожистых берегах храбрые домишки, вскарабкавшиеся на кручу да осевшие там. — Что находится на Той Стороне? — спросил Кори, уже приблизительно прикидывая, каким будет ответ. — Никто не знает, — отозвался Тадеуш, довольно быстро оправившийся после дурной шутки Лодочника и возвративший себе привычный самонадеянный вид. — Видишь ли, билеты туда выдаются только в один конец: ни один из уплывших не возвращался, чтобы поведать об этом оставшимся. — У вас так умирают, — предположил Кори, но Микель отрицательно покачал головой. — Умирают иначе, menino. Если умирают — то они просто умирают: их хоронят, зарывая в землю, отвозят запеленатый труп на лодке и сбрасывают в море, отправляя на корм рыбам, или, если какому-нибудь брухо повезет наткнуться на неприкаянные останки прежде друзей и родственников покойного, то пускают на зелья и порошки. Те, кого забирает Лодочник, не умирают и, вероятно, уже никогда не умрут. Что с ними происходит дальше — известно лишь им самим и тем, кто живет на Той Стороне; почему забирают именно их — тоже тайна, покрытая мраком: просто одной ничем не примечательной ночью по побережью растекается запах черемухи, причаливает Лодочник и называет имя, вроде бы тихо, но так, что слышно во всех уголках Порту разом, и нареченный пассажир отправляется в свой последний путь… Но помилуй, Príncipe, это совсем не то, о чем я хотел бы говорить с тобой на первом нашем свидании. Идем, развеем поскорей эту заупокойную скуку.